Бог, давай мириться?

-До чего бывает мерзко вставать по утрам.
Именно с такими словами Григорий, а если между своими, то Гришка, встретил приходящий день, потягивая затекшие от крепкого безмятежного юношеского сна длинные конечности, не успевшие еще обзавестись твердыми мужскими мышцами и крепкими сухожилиями. Паренек абсолютно обыкновенный, потому и настоящий, тем и привлекательный. Посудите сами, исторические личности, ученые умы, революционеры и прочие этики и эстетики не обладали привлекательными чертами, пленительных скосов скул не видно, носы всяко разной формы, только лишь не той нужной, будоражащей умы женщин от мала, когда сей импозантный представитель приравнивается к принцу, благородно взобравшимся по ржавым прутьям старой облезлой башни, и до великовозрастных опытных львиц, бросающихся уже увядающей грудью на амбразуры совершенно разнопланового характера. Глаза как глаза, средних размеров глазница, не шибко утопленная, не очень то и выпирающая. Зеленоватые, но без изумрудов, приближенно к болоту, но к болоту, заброшенному навечно, без мальчишек, ловящих лягушек, без охотников, ищущих упавшую поблизости мастерски подстреленную дичь. Заплывшая вода, каков неудачный оборот, но ведь передает состояние как можно точнее. Сразу встает перед глазами лицо обыкновенного алкоголика. Большое, раздутое, побитое, заросшее, покрасневшее и, наконец, жалкое. Но я отнюдь не сердобольный, приоткрою завесу между нами, жалость пришвартована к озлобленности так близко, что сдирает краску с кармы, и вот уже едва различимы названия лодок. Елена, Мария. Когда нет имен, нет и рамок, границы стираются, понятия слепляются, а взявший этот ком ребенок, будто пластилин начнет мять тонкими нежными ладошками. Губы тонкие, полосой, бритвенным лезвием, от чего улыбка всегда похожа на ухмылку. Зубы неровные, забором малообеспеченного садового товарищества пограничного района Рязанского. Но вот подбородок мужественный, квадратный, по такому и школьную геометрию учить не грех, вперед выпирает Гибралтарской скалой, грозно раскинувшейся над пучиной природной, то бишь, частично бытовой, ведь привычной и стабильной. Уши врастопырку, самолетными крыльями, но опять же, не столь заметно, как у Боинга, скорее-кукурузник, пикирующий в особо бедных провинциях Южной Америки. Растительности на лице не прибавляется, даже, коли в шутку, с годами убавляется. Голова коротко побрита, принесена в жертву вечно пытающемуся урвать жирный сытный кусок сонного царства Повелителю сновидений, удобно примостившемуся на задворках нашего подсознания, как наглый гость, Шариков, закинувший ноги на ваш разношерстный стол. А все, что ниже головы, то можно и пробежать, не мужское это дело, хвалебные эпосы по поводу чужеродного однополого бренного тела записывать. Худ, слаб, неустойчив, крайне уморительно выглядит в любой одежде. Мачта, и на сей раз просчитались ткачи и корабельщики, не договорились, заплутали, запили, размеры прогадали. Рубашка трепещет с каждым шагом, штаны не поспевают за сухой, выровненной по всем строительным канонам, ноге.
Оглядываясь по сторонам, Гриша сызнова анализирует собственную комнату. Спросонья многие люди имеют свойство не узнавать родные метражи, превращаясь за долю секунды в новорожденных, крошечных, вышедших из безмятежного блаженства материнского ложа, малышей. Кричать хочется, но с каждой роковой паспортной отметке, неподвластно прогрессирующей, самым гнусным образом непослушной, проклятой миллиардами. Ах, какое число массивное, и с ума можно сойти, если задуматься, представить… Но Грише не до этого, думай, не думай, а Гегель имел знатные средства, роскошно и пленительно предоставляющих вариации на времяпрепровождения свободного времени. Грише нужно встать, умыться, пережевать завтрак и удалиться не учебу. Комнатка маленькая, скромная, без излишеств, по настоянию сына родители снесли бОльшую часть детских вещей в гараж, оставив лишь указанное. Шкаф массивный, бабушкин, с мохнатыми рюшами-кисточками на изогнутых медных ручках. Дверцы открываются со скрипом, предлагая на выбор одну из десяти обыкновенных рубашек спокойной палитры. Накидывает Гриша на плечи синюю выглаженную рубашку, натягивает штаны, застегивает ремень, на котором пришлось отцовским шилом проткнуть недостающую дырочку. Одевание перед завтраком приучает к аккуратному приему пищи, ни грамма мимо, дескать, еда достается тяжело, цени, не будь раззявой. Гриша окидывает себя в зеркало взглядом юношеским, мимолетным, как интересы, небрежным, как решения. Затем подходит к окну, заткнет газетными листами небольшие щели в деревянной раме, не рассчитанной на бедность, передающуюся в России из уст в уста.
-Окно, как окно, столько разговоров, а в итоге лишь ограждение между мной и улицей. Дает уверенность, дома я, в тепле, в уюте, вот и матушка зовет завтракать… Или просто кричит?
Григорий выглядывает по-шпионски, лисьей манерой, вытянув шею, изогнувшись, тишина, ссора обошла стороной. Простецкий обман, слух чудит. Коридор длинный, такие бывают в старых домах, по нему можно выхаживать с дамой за ручку, принципиально одно-заняться словоблудством.
А ты представь, как могло бы быть в Париже, ах, улочки тихие, винные, рыбные, деликатесные и отнюдь не дорогие. Вот выйдем из грандиозного Лувра, пройдем горстку, вот и дивная аллея сада Тюильри, высаженные по боками деревья, щелкнем пальцами воображения, и уже осенняя позолота, краснота восхитительная, бурная, солнце уходит пировать, вечер, маняще волшебно, мы поражены и продолжаем маршрут. Елисейские поля выведут к Триумфальной, ох, Ремарк, ох, чудак-вожак Жак Мерин со своей красавицей, ох, сотни творцов, сумевших вывести грубой и нежной, но уверенной, строгой, пробивной рукой историю любви, света, людского проблеска своенравного и дерзкого, будто несломленный конь из самых диких прерий.
Ступая босыми ногами по холодному и вздутому от влаги и времени паркету, Гриша украдкой водил пальцами по трижды крашеной стене, пытаясь свыкнуться с периодически возникающей маниакальной мыслью, что в какой-то момент он не сможет почувствовать абсолютно ничего. Вечное забвение пугало парня своеобразно, отточенно извращенно. Отсутствием тактильных ощущений.
Матушка на кухне шуршит, скромная и милая домохозяйка, напуганная бременем, запрокинувшая подбородок на зло нехватке сил, кукольная такая, худенькая, ручки совсем тонкие, ключица резкая, изгибы женской, когда-то никем не удрученной шеи, улыбка, озарявшая и без того разгоряченные сердца подмигивающих, с хитрющим прищуром, юношей. Матушка, дорогая, любимая, в какой момент ты опустила руки, выбрав унылую семью, как резонансный оплот вожделения… Оправдали ли мы ожидания? Можешь ли ты возгордиться, искренне, мудро, утонченно, как женщина, нами?
Гриша бы многое хотел спросить, да только опасается дурачиной показаться, а что хуже-оскорбить, или… На выдохе произносит… Или уловить неискренность, режущую обе стороны.

-Доброе утро, сынок, выспался?
Улыбка, загибающихся к низу губ. Ах, мама.
-Высыпаются только работяги, а я-бездельник…
Матушка округляет глаза, тонкие бледные пальцы впиваются в старенький ножичек, купленный в наборе где-то на самых южных базарах Крыма, приезжающих по вторникам, обосновывающихся близ сельского поселения, на пустыре, но опытно, хоть и без образования логистического, а с дипломом, защищенным пред стылой жизнью, преграждающих путь туристам, которые любопытны, да и заскучали от пятого дня хождения меж кроватью и лежаком пляжным.
-Выгнали, уволили, что случилось? Ах, ну за что мне это…

Понимаете ли, матушка, как добросовестная воспитанница -того-, как сейчас модно говорить, поколения, убеждена в такой истине. Жизнь делится на нелепое счастье до школы, затем на образование, институт, работу, пенсию и смерть. К последнему нужно относиться с легким пренебрежением, к предыдущему -с почтением на вдохе, расширяя грудную клетку, будто пловец, гребущий мощными руками по пучине, а она, как понятно, имеет свойство желания надругаться над обыкновенным сапиенсом или хомо, или даже хомо-хомо, ученые превратности Григорию смешны, ведь как ни называй глупого осла, едва ли тот станет мудрым и наблюдательным китом.
Так вот, млекопитающие, ученые… Ах, да, любое мало мальское отклонение от плана вело к Валокордину, причитаниям, нервно выкуренной тонкой сигарете марки Vogue с ментолом на шатком деревянном балконе, остекленным кривыми строителям, так еще и подпитыми, лет 15 назад, по вине которых поддувает знатно. Сея причина привела к решению изобретения -курительной шубы-. Бабушкина шубка из потрепанного енота, часть меха из которого безмятежно высыпалась сама собой, украсив шкаф по полной программе, висит на кривом стуле, приобретенным за бешеные деньги в шведской IKEA отцом, покамест остальная родня поедала сосиски в тесте, то бишь, ход-доги, в местном ресторанчике, поливая тонкие и длинные изделия не слишком прожаренного вида различными соусами, а также запивая лимонадом с высокой концентрацией воды, виной тому все коммерция, жадность и бесплатные стаканы. Стул собирали дома всей семьей, никак не вставали на место нужные шурупы, механизм подъемный всячески скандалил, будто взбалмошная женщина на базаре иль рынке близ метро Багратионовская, чей -отборный- кусок мяса оказался мало того, что недовешен, так еще и весь в жилах, и вот теперь разозленный потребитель вместо того, чтобы тихонько решить проблему с продавцом, а ведь тому лишняя суета ни туда и не сюда, вопит о правах, миграции, родственных связях, милиционерах и, черт, вот талант, Сталине, которого уже давно нет, но дух забитого до крови и смерти бунтарства не забыт и почитаем, дескать, самоуправству скажи нет, цепи и робу бы на тебя, этакой и сякой ты, в общем, сволочь! Спустя пару дней стул пал пред Гришей, а точнее, вместе с Гришей, не выдержав маниакальных по упорности раскачиваний, пока парень в порыве задумчивом иль творческом, как воспринимать, уж не понятно, не перевернулся, тем самым подломав механизм. Родители вздохнули, сжали скулы, благо вопли в семье воспринимались и осуществлялись в ситуациях крайних, и уж точно не из-за вещей. Но наказание все таки случилось, сыну пришлось самому купить себе стул, то есть выделить из и без того скромных карманных денег средства. Тем самым ему впервые преподали урок о том, как стоит обращаться с валютой при низком достатке. Самый дешевый деревянный стул, он стоит до сих пор в спальне, скрипит, трещит, но держится. Девальвация тому не страшна, так что, нищенское вложение зачастую способно пережить орошенные драгоценностями условные единицы богатства.

Я решился упомянуть довольно солидное количество родственников еще до начала основного действие романа даже без их разрешения или тихого одобрения, что было бы верхом свинства и щетинистой сыновьей неуклюжести не рассказать об этих людях чуть больше. Возможно, даже больше, чем о себе самом, ведь люди то-неплохие, я бы даже сказал-уверенно и стабильно хорошие. О матушке я могу болтать без умолку, сидя даже рядом с ней или просиживая штаны за километры от родненького дома. Но я писал о ней чуть выше, посему, пока, уточню, пока что, то бишь, на эти и следующие несколько страниц речь пойдет о других. Слушающий или читающий должен в полной мере знать подноготную и родословную главного героя, баловника и шалопая, за чей счет выставлено это богатое на болтунов застолье в твердом, а кто знает, может даже в мягком, подешевле, переплете.
Если покерным жестом вскрыть игральную бумажку, то стоит признаться, что Гриша писался с меня, но меня-улучшенного, меня-мечтательного, меня-того, которого никогда не было, то так хотелось… Позволяя себе данную больную фантазию, я беру ответственность в разочаровании и громком деревянном падении. Но дальше я буду говорить от имени Гриши. Гриша-здравствуй, дорогой, хоть ты не отражаешься в зеркале, но придется потерпеть.
Итак, мы сблизились уже настолько, что я буквально заставил тебя присесть на нечто горизонтальное и, желательно, мягкое. Есть у некоторых людей свойство гиперболизированно относиться к матерям любых сынов, уважительно, привставая, шапку приподнимая. Я, признаюсь, к иным представительницам, породившим на свет откровенного ублюдка, не могу чистосердечно отнестись благопристойно, отчасти лицемерно-пожалуйста, но не более. Собственно, любой человек не может называть себя концентрированным ублюдком, не найдя никакого разбавителя. Так и я. К чему я это? К тому, дорогой друг, что считаю матушку той женщиной, умудрившейся слепить из орущего зеленоватого нечто, дергающегося на руках акушера, гражданина, отдаленно напоминающего порядочного, то есть, я знаю, когда родился Пушкин, я знаю, что женщину стоить отпускать в тот момент, когда она перестает смеяться над неудачными шутками, и то, когда ты перестаешь трепетать перед кончиной собственной, а начинаешь задумываться о том, как бы устроить жизнь потомков.
Воспоминания бывают либо улыбчивыми, либо выстраданными. Вторые запоминаются из-за зрелищности, даже душа младенца требует Колизея.
В возрасте семи лет, цифра, изнасилованная многими писателями, в голове мечтающими о воскресном прощении, я впервые отправился в школу. Увидев толпу из таких же, как я, но не таких же, как те, на которых мне хотелось походить, пришлось растеряться. Впадая в тупую истерику, когда не хватает воздуха, когда не хватает воды, чтобы компенсировать выливающееся из глаз, я встал на дыбы, упершись козлом. Лишь обещание, что это будет отнюдь не долго, заставило двинуться на встречу этому, на секунду, абсолютно нагому аду.
Мама бывала тонкой лишь с детьми, в иных вариациях предпочитая брать узды в узловатые руки. Трепет, с каким я пишу о матери-священен. И грядет тот час, я ведь всегда это понимал, даже тогда, в семь, рыдая над нашим первым расставанием, когда попрощаемся на вечность… Вечность-понятие убийственное, особенно, если не понимаешь, что же это такое.
Отсидев на первых в жизни занятиях, я уверовал, что школа-пустая трата времени и сил. Можно учиться дома, в родных стенах, сдавая убогие расчеты матери. Она соберет волосы в хвост широкой черной бархатной резинкой, купленной давным давно на уже закрытом Московском базаре, проведет сухими от моющих средств руками по моей волнистой прическе, на выдохе проверит. Закроет затем тетрадь, упрекнув в поспешности, заварит крепкий ароматный чай с чабрецом, сладости из буфета переместит. Спокойно так, по-человечески, что ли. Более того, вопросы религиозного характера, следовательно, и душевного, и нравственного, и, тем более, разумного, перестали вдалбливать в головы одинаково одетых юньцов не по причине миллениума, принесшего подкованную свободу слова, праздник капитализма, которому лучше быть одному, а из-за скудоумия сошедших с испортившегося станка учителей, подвинувших и без того одной ногой стоящих в гробах стариков. Отсюда и мое возмущение от изучения свойств полупроводников при тотальном непонимании главного провода. Мы-лучший проводящий механизм, а наша душа-естественный изолятор. Так о том ли ведется разговор в опороченных школьных стенах, где стенания перебивают правду.
Я помню явственно часы, когда мы гуляли бок о бок. Полное удовлетворение, хоть я и капризничал временами, но для галочки, характерной моему возрасту, не более, без мерзости. В парке под щебет птиц, перелетающих с дерева на дерево по нашим следам. Белки, тогда еще не испуганные в край, подбегали к краю бетонной дорожки, шевеля черными глазами-бусинами, распушив хвост… Деревья, шелестящие симфонию апогея, дирижер разжалован, хотя и он сам не особо горел желанием управлять стихией, повесив пиджак на сук, закатав рукава, вставая в хаотичный ряд музыкантов. Если детство проходит в материнском плаще, то, вырастая, воспоминание станет выстраданным, ибо потерянным осознанно… Глупы дети, бегающие из часа в час по улице среди себе подобных, они никогда не увидят радость матери, заметившей, что тебе хорошо дома. Они никогда не приметят, как матушка украдкой взглянет на тебя с кухни, готовя любимый кекс.
Пережив скотство пятнадцати лет, я стал все чаще просить у матери совета. Чаще делал по своему, но с твердым осознанием того, что вряд ли это правильно. У материнского верного совета есть свое значение, каждый должен об этом помнить. Ставим знак равно, безжалостные палки сволочные, после которых так редко выходит нужный ответ. И запоминаем. То, что советуем мама, ведет к скромной стабильности. Ты, друг, не сдохнешь от голода и холода. Скорее всего, ты подохнешь от тоски и ненависти к себе, но лишь в том случае, если будешь много думать. Но, по сценарию изначальному, придется слишком много вкалывать, едва ли хватит времени на что иное.
Матушка, когда же ты поняла, что из меня вырастет вовсе не тот персонаж, что планировался на бумаге после прочтения слезливых романов? Матушка, когда же ты смогла понять, что твой рыцарь использует меч разве что как трость?
На кухне свои законы и обряды. Пока чайник кипит, царит тишина, кто газету читает, кто вслушивается в едва звучащий телевизор. От новостей порядком тошнит, политика приравнивается к сцене в забытом фильме, когда куча мужей начинают молотить друг по другу кулаками, совершенно не зная законов ближнего боя. Получается комично. Лишь несколько из них умело боксируют, нанося хлесткие прямые удары, покамест оппонент замахивается в длинном хуке, аж от лопаток. Кулак летит так долго, что за этот промежуток времени можно успеть отправить в нокаут и выкурить победную сигарету. Грызутся людишки, создавая шоу. И самим стыдно, и народ нервируют.
Матери было около десяти лет, когда она плотно подсела на классическую русскую литературу. Достоевский учил смотреть на вещи с атеистической стороны, не забывая при этом поглядывать на небо, вдруг снизойдет. Тогда в школах детей расценивали сугубо как объект, помещенный меж молотом и наковальней. Настолько усердно представляли, что летели искры. Единственный плюс от данного явления можно увидеть, если взять процентное соотношение. Примерно, настаиваю на этом, так что, можете пересчитать и сами, 80 условных единиц-школьников, были абсолютно уверены в идеологии, гордо клича ее своей. Остальные 20 в последствии нервно скуривали за углом сигарету за сигаретой, будто наркоманы, чьи барыги остановились перекусить, забыв про обещанную доставку дозы, перешептываясь между друг другом, дескать, как же можно назвать -своим- то, что безбожно общее. Споры меж восприятиями насильной философии сравни с ожесточенным лейпцигским судом, правда, поджигать боялись, Димитровых, как водится, раз-два и обчелся. Если Достоевский учил смотреть дальше носа, то Толстой вырывал из пучины откровенного нудного политического воспитания, открывая двери масштабу и размаху. Влюбленный в природу, не забывающий про родную Поляну, в поиске той самой братской тросточки счастья, писатель влюбил в себя совсем еще юную девочку. Мама и сейчас остается мечтательной особой, хотя и невероятно больно наблюдать, как запал и озорство гибнет в глазах, как жизнь, в самом ублюдочном определении, гасит порошком класса A, B, C и Е все живое заранее подготовленным огнетушителем, уже и пломбу вырвали, и чеку вытащили, и раструб направили, рычаг, что удивительно, работает в автоматическом режиме. А Гоголь же просто заставлял мозги работать, переваривая все эти — и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!-.
Казалось, с тех самых пор и сохранилось банальный смотр на происходящее, не потому что скучное и ненужное, а свойственное всем и каждому, треугольник есть у любого человека, но всякий ставит по углам по вкусу ценность.
-Гриш, а почему ты никуда не хочешь съездить?- с теплотой в голосе молвит матушка, помешивая всплывшие чаинки. Чайник прохудился, не держит температуру.
Я с досадой принялся возиться с салфетницей, ибо за секунду до этого по дурости дернул за середину, не придержав.
-Никуда? Сегодня планировал проехаться.
-Ты же понимаешь, про что я говорю.
-Понимаю.
-Ну так что?
Будь я помладше, то нагрубил бы, выставив себя обозленным кретином с комплексами. Но я уже давно перевалил за вызывающее поведение… Я уже давным давно перебрался через перевал, но, кажется, ошибся в одном. Остальные проходили мимо, перебинтованные и порванные, но шагающие далее, за свежими ошибками и неизведанными стогами, где укрыться следует. Я же остался на холодном камне, подставив лицо небу. Не просил понимания или хлесткой пощечины, но доказывал, что для жизни хватит и одной победы.
-Хочется самому оплатить.
Матушка прекращает помешивать чай, берет в руку кружку, даже не придерживая за ручку. За столько лет ручного бытового труда чувствительность ладоней теряется. Это несомненно можно прозвать плюсом, если бы не жалостливое желание женщин иметь бархатистую кожу.
-Мы становимся самостоятельными лишь в короткий промежуток, когда умирают родители, а детьми обзавестись не успели. Зависимость, сынок, это не так плохо, как отстранение. Беги от нас, пока горит мерещащийся маяк, но не сломай шею, если цепью по инерции рванет назад.

Отец мой, будучи сухим, высоким, властным и увлекающимся человеком, бывал очень тяжело воспринимаем на слух. Спросите, а причем же тут рост? Отвечу, в случаях физического превосходства, картинка имеет свойство оживать, а что живо, то звучит, логично ли. Проработав добрую по длине, но отнюдь не по ощущению, часть жизни, папаша уверовал в две истины. Первая- ты должен жить по правилам, и совсем неважно, кто тебе их диктует. От Петра до Путина, от Бюрена до Трампа, всяческий нефильтрованный бред народ должен жадно и шустро хватать с прилавков, заталкивать в горло так, будто хотят там что-то спрятать. Вторая истина-в день ты можешь ударить кого-то или что-то лишь один раз, но если обойдется вовсе без насилия, то наградить себя бутылочкой пива сам Бог велел. Суммируя вышеописанное, подводя черточку алгебраическую, считая в столбик иль на калькуляторе, черт, да хоть на счетах, можно признать, что отец был упертым работягой, сдержанным гражданином, цедившим сквозь зубы и вечерний растворимый кофе Nescafe проклятья в адрес верхов, а также алкоголиком с той стадии, когда ты еще всячески отказываешься от употребления, но понимаешь, что силы на исходе.
Отца я любил, уважал и ценил. А больше с ним и ничего нельзя делать, качественный эмоциональный анализ показывает, что это максимум. Если предложить мне экспромтом вспомнить наиболее ценные советы, то я озвучу лишь один.
Помню, как сейчас, хоть и совсем не люблю эту догму, мыльное время оставляет жирную пелену, на исходе безжалостных минут получая лишь преувеличенную правду, до которой ты и сам дошел. Тем не менее, это был почти что единственный случай, когда отец постучался в мою дверь, просунул половину туловища и робким, совсем не свойственным ему голосом, произнес.
-Не хочешь в сквер, Гриш? Или занят?
Я тогда замялся, наверное, поэтому отец опустил взгляд, посчитав, что предложение меня покоробило. Может мужская сентиментальность, а может и вовсе старческая.
Закрыв ноутбук, где я беспорядочно лихо бродяжничал в поисках работы без образования иль веского утвердительного -не требуется опыт работы-, я с большим удовольствием подошел к папаше, хлопнул по плечу, сильно, но метко, звонко, по-сыновьи приободряюще.
Шагая по Пресненским переулкам, узеньким, низеньким, сохранившим дух того, хоть и всего лишь предыдущего, но уж больно далекого, века. Лет шестьдесят назад из каждого дома шли гладким детским строем красные галстуки, портфели по рублю, условно, для строгости сравнения, а с каждого балкона вывешивалась горделивые и зардевшиеся родители, мамаши, собиравшиеся на работу, с чугунным утюгом в одной руке, бигуди во второй, а папаши с папиросой Беломорской да со строгим портфелем, а кто посвободнее, тот с газеткой свернутой рулем. Сейчас все иначе, школьники ходят в разнобой, желая как можно быстрее вернуться обратно, ведь в учебном заведении так нерадостно, удручающе стандартно. Родители уж давно ушли по делам, в стремлении заработать, в навязанной прихоти выжить. А мы с папашей бредем неспешно, разглядываем периферию, пинаем чистыми, смазанными жирным слоем гуталина, носками туфель. В этом мы схожи, привычки по генам, как по крови, густо, не свернешь, хотя и надо бы… Отец мой имеет черту непривычную и непонятную прохожему. Говоря начистоту, проходимцам невозможно найти общий язык с ним. Понимаете ли, папаша несказанно долго вынашивает мысль. Можно ходить или сидеть, хоть бежать, не так и важно, перед тем как удасться услышать цель нашего бдения уличного. Я его не тороплю, ибо до боли удовлетворительно вот так, по-простецки, по-ребячески, шагать по неизвестному направлению…
-Гриш…
Поворачиваю голову, молча, не спугнуть бы.
-Мы… Я подумал… Нет, не так… Присядем?
Садясь на ближайшую скамейку, я ловлю озноб по коже, редкость увидать отца в волнении не злом, а боязливом, нерешительном.
-Я всегда думал, что моя роль в воспитании ребенка, сына, тебя, должна прежде всего строиться на обеспечении, понимаешь, чтобы было на что поесть, на что купить одежду… Плохо справился, понимаю, не хватает. Мой отец верил в инженеров, мой дед верил в инженеров, а прадед верил в Маркса. Как видишь, мне не хватило духу воспротивиться.
Отец замолчал, переводя дух от несвойственной длинной реплики.
-Вот, я умудрился скопить какую никакую сумму, помнишь время, когда я дома почти не появлялся? Ты маленьким был совсем, вот я и подумал, что не шибко тебе и важно будет мое присутствие…
Я кивнул, все верно, мне хватало и общества материнского, а когда и та не могла, то и одному посидеть не -обломно-, как говорится.
-Копил на дом, знаешь, небольшой, деревянный, участок в несколько соток, для мамы, она ведь любит цветы.
И это я знаю, давнишняя мечта, в которую даже я пытался сделать вклад, когда выходило поработать. Эпохальный круговорот, вся семья уверовала, что копить будем всю жизнь, привычка выработалась, черт ее дери.
-Я недавно смотрел объявления о продаже, нам хватает, представь, наконец, получилось.
Но тоскливый тон выдавал папашу. Я не выдержал.
-Но…?
-Но может ты хочешь пойти по другим стопам? Мне хватит на самый престижный университет, ты только скажи, что готов, что оно того стоит…
У меня перехватило дыхание. В мыслях я уже унесся к выходу из метро Университет, как я шагаю по прямой, в дали наблюдая элитарные шпили, легендарные, сколько молодежи революционной и умнейшей выходило из этих дверей. И все, только дай согласие, окажусь там же, в одной ряду, пройду по одному пути… Шанс вписать свое имя, собственноручно выбить долотом. Как обидно упасть после размышлений на землю, расшибить нос об фундамент родительской мечты.
Я отказался. Попытался сказать как можно мягче, понятливее. Не вышло, сказалась моя неуклюжесть в общении…
Отец выкурил еще с парочку сигарет, втягивая в себя все содержимое, до фильтра, дешевая бумага и еще более дешевый табак, скомканный юродивой машиной.
Затушив порывистым движением папиросу, отец впервые за долгое время закинул за мою спину грубую руку, сжал плечо, провел по волосам, как следует их растормошив.
-Человек, готовый отдать свою мечту ближнему-герой. Фортуна таких любит… Запомни, когда станет настолько невыносимо, что не захочется жизнь, то стисни зубы, хлопни стопочку и жди. Случай уже будет бежать к тебе и безумно сильно желать быстрее дойти.
Это и есть тот самый мудреный совет.
После этой скупой нежности настало затишье, утрамбованное новехоньким загородным домом, всеобщей радостью, искренней, неискренней, дело не в масках, ключ в цели. У Золушки могло пойти все иначе, не будь она столь искренне. Черта женщин красит, порождая у мужчин убеждение в собственной полноценности. Не стоит утруждаться и подбирать ключ от дверей, услужливая женщина открыла ее изнутри, прислонилась ушком и поджидает. Вранье. Любая женщина либо сидит на кухне, как можно дальше от входа, цедя крошками-глотками вино всяко разное, либо же ночи до этого корпела, устанавливая вторую и третью железную дверь с как можно менее смазанными замками. Пусть мужчина помучается. А новая помеха лишь подогреет в нас нечто, по определению являющееся глупость почти равной психическому заболеванию, но мы привыкли окликать болезнь -соревновательным духом-. А кого как ни у принца вечный голод, питающийся лишь плотоядным самодовольством, его надо подкармливать, для него и придуманы все двери, принцессы, балы и, прости Господи, простите влюбленные всех стран, бракоразводный процесс, как закономерное продолжение изначальных игрищ. Посему Золушке следовало бы не терять туфельки, а покрепче их надеть, зажечь взглядом юношу попроще сословием, но посложнее умом, и уйти в соленый пляс.
Друзья мои, хотя они предпочитали называться таковыми сами, я ни на что не хотел претендовать, в последствии жаловались, будто мало им отцы времени уделяли, сыновья любовь не удовлетворена и прочее. Будто бабы, чтоб их. Плевался я и матерился. Плевался из-за навязчивой дружбы, нытья, систематичного желания меня распилить, сунуть в рюкзак или кожаную сумку. И к чему все этим местоимения? Моя, моя, твое, ее. Твое-либо что внутри, либо что по генетике привязано.
Родители стали реже бывать в квартире, находя все более пресные причины остаться за городом. В конечном счете, магическим, чертов Гудини был бы доволен, мама и папа вовсе перестали оправдываться за пустые комнаты. Я же, чувствуя себя брошенным и голодным, перемещался по квартире, не понимая, чем заняться.
Дурачкам известно, что лучшее лекарство-пешеходный запой. Зашнуровывая покрепче купленные пяток лет назад кроссовки фирмы трех полосок, весьма потрепанные, с подошвой, сравнявшейся по гамме с асфальтом, растоптанными по неприличия, но по удобству забившими в Петербургский грязненький двор все домашние тапочки. Накидывая куртку, на чьи плечи, тьфу, ткань, обрушится бунтующий столичный климат, с какого-то перепуга решивший щелчком своевольной дамочки в соболях, что тепло-бич побережья, услада разгильдяев, уж никак не потомков Рюриков и прочих весьма воинственных и суровых господ. Гражданин нынче-создание подвида хомячков, колесо бы да и все, готово, покупай, уноси. Абсолютная, невероятная, грандиозная драма, по убожеству сравнимая с зализанными дешевым муссом романами Спаркса, а по атмосфере скорее с Антихристом фон Триера. Убожество ведь и вдохновляющим бывает, но тут случай явно клинический… Беззащитность настолько нас поработила, что вопрос о правах, которые то и дело срываются с уст особо восприимчивых особей, в итоге смешон. Права, правда, сила, достоинство, дух, и это не лишь сотая часть змеиной цепочки, подразумевающей, что мы где-то свернули не в ту сторону.
Садясь в поразительно стойко воюющий с вандалами поезд метрополитена, в шуструю Ласточку, я сразу начинаю украдкой рассматривать соседей.
Проезжая очередную свеже отстроенную станцию, где нет вкуса, кроме как желания дать в морду тому стекольщику, которой сделал из алкогольной стеклотары интерьер, получив солидный куш, я представлял актерскую сцену старенького американского кинофильма. Мужчина в фетровой шляпе и дешево пошитом костюме цвета туманного неба в провинции Шаньси, расплывшейся пьяным циркулем по Китаю. В глазах последствия рождения, в ногах холод от единственной пары туфель, купленных в толкучке магазина Lord&Taylor, а в желудке безымянный шиш, колотящий со всей дури по измученному от откровенно скверного черного кофе и все еще не вышедших из моды сигарет. Хоть я и не Хамфри Богарт, но в окно могу глядеть ничуть не хуже.
Если выбирать между родными стенами и продавленным задними местами тысяч граждан кресле метрополитена, то я склонюсь ко второму, уперевшись торчащими локтями, что должно явственно показать стойкость и сталь, по молярному составу преобладающей, моего решения. Застой комфорта, кстати, весьма спорного, подводит слабенькую, плохо развитую алгебраическую черту. Если к ней пририсовать стрелку, то она укажет на неудачника, то бишь, на меня, а я-представитель самый обыкновенный, то есть, пардон, пардон, пардон, как вы… Что мне диван с покрывалом, которые истлеют гораздо позже меня, даже как-то обидно, расстроенно, хозяин и вещь едва ли имеют право переживать друг друга. Как там в Египте люди поживали, все с собой, все на тот свет. Мы же, как дурные вшивые собаки, тащим все в дом, в чистилище, обезображивая единственный закоулок, где мы имеем право исповедаться перед тишиной и простором. Собирательство-лживое оправдание одиночества и борьбы с инстинктами. Они ведь охотники, чертов Натти Бамбо, схвативший под руку Дерсу Узала. Забьют копьями и не чихнут. Как там было в племенах, мужчины-добытчики. А в Ренессансе? Мужчина-повеса и любовник, остроумен, развит и разбит… Мы же, с нашим молебеном за удачно купленный чайник Panasoniс, сами себя вытираем из истории с той же силой и усердием, что лотерейный наркоман скребет рублевой монетой по штрих коду.
А вот поезда дают тот грамм с отрицательной степенью авантюризма, да простит Индиана, бросивший шляпу от негодования. Хоть по кругу катайся, главное, не заучивай то, далекое, что за стеклом. Вечная и молодая панорама, несущаяся длинноногой антилопой, а ты пытайся бежать следом, только не хватай, не лапай, не пытайся присвоить. Люби время за грандиозность, целуй заточенными верными меченосцами мысли…
Поезда, как соты. Каждому человеку есть место, хоть стоя, хоть сидя, но ты поместишься. Вон там очкарик-студент кровожадными глазами таращится на учебник по анатомии. Кости, мышцы, сухожилия, хрящики всякие, а где глава о душе? Мясники, зашивая очередную отбивную, не подумает, что и сам через столько то будет лежать в подвале морга, освещенный голубоватым цветом антибактериальных ламп. Будь медики менее рациональны и уперты, то не стали бы отсекать, мясники, вот прицепилось же, мизерный шанс на вечное бытие где-то посреди вершин Эвереста, где дышать почти невозможно, и разряженным воздухом верхних слоев ненаглядной атмосферы. Медик, журналист, пожарный и бухгалтер, сколько ячеек заполняется, ровно, размеренно, умерщвляющие подлецы, кто это смог придумать, гениально и убого, явный талант!
Всем этим людям суждено по карте изрешеченных линиями ладоней запрограммировано играть в этой клятой сатире на шалость чему-то верховного. Хотя я Бога не виню, раньше о нем мечтали, а теперь мы предпочитаем молиться на кредитку, банкомат и малый процент по ипотеке. Может Богу наскучило это все, пускай оно все идет… По самотеку… Умеет ли Бог ругаться матом?
А вот творческим личностям повезло менее, на них сот не нашлось, изгои, судьбоносные выкидыши. Им суждено либо от славы сдохнуть, либо подохнуть на паперти. Ах, ужасающе жалостно становится, коли подумать об их матерях.

Выход из вагона напоминает вечное стояние пред адскими вратами. Особо резкие рвутся вперед, расталкивая нетерпеливыми плечами скромных и неуверенных. Оставаться тоже никто не желает, боясь припоздать на казнь земскую. Я где-то посередине, в штате неопределившихся и убогих. По мне что Exit, что Entree, всего лишь пластик подсвеченный, с бегущей в никуда карикатурой бездушной и сквозной. Но остановка мне принадлежит, как равное брачное имущество, терзаемое трясущимися в нервическом психозе приходящего одиночества почти ex-супругами. Если данное слово происходит от полового акта, то насколько изящен был народ, обласкав лингвистику и задав столь комично-драматичный акт. Посему я все же ступлю на перрон, пропустив львиную долю народа вперед. В пустыне человеку становится все предельно ясно касательно себя. Высоцкий, ты проверял друга, но забыл о себе… Я мыслю упрощенно, как атом, но обнаживший зубы, оскаливший выпрыгивающий из ножен меч. Броуновское-ипостась. Моя натура-кромешное разочарование, подвязанное планированием, галстук затягивается в узел, а после превращается в петлю, шепча непрошеную правду. Переть против природы-стул выбивать из под себя же…
Такова уж особенность народа, как вида, без всяких сяких гламурных цветокоррекций, разделяющих по бутылям, по полкам, по ценниками и карт с кэш беком, идти вереницей. Скорее всего, это не из-за удобства, а по воспоминаниям, которые в нужную долю мозга не попали, а раскинули тент на задворках, частично путая хозяина, а частично веселя самих себя. Убьют первого и последнего, а те, что в середине, будут на это смотреть. По мне, что тех можно кончить, что этих, и предпочел бы стать первостепенным мучеником и примером. А что будет, коль вожди верениц забьются в хладном поту, приправляя салат не уксусом, а женской отборной истерикой, той, что с соплями, слезами, расплывшейся точечными созвездиями тушью? Вот и мне страшно представить.
Посему, я заверну в то место, где всегда пусто, нет верениц, нет жертв, спешки, амбиций и литров Ред Булла, а коли припрет-Жигулей, тех, баночных, без макадамий, с мочой.
Если бы мне предложили описать туристическим пошлым жаргоном местечки культурные Москвы, первым делом пришлось бы вычеркнуть детским методом заштрихованного с силой заборчика центральные занятные столичные жирные от сальных людских взглядов точки. Не из ханжества или непомерного буржуазного недовольства приевшегося. Взращенный в шумном квадранте, в который я попал не по своей воле, и из которого, надеюсь, по своей же, ведь тогда клише-суицид, каламбур, но приметный, даже примерный, не уйду. Так вот, будто капризная, безымянная, значит, безродная, фиалка, дающая бутоны по праздникам своенравного и самодельного календаря, я наелся вечно гудящим ульем, пчелы, к сожалению, более благородны и ответственны, люди же из века в век урбанизируют все, на что хватает сворованных у своих же соплеменников средств. Город напоминает не наследие, вырванное кровью и развороченными в миг телами павших юньцов, чьи отметки в паспорте свежее моих, отчего не по себе за прохиндяйство даже не еврейское, а попросту трусливое. Город похож на затюканного Кобейна, плотно сидящего на самом горьком и дешевом наркотике во вселенной, имя тому-стресс. Кассаветис как-то воткнул незримый, но почти что физически ощутимый нож в мораль человеческую, обозначив смерть, как последствие стресса и лжи. Никакой героин или барбитураты, никакая водка или вино, где истины столько же, сколько в алкоголике, согласным на любую обувку ради дозы, и никакие табачные изделия Морриса не добивают так, как начальный толчок нервический, подталкивающий на употребление.
Посему я бегу на недавно открытый клочок земли, похожий на скромный архипелаг, а я, будто Магеллан иль Колумб, вдохновенно заполняю усталые легкие воздухом новым, ароматным. Чем дольше я живу, тем охотнее признаю роль чутья, как лев, а кто будет поносить сие сравнение бахвальное, пусть будет барсуком да гиеной, который исследует обстановку, мечтая об усладе тающего на зубах мяса. Мы плотоядны, но пассивны, посему нос используем, чтобы ощутить цветы, духи да неповторимый запах грудного ребенка, от которого исходит дух столь великой беззащитности, что волей неволей большинство родителей скалятся, обнажая заточенные от готовой пищи зубы. Новодевичий монастырь стал для меня приютом, из которого преспокойно можно выйти и вернуться назад, если жизнь внешняя пригрозит разодранными костяшками боксера. По большей части территория пропитана кладбищем, я же смело сравниваю это с сокровищницей, ведь столько гениев, гниющих в гробах, сумели душою создать атмосферу, да простите меня за убожество лексикона, подталкивающую творческих, конечно, лишь таких, какой адекватный занятый гражданин станет шастать без надобности родственного посещения меж кладбищенских плит, ребят на вдохновление и помощь.
Я прохожу по знакомым тропинками, мысленно кивая учителям, безмятежно отдыхающих от вечного искания муз, я бы прошