Хромосома Христа Книга первая


  Авантюрная
157
914 минут на чтение
0

Возрастные ограничения 18+



ВЛАДИМИР КОЛОТЕНКО

Колотенко пишет замечательно. Понятно, но не просто. Красиво, но не вычурно. Глубоко, но не мрачно. Он пишет, соблюдая во всём меру и не переходя грани эстетические, умеет заставить читателя проживать жизнь героя, не навязывать свои мысли, а это дорогого стоит. Литература Колотенко пронизана породистой осанкой благородного письма, без придурошности и припадочности, он не заигрывает с читателем, знает себе цену и потому каждое его слово весомо.
У него своеобразное красивое отношение к женщинам — без липкости и пошлости, без засаленности взгляда — это сильное качество для мужчины, опытного, битого по жизни.
Автор — мастер психологического портрета, его герои подкупают своей настоящестью. Роман читается легко и, благодаря образности и грамотности писателя в изложении своих мыслей, сюжеты близки и понятны, вызывают бурю эмоций и не оставляют равнодушным. У автора отличное чувство присутствия. Он умеет показать любую ситуацию, независимо от времени или страны, с точки зрения участника событий. Для этого надо обладать недюжинным воображением, чтобы выдержать стиль и почерк эпохи и не скатиться в смешную фантастику.

E-mail: Vladimir.Kolotenko1@gmail.com
Tel: +380637115242

Роман
Светлой памяти Георгия Чуича

…всякая книга, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, неуместна…
Макс Фриш

Се творю все новое.
Откровение 21,5
Все мерзостно, что вижу я вокруг…
Вильям Шекспир
В том, что когда-нибудь мы станем жить как Христос, у меня нет ни малейших сомнений.
Генри Миллер
Плоха та книга, за которую могут не убить.
Из разговора
THE NAMES HAVE BEEN CHANGED TO PROTECT THE GUILTY.
(Все имена и названия изменены, чтобы укрыть виновных — англ.)

Стихи Тинн.

КНИГА ПЕРВАЯ. ПРИКОВАННЫЕ К ТЕНИ
То, что содержат и предлагают эти страницы,
есть практическая позиция или точнее,
воспитание зрения. Не будем спорить, хорошо?
Лучше встаньте рядом со мной и смотрите.
Тейяр де Шарден
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Мы все здесь чужие.
(Из разговора)
РАДОСТИ МУК
Когда нам подменили Бога,
молчали небо и земля.
Молчала пыльная дорога
и вдоль дороги тополя.
Молчали люди, внемля кучке
святош, раззолочённых в прах.
Но не молчали одиночки…
…колоколам, срывая бас,
Они кричали с колоколен,
Они летали до земли.
Шептались люди — “болен-болен”.
Иначе люди не могли…
…А Бог стоял, смотрел и плакал.
И грел дыханьем кулаки,
Менял коней, обличье, знаки,
пролётку, платье, башмаки.
Искал ни дома. Ни участья.
Ни сытный ужин. Ни ночлег.
Бог мерил землю нам на счастье.
Устал. Осунулся. Поблек…

ГЛАВА 1
— …пуля, — говорю я, — прошла через…
Без застенчивого налета лести, с искренней беспристрастностью и чистосердечием, в этот холодный зимний вечер я рассказываю невыдуманную историю

Жоры Чуича.

Не из тщеславия, как это может показаться на первый взгляд, я беру на себя смелость поведать о Человеке, отмеченном рукой Природы, воплотившем в себе всю силу и глубину ума, безграничную смелость и непреклонную волю, работавшем с яркой запальчивостью, но так и не сумевшем под грузом обстоятельств свернуть с Пути, уготованного ему Небом. Воистину так: «Гений не дает ни богатства, ни счастья»! (Вольтер). Великодушие, с которым Жора нес миру прочную пользу достойно восхищения! Его гордый ум всегда пренебрегал инстинктом самосохранения. Страх здесь бессилен! Такую высокую щедрость необходимо искать в самой организации гения, уясняющей нам загадочность этого феномена. Только в жизни великих людей мы открываем тайную историю их души, которая, предавшись влечению своего гения и решительно объявив об этом миру, берет на себя непомерный труд прокладывать новую дорогу для человечества.
Жора велик!..
Спорить с этим — смешить Бога
— Макс, голос! — ору я.
— Уав!..
Мой верный рыжий пес с человеческими глазами и повадками аристократа…
Итак, я рассказываю…
— …пуля, — говорю я, — прошла через мягкие ткани…
Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все обернется… Но как в любом большом деле жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать… Мы так и умерли, не успев…
Я — единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и ведется такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно… Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там „Код да Винчи”!
И не смогут!
Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.
Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя — это ясно, ясно! Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.
А что, вдруг думаю я, что если бы Тина…
А вот и еще одна очередь. Пули, бешено шипя, дырявят обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, в салоне пахнет паленым, но не бензином, не машинным маслом — значит, можно еще вырваться из этого пекла.
Тина! Придет же такое в голову! Помню, мы с ней…
Я называю ее Ти!..
Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. В этом небольшом южном городе я с закрытыми глазами найду себе убежище, ибо за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева — высокая каменная стена, справа — пустырь… Ты — как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.
Да нет… нет, Тина бы… Мысль о Тине приходит как спасение!
— Тииии… — вдруг ору я и что есть силы жму на педаль! Словно она может меня услышать.
Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле, справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! «По колесам, бейте только по колесам!» — мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так, чего доброго, можно и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с моей напрочь простреленной головой?
В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицеливаясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи…
Неужто услыхала? Мистика какая-то!
Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв витающую вокруг меня опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите? — пожалуйста.
Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и вызолоченные купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида — обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо, так что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь — побольше газу, а сейчас — налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив газ, конечно. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и, сквозь густой кустарник, — в чащобу сквера. Теперь — только «стоп!»… И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь.
Бубенчики. Я готов был поклясться, что услышал звон тинкиных бубенчиков. Её привычка носить бубенцы на щиколотках…
Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения, с закрытыми глазами, в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра…
Слава Богу, что жив сегодня, думаю я и снова ору:
— Аааааааа… Калакольчики вы мои бубеннн-чики-чики-и-и-и!.. Иииххх…
Затем дотягиваюсь рукой до бутылки «Nexus», медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью, не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики…
И еще два-три глотка из бутылки…
Ти, спасибо тебе, славная моя! Одна мысль о тебе помогла мне избежать, я уверен, неминуемой смерти. В чем же все-таки твоя сила? Сколько лет я пытаюсь разгадать тебя… Сим-сим… Ну, да ладно…Успеется…
А теперь можно и поспать… Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.
Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, говорю:
— А, так… ерунда… Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь — это она, ей можно.
И это не объясняется — это Она!
Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже… От смерти уйти нетрудно…
Я тогда едва не погиб.
На щиколотках или на лодыжках? А, не все ли равно!
— Это было на Мальте, — говорю я, — была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты… Горнакова, ты слушаешь меня?
— Да-да, говори, говори, — говорит Лена, — я слушаю… Думаешь, Тина услышала тебя?
— Уверен!..
А сам думаю: в чем уверен?
Вдруг ни с того ни с сего цитирую:
Вот и кончилось детство как перила у лестницы — вдруг.
Домотканая радуга на сатиновом небе приколота.
Обещаю остаться с тобою, мой ласковый друг,
И в тебя проникаю лучом, полным солнца и золота.
Проникай же, проникай своим колючим лучиком, полным солнца и золота, думаю я, освещай, наполняй, натаптывай меня своим золотом-золотом, россыпями своих золотых умопомрачений…
Прошу я…
И снова прикладываюсь к бутылке.
Жёсткий ритм моих строк разрывает твой замкнутый круг.
Прорываюсь к тебе, отнимая тебя у агоний.
Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук.
Протяни два крыла. Или две отогретых ладони…
— Что ты там бубнишь? — спрашивает Лена.
— Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук…
— Ты опять за свое, — говорит Лена, — да ты, дружок, бредишь…
А Тина-таки расслышала меня, расслышала… Не то бы…
Вот! Вот же в чем мое спасение! Ти, славная ты моя, я же могу дотянуться до тебя рукой!
Дотянуться бы, закрыв глаза, думаю я. Но сперва — выжить!
А детство… Детство, видит Бог, для меня да-а-а-вно уже кончилось…
— Я в порядке…
Ах, эти славные сладкие щиколотки и лодыжки… Ах, эти бубенцы-бубенчики!
Спасибо вам!
— Макс, голос!..
— Уа-ав!..
Да ты, братец, обленился совсем!

ГЛАВА 2
Что бы там ни говорили сильные мира сего, будь то царь Соломон или Александр Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или даже Уоррен Баффетт… Или, собственно, все они вместе взятые… Как бы ни упивались они достигнутой славой и мощью, всесилием и всемогуществом, я уверен, что каждый из них, лежа на замаранных простынях смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений и богатства и состояния, нажитые тяжелым и кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за еще один день своей жизни… За час! За еще одну крохотную минуту…
Не задумываясь!
Я уверен!
Я бы многое дал, чтобы расслышать едва уловимую мольбу, исходящую с их пересохших и едва шевелящихся губ, подернутых тленом вечности, увидеть их стекленеющие глаза с проблесками предсмертной надежды. О чем был бы этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни…
Я уверен!
Не задумываясь!
Не зря ведь люди извечно — так старательно и надрывно! — заняты поисками этого чертова эликсира бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни… Вот и мы сломя голову бросились в этот омут, в постижение идеи вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность любых попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Отчего же мне не поведать и тебе эту историю?
— Слушай, Рест — это что за имя? — спрашивает Лена.
Я рассказываю.
— Мне однажды сказали: «Теперь ты мой крест! Теперь это имя твое», — продолжаю я. — «Крест?». «Ага — Крест. Хочешь коротко — Рест, хочешь мягко и ласково — Рестик…», — я хмыкнул: — «Ладно, Рест так Рест. Рестик — даже мило. Хотя, знаешь…». «А мне нравится: Рест! Как удар хлыста!». «Ладно…».
— А потом?
— И потом…
— Может быть, все-таки Орест? А по паспорту? — спрашивает Елена.
Она, я вижу, не совсем принимает этого моего Ореста и Реста, и даже Рестика. Мне, собственно, все равно. Юля тоже поначалу кривилась. А вот Ане имя нравилось. Она даже… А Тинка — та хохотала:
Орест… рестик…рест…
Ох, тяжел твой крест…
— Хочешь — Орест. Так, я помню, звали одного динозавра, — смеюсь я.
— А по паспорту? — настаивает Лена.
— Назови хоть горшком!..
— А знаешь, — спросила меня Тина, — что значит твое «Рест»?
— Конечно! — воскликнул я, — мое «Рест» значит…
Тина не дала мне закончить:
— Значит — «Опора»! Rest!
— Это свое «Rest!» она произнесла по-английски! Помни это!
Помню, как она смотрела на меня.
— Как?
Вот так Тина и выхохотала мою судьбу— крест оказался не из легких… Ее слова часто… Кто-то посвятил ей стихи:

«Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небоскат.
Тинн… – ты льешься за нас за всех, плевать, что наговорят.
Ты – рыжее пламя гроз, отправленный вдаль конверт.
Слово на перенос, час слёз, немыслимый переверт…
Тинн – слово колоколам, бронзовым песням их.
Тинн – это приносит нам волны плавучий стих…
Твой голос как летний дождь – смоет всю пыль с души.
Мне – чуять руками дрожь. Прямо хоть не дыши.
Гром – голос твоей струны, шум огня – твоя речь.
Мысли из-за тебя вольны в пальцах проворно течь…
В эти мгновенья ты – выше всех, и нет над тобой господ…
Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небосвод…».

Очень про нее все, про Тину…
— Как тебе?
Лена только улыбается.
Вот так — тинн… тинн… — по росинке, по капельке она меня и завоевала. Она просто стала моим камертоном: без нее — ни шагу! Карманный Нострадамус на каждый день! Мне не всегда удавалось разгадать ее катрены, но если мозг мой протискивался в их содержание, я просто млел от счастья: надо же! Осилил! И тотчас приходило правильное решение!
— Надо же! — восклицает Лена.
— Да-да, так и было! А настоящее мое имя… сама знаешь! Каждому ясно, что оно означает.
Итак, я рассказываю…
— Все началось, — говорю я, — с какого-то там энтероцита — крохотной клетки какой-то там кишки какого-то там безмозглого головастика… Он даже не успел превратиться в лягушку! Правда, потом из этой самой клеточки и родился крохотный трепетный лягушонок, который прожил всего-ничего… Тем не менее, мы за него ухватились. Как за хвост настоящей Жар-птицы! Мы будто тогда уже были уверены, что этот чертов Армагеддон непременно придет и к нам.
Так и случилось.
Прошло — не много, не мало — тридцать лет… Теперь уже — с гаком!.. Сегодня уже вовсю говорят о 3D-технологиях, о производстве запасных частей-органов для человека, о киборгах,
Шушукаются на полном серьезе о клонировании человека…
Искусственный интеллект!
Шепчутся о какой-то там сингулярности…
И полным ходом из уст в уста уже кочует молва о… Бессмертии Человека.
Надо же!
И если бы не эта никчемная, пошлая, гнусная, колченогая и узколобая война…
Додуматься только – брат на брата!..
Интеллектом и не пахнет: homo erectus? Какой там! Австралопитеки! Питекантропы! Неандертальцы! Кроманьонцы…
С дубиной в руках и камнем за пазухой.
Но с какими пучеглазыми амбициями бледной спирохеты и планарии!
Жалкой инфузориевой мелюзги!
Доколе?!!!

ГЛАВА 3
Больше всего меня восхищали лекции Архипова. Многоярусный амфитеатр огромной аудитории, мы, будущие врачи и ученые, в белоснежных халатах. Я выбирал себе место в третьем ряду, открывал конспект… К сожалению, у меня не было с собой магнитофона, чтобы ни одного слова, ни одной интонации не упускать. Я был влюблен в лектора. Первое время меня просто охватило ошеломление: откуда ему знать, как закручена спираль ДНК и какими такими связями поддерживается эта спиралевидная нить? Меня возмущал и тот факт, что если размотать все нити, вытащенные из каждой клеточки моего тела, то ними можно несколько раз обмотать экватор. Как такое представить?! Меня это поражало и занимало всецело. Архипов, то и дело покашливая, прохаживаясь туда-сюда вдоль длинной светло-зеленой доски, все рассказывал и рисовал фантастические сюжеты из жизни клеток и тканей и целых систем, убеждая примерами из повседневности, что все это прекрасно соподчинено и успешно трудится на благо целого организма.
— Представьте себе огромную фабрику по производству…
Я пытался представить и уже ничего не записывал, но то, о чем он говорил, мне запомнилось на всю жизнь.
Иногда он стучал мелком по доске, а когда рисовал схему синтеза белка, использовал все разноцветные мелки, какие только были в упаковке. И весь, с головы до пят, был перепачкан этими мелками. Тогда он был похож на клоуна. Но его ярко-синие — лучистые, с прищуром — глаза были полны ума и серьезности. “Клетка, — говорил он, — это очень умно и серьезно. Она — основа всей жизни, и твоей и твоей” — при этом он мелком тыкал в грудь каждого нерадивого и засыпающего студента и о его нерадивости говорил открыто:
— Иди-ка ты лучше в парикмахеры…
Или:
— Твое зеркальце, милая, не сделает тебя умней.
И всегда попадал в десятку.
Над его непосредственностью и очевидной простотой многие посмеивались, немногие же заглядывали ему в рот. Я заглядывал.
Потом, когда я стал ассистировать Архипову, все его лекции мною были записаны на магнитофонную ленту и даже изданы отдельной книгой. Мне был любопытен ход его мыслей, его яркие образы, стиль изложения сложных вещей простыми словами. Как может прийти в голову, что митоз — это любовник вечности? А мейоз — вечный двигатель рода человеческого?
Архипов не был яростным коммунистом и его коммунизм не был пропитан ни авторитаризмом, ни демократическим централизмом: его коммунизм был щедрым, широким, светлым, открытым… Его коммунизм был просто солнечным. Даря себя всем, Архипов лучился небесным светом. Не побоюсь сказать, что он являлся ярким представителем тех немногих, о которых на заре человечества кто-то умный сказал: «Светя другим, сгораю сам». Да, он горел, как свеча, сгорая… И его коммунизм был коммунизмом Иисуса.
— Экхе-экхе… Лесик, ну-ка расскажи ты им всем о своем «Тироците», а?..
Он все время покашливал.
— Жора, займись-ка ты лучше, экхе, меланоцитами, а, а?! Если тебе удастся сделать чернокожего белым… А?! А?! Они тебя, экхе, озолотят!..
Рассказ об Архипове и том коллективе, куда я попал после студенческой скамьи, заслуживает отдельной книги.
Не без восхищения скажу, что тот варварский мир, на который мы с такой прытью набросились в попытке усовершенствовать его, дал-таки трещину. И те лучшие годы, которые мы отдали поиску путей нестарения, этой ахиллесовой пяте человечества, не пропали даром. А все началось с небольшой перепалки, спора ни о чем — мы любили тогда поспорить. Впрочем, спором это и не назовешь…
Помню совсем ранний весенний вечер. Был уже май, только что отгремела гроза… Мы собрались, чтобы обсудить завтрашний плановый эксперимент. Естественно, нам уже не хотелось сидеть в холодном и сыром подвале, где размещалась лаборатория — полумрак опостылел за зиму, хотелось тепла и света. Листья еще не распустились, лужицы воды на асфальте золотились вечерним солнцем. Мы вышли на улицу, прошли в сквер и устроились на двух скамейках. У меня, по правде говоря, не было никакого желания устраивать диспуты. Так получилось само собой.
— Верно ли я понял, — спросил я тогда Юру, — что тебе удалось вызвать свечение, но ты просто не успел его заснять?
Юра снял очки и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные пальцы.
— Рест, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь быть не может.
Своими ответами Юра нередко ставил меня в тупик. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему с расспросами.
— Ты пойми, ты же держишь всех нас…
Этот клеточный феномен, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.
— Зачем ты меня обвиняешь?
Невольно мы наблюдали за стайкой воробьев, которые, громко чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и тотчас шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Присутствующие посмотрели на него, затем на меня.
— Знаешь, я думал, — сказал Юра, — что…
— Что нашел?
— Да. Я хотел…
— Убедиться?
— Да. Я не верил своим глазам. Весь фокус в том…
Подошел Шура Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:
— Мы идем?
Он считал все эти разборки пустой тратой времени.
— Да-да, бросьте, — кисло сморщившись всем лицом и, казалось, всем телом, поддакнул Шурику Валерочка Ергинец, — идемте в спортзал.
О Валерочке можно рассказывать бесконечно! Большей частью своей жизни немой и недовольный всем, что его окружало, он иногда приводил нас в восторг своей смелостью и решительностью:
— Зачем цепляться за какой-то эфемерный феномен, если трансцендентность и экзистенциальность его проявления не содержит в себе никаких нуменологических признаков?
Все замолчали и посмотрели на Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас ошарашивал подобным набором слов.
— Гм! — произнес Ушков.
Он с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, но тот, придерживая очки большим и указательным пальцами левой руки, тупо смотрел в пол, словно выискивал под ногами утерянный гривенник.
— Кхм-кхм…
Повисла пауза.
Васька загадочно улыбался, почесывая подбородок.
— Ты бы лучше… — сказала Инна и замолчала.
Васька и Инна…
— Что же было потом? — наседал я на Юру, стараясь не упустить тему.
Он только хмыкнул.
— Кончилось, — процедил он, начиная злиться.
Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае информировать друг друга о каждом добытом факте.
— Что кончилось?! — не сдержалась Ната.
Нетерпеливая во всем, она, как капля ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.
Теперь Юра сидел напротив, закинув ногу на ногу, и лениво листал прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым из нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, мы собрались идти в спортивный зал, затем — в сауну. Ната не унималась:
— Но ты сделал снимок, хоть как-то зарегистрировал?..
Юра закрыл журнал, бросил на скамью и замотал головой из стороны в сторону — отрицательно.
— Нет, — тихо сказал он, — нет. В том-то и дело! Весь фокус в том, что… Я хотел проверить еще раз, но тут пришли эти…
Он снова взял журнал и теребил его, словно не знал, куда пристроить. Мне даже стало неловко: мы его допекли. Но только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная аура, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице — как критерий чистоты и профессионализма наших усилий.
Юра попытался было еще раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было видно, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.
— А скажи, пожалуйста, — сказала Ната, — как ты считаешь?..
Для Юры это был край, предел терпения!
— Послушайте!.. — Он нервно поправил очки и тут же их снял: — Да идите вы все!..
— Правильно! — воскликнул Баринов, — пошли ты их всех куда подальше…
А что Баринову?
А Юра, да, он такой! Его всегда было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, он не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда не видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервы, и он умел держать себя в руках. Даже свое «Да идите вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой. Правда, при этом взгляд его был обращен не на всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие люди, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Нет же, нет! Я и не помышлял вызывать у него комплекс вины. Но мне, как и всем, было важно дознаться, видел он эту чертову ауру, эту божью искру, этот неуловимый призрак, за которым мы гонялись вот уже больше года, или нет. Видел или не видел?! Почему не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы на которые он от нас, нам казалось, таил.
— Мы, наконец, идем в спортзал? — спросил Баринов, — может, хватит ковыряться в этом… Это ж какой-то цугцванг!
— Шурик, отстань! — Ната даже не посмотрела в его сторону.
— Да-да, — сказал Валерочка, — я же сказал…
Назревала ссора.
— Хорошо, — сказал я, — в сауну, так в сауну. Но сперва — корт.
Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.
— Да, — сказала Ната, — сперва корт. Я научу вас любить жизнь. Сидите тут, как… Как кроты!
— Вот! — сказал Валерочка и снова поморщился.
Мы любили спорт, по озорной моде тех лет — любить спорт, движение, молодость, а не потому что это было престижно и не для перекачки внутреннего потенциала из мозгов в мышцы.
Никто не двинулся с места. Еще минут пять мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу прогрохотал товарный поезд. И едва растаял в воздухе перестук колес его последнего вагона, как на не успевший просохнуть асфальт снова слетелась взбудораженная, прыткая и чирикающая на все лады стайка воробьев. Покинувшие ими ветви всколыхнулись и осыпались каплями влаги. Ксения встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:
— Идемте?
Ксения…
Она стояла и, глядя на меня, ждала — когда же я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало лишь то, что не удалось вытащить из Юры нужные сведения. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может быть, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, естественная искренность!), вовсе и не было истинной его натурой, но доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда случайно поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.
— Все будет в порядке, — твердо сказал он, — идите вы в свою сауну.
Не знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел этот взгляд.
— Знать бы его природу, — грустно и мечтательно добавил он, когда мы остались втроем, — я бы легко нашел ключ ко многим тайнам ваших клеток.
— Да какие там тайны, — сказал Валерочка, — что вы придумываете?
Он и на корте вел себя так же — морщился, жался, дергался, плющился, что-то недовольно бурчал, то и дело, поправляя очки, дужки которых для усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой от старых трусов. Таясь и тая в себе всю злость на этот отвратительный мир.
Мы уже пожимали руки друг другу, когда я услышал:
— Анечка, закрой здесь все!..
Я оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращалась Ната.
— Хорошо, хорошо, я закрою, — сказала Аня.
Это было прелестное дитя. Все это время она стояла за моей спиной и молча слушала нашу перепалку.
— Кто это? — спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.
— Наша Аня.
Эту малышку я видел впервые. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою жизнь? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А уж мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное дело, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.
Аня…
— Ясное дело, — говорит Лена. — А Тина?
— Ни Юля, ни Катя, ни Тина… Да о них даже мысли… И смешно было бы даже думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, случайно проведав об их романе.
— Мне кажется, — говорит Лена, — ты не способен ни на какую ревность.
Она просто еще не видела меня ревнующим. Правда, Макс?

ГЛАВА 4
Я понимал, что загадка клеточной ауры интересовала Юру не меньше, чем тайна египетских пирамид или неопознанных летающих объектов. Это было ясно как день, и он искренне сожалел и был расстроен лишь тем, что ему до сих пор не удалось, как волшебнику, привести нас в состояние захватывающего восторга, сдернув перед нашими удивленными глазами завесу тайны с этого непостижимого нимба кирпичиков жизни. Видимо, приборчик, который он сам смастерил из подручного материала для изучения ауры, был не настолько ловок и цепок, чтобы ухватить ее за павлиний хвост. Я видел, с каким живым интересом он предавался своей работе и как его огорчали потери и неудачи. Я сделал попытку его успокоить:
— Никуда она от тебя не денется.
Он только широко улыбнулся и ничего не ответил.
— Я это и сам знаю, я же не слепой, — после короткой паузы сказал он и ослепил меня бликами стекол своих дорогих очков.
Щурясь, он задумчиво посмотрел на солнце, прячущееся за крышу дома.
— Иногда мне кажется, что я могу прикоснуться к ней, я даже знаю, как она пахнет, — коротко улыбнувшись, признался он.
Мы помолчали, затем обнадеживающе пожали друг другу руки и разошлись.
Юра с нами в бадминтон не играл, но от сауны обычно не отказывался. Он был очкариком и заядлым книжником и отчаянно любил свою скрипку. А однажды я поймал его на горячем: он раскладывал на столе небольшие картонки, на которых цветными фломастерами были написаны иероглифы. Английский он уже знал хорошо, а китайский, видимо, давался ему с трудом. Он смутился и что-то невнятно пробормотал, сгребая картонки со стола и суя их в карман пиджака.
— Учишь китайский? — спросил я, чтобы что-то спросить.
— Японский, — сказал он и кашлянул.
— А-а-а, — сказал я.
Для меня иероглифы оставались всегда иероглифами. Китайские или японские — разве можно их различить?
Все мы были твердо убеждены только в одном: на свете нет ничего важнее и интереснее, чем проблема сохранения молодости и увеличения продолжительности жизни! А человек должен жить тысячу лет.
— Не меньше, — утверждал Жора, — это определенно!
Мы уже причислили себя даже к масонскому клану от экспериментальной медицины и верили, что на этом поприще нас ждет непременный успех.
— Теперь это наш крест, — сказал тогда Жора.
Валерочка только скривился и снова как-то весь сплющился.
А Васька Тамаров только улыбался. И не произносил ни слова. Но внимательно слушал наш спор. Я удивлялся его нарочитой немоте. Много позже я, кажется, понял, отчего он только молчал. Скептик! Скупердяй на слова, философ!..
Аура! Это теплое, нежное и простое слово, ставшее не только для Юры, но и для всех нас таким близким и родным, было спрятано за семью печатями. Вот почему мы не давали Юре продыху, вот почему преследовали его. А он оберегал ее от нас, как невесту. Мы наступали, наши атаки были яростны и бескомпромиссны, а ему нечем было их отражать. И он бунтовал: брал свою скрипку и пиликал что-нибудь невеселое, совершенно забыв о нашем существовании. Нередко это давало повод для насмешек, но вскоре звуки грусти и нежной печали проникали в наши сердца и охлаждали наши горячие головы. И мы снова любили друг друга. Только Валерочка держался особняком, впадая в обиду, и тупо молчал, жуя в себе свои умные слова. Его даже подбадривал Ушков.
Если бы в те дни кто-нибудь сказал мне, что Юра, уже к тому времени достигший изумительной сноровки в распознавании клеточных скорбей и страхов, станет киллером, я бы даже не рассмеялся тому в глаза, однако дал бы понять, что он полный дурак и невежда. А как страстно он потом убеждал нас в необходимости клонировать Иуду и Сталина: «Если вы уж так жаждете совершенства!». Тогда он считал, что совершенство невозможно без предательства и насилия.
— Ты тоже так думаешь? — спрашивает Лена.
— Теперь — да! Совершенно невозможно! Ведь предательство и насилие призваны для проявления совершенства. Это как свет и тень, как «инь» и «ян», как…
И тот и другой, считал Юра, не только в полной мере удовлетворили свое человеческое любопытство, но и, реализовав феноменологию собственных геномов, выполнили небесное предназначение. Нелепые, на мой взгляд, утверждения: я просто диву давался!
— Слушай, — неожиданно спрашивает Лена, — а тогда, на Мальте, тебе удалось уйти от погони?
— Ты же видишь, — говорю я.
Ясно ведь, что если бы они меня настигли, то живым бы не отпустили.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Я так ярко себе все представила, когда ты рассказывал — жуть!
О том, что в моем спасении Тина принимала самое активное участие, я молчу.

ГЛАВА 5
Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Он никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя не навязывал, был талантлив и, казалось, при этом чужд молодого горделивого честолюбия. Но неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, как царю, верой и правдой.
Когда я впервые увидел Жору… Господи, сколько же лет мы знакомы! По правде говоря, он привлек мое внимание с первой встречи. Не могу сказать, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я никогда прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его внешний вид и манеры, и голос… А чего стоила его улыбка! Бросалась в глаза и привычка, когда он задумывался, время от времени дергать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и без того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И казалось, что из него «вот-вот вылетит птичка». Затем я узнал еще многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой или без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, или, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты… А как он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись за мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня за руку. Я всю неделю ходил с синяком.
— Смотри, — сказал я, укоряя его, — твоя работа.
Жора улыбнулся.
— Я цепкий, — произнес он, и не думая оправдываться, — у меня просто на единицу мышечной массы нервных окончаний больше, чем у тебя. Поэтому я сильнее тебя. Это — определенно!
Он смотрел на меня спокойным прямым взглядом так, что я невольно отвел глаза. И признал его силу.
— Он, небось, у тебя еще и левша? — спрашивает Лена.
— Жора бил меня правой…
— Бил?
— Но и левая у него была крепкой! Помню…
— Вы дрались?
— После его хука левой я чуть было…
— Вы дрались? — спрашивает Лена еще раз.
— Спорили…
— Ах, спорили!..
— Никогда и ни в чем не соревнуйся со мной, — сказал тогда Жора. — Ты всегда проиграешь.
— Всегда? — спросил я.
— И во всем, — сказал Жора.
А еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Хотя терпеть не мог оружие, тем более брать его в руки. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование на берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна за другой подбрасываемые мною высоко вверх. Я — ни разу! Были и такие истории, что просто оторопь берет. Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется хорошо постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро напечатать ему Нобелевскую речь на целых семи листах почти прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаги, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, за которой, по его словам, охотился уже несколько лет? А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях так, словно нет в жизни ничего более важного: «Уберите межклеточные контакты — и мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, как карточный домик». Контакты между клетками, так же как и между людьми — как связь всего сущего! А несколько позже, вернувшись домой, будет всех уверять с улыбкой, что он и ездил-то в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: «Вот эксклюзив совершенства!». Чем она его так потрясла — одному Богу известно. И никого уже не удивляло то, что вскоре за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, то ли Монако, нет-нет — принцесса Борнео, точно Борнео, от которой он сбежит на необитаемый остров, где женится на своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-то там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в карты у случайного бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Наверное. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда он стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, он, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, чтобы быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и он (это стало ясно теперь) уже тогда примерял свой терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервые увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Он стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя на несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цыпочки, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не смог этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора едва доставал головой Ему до щиколоток. Я видел — это его убивало. Я с трудом привел его в чувство, и он до утра следующего дня не проронил ни слова. Чем были заняты его мысли?
В Санто-Доминго ему посчастливилось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался идти в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка — беснующаяся царица карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти — не смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее потрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: он плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Он так рассуждал:
— То, что корова ест клевер, волк — зайца, а мы — и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут мириады бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу смотреть на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, как на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары — буря в стакане, пена, пыль… Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую люди назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах точно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной лишь разницей — ДНК для Него не корм и не какое-то изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы — сундуки, да-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Жора, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое дело — Иисус. Иисус — Бог Человеческий: «Се Человек!». Он ведь и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его понимать. Он — воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и надо чистить себя…
Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло тридцать три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.
— Знаешь, — признался он мне, — я уже на целый месяц старше Иисуса.
Его голос дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые вдруг вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Он словно оправдывался перед историей.
— Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… На худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, — добавил он, — а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне. Это — определенно!
Он так и не стал интеллигентом, но всегда был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Он был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. «Все или ничего!» — это был не только один из законов физиологии, но и Жорин девиз. Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь при этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Он не любил поучать, но иногда позволял себе наставление:
— Если тебе есть что сказать, то спеши это сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь — проблеешь или промычишь… Или проорешь!.. Важно ведь только то, что ты предлагаешь своим ором, — как-то произнес он и, секунду подумав, добавил, — но важно и красиво преподнести результат. Порой это бывает гораздо важнее всего того, что ты открыл.
Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.
Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я не знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное равнодушие к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал он, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, из которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя этого сделать, говорил он, не испачкав рук. Я часто спрашивал себя, что, собственно говоря, заставляет Жору жить впроголодь, когда люди вокруг только тем и заняты, что набивают рты и натаптывают карманы? И не находил ответа.
Защищая свою кандидатскую, он не то что не мычал и не блеял, он молчал. За все, отведенное для каких-то там ничего не значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Он не стал делать традиционный доклад, а просто снял и продемонстрировал короткометражный фильм, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, возможно, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки за банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.
— И вы считаете, что всего этого достаточно, — тут же прилип к Жоре с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, каким-то совершенно невероятным ветром занесенный сюда, на Жорину защиту (Архипов постарался!), — и вы считаете…
Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору сквозь модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких там гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций… Собственно, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в мировой биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и красивый тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следить за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых мы знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, блистательный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была такой, что слышно было, как у каждого слушателя прорастали волосы. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая этим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было ясно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять этого наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Когда он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек… Тишина требовала ответа.
— И вы считаете, — снова спросил он, — что этого достаточно, чтобы…
— Да, считаю!
Это все, что произнес Жора в ответ.
Последовала пауза, сотканная из такой тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.
Наш Нобелевский вождь смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел налево-направо-назад, призывая в свидетели всех, у кого есть глаза и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:
— Что «Да, считаю!»?..
Он уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.
— Sapienti sat, — сказал Жора, помолчал секунду и добавил, — умному достаточно. — И перевел взгляд в окно в ожидании нового вопроса.
Зал рявкнул! Тишина была просто распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые аплодисменты — зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов не задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Это был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге от такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный шаг, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, от которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина харизма.
Однажды он высказал какое-то неудовольствие.
— Тебе не пристало скулить, — сказал ему тогда Юра, — ты уже состоялся…
Жора не стал противоречить.
— Все так считают, — сказал он, — но что значит «состояться»? Можно сладко есть и хорошо спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; можно слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир не живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Эта внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим собой, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, что делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и на мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя ведь не спрячешься… Состояться лишь в глазах тех, кого ты и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не потрудившись назначить себе настоящую цену.
Временами казалось, что он все обо всем знает. Я пытался распознить тайну его личности. Мне хотелось найти в нем хоть что-нибудь ординарное и хоть в чем-нибудь его превосходить. А как же!
—… и возьми себе в толк, — однажды приоизнес Жора, словно чувствуя мои попытки разложить его по полочкам, — тебе никогда не удастся…
И развивал целую теорию своей непознаваемости. И моя уверенность выведать в нем крупицы таинства таяла на глазах.
Я часто заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним гоголь-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати вместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое пальто, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее пальто поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подушка, как одеяло и как пальто, и часто — как штора на единственное окно, когда требовалось затенить солнечный свет. Я никогда не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Это не могло даже прийти ему в голову — его мысли были заняты небом, а не шпалерами, звездами, а не лампочками… Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв за заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, все-таки спросил:
— А как же мы, как же все?..
Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:
— Если я сейчас не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте… — Он бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-то шнурком его пальто, и добавил: — …и вот в этом вечном синем пальто.
Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел казаться счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел на него, все еще не веря в происходящее.
— Нет, но…
— Да, — твердо сказал он. — Время от времени нужно уметь сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся эта местническая шушера, все эти люльки, ухриенки, рыжановские и здяки, все эти чергинцы, авловы и переметчики, все эти князи из грязи и вся эта мерзкая мразь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик…
«Эта мерзкая мразь» — это было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я никогда прежде не видел его таким. Он искренне не любил, если не ненавидел «всю эту местническую шушеру». Вскоре и я убедился в правоте его слов; было от чего: эта местническая знать, конгломерат алчности, стяжательства и обжорства, эта каста изуродованного маммоной отребья просто пропастью легла и на моем пути, непреодолимой пропастью. Да, встала неприступной скалой!
Обрусевший серб, он так и не стал аристократом, вернее, не проявлял никаких соответствующих признаков и манер, хотя и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Такт не позволяет мне говорить о других чертах его личности, казавшихся нам просто дикими, но в наших глазах он всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Теперь я без раздумий могу сказать, что, если бы он тогда не уехал, мир бы многое потерял, возможно, вымер бы. Как раз накануне своего отъезда он так и сказал:
— Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно смело выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..
Я лишь согласно кивнул.
— Лыжи бы! — воскликнул Жора.
Он, видимо, давно навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, чтобы совершить прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. «Совершенство, — скажет он потом, — это иго, нет — это капкан! Чтобы вырваться из него, нужно отгрызть себе лапу!». Он бы перегрыз горло тому, кто встал бы на его пути. Да-да, он был уже просто заточен на совершенство!
— От смерти уйти нетрудно, — задумчиво произнес он. К чему он это сказал, я так и не понял. — А вообще-то, — прибавил он, — всегда нужно оставаться самим собой, ведь все остальные роли уже разобраны.
Вскоре, тем же летом, Жора укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки… Без гроша в кармане!
Признаться, мы осиротели без Жоры. Поначалу мы чувствовали себя, как цыплята без квочки. Потом это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Но Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувство, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши вновь встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и случилось. И скоро ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)

Свидетельство о публикации (PSBN) 6013

Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 14 Ноября 2017 года
piramida
Автор
врач... пишу...
0






Рецензии и комментарии 0



    Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы оставлять комментарии.

    Войти Зарегистрироваться
    роман "Хромосома Христа" Глава 2 0 +1
    роман "Хромосома Христа" Портрет Жоры 0 +1
    роман "Хромосома Христа" Клеточки 0 +1
    роман "Хромосома Христа" Брежнев 0 +1
    роман "Хромосома Христа" ЛЕНИН 1 0 +1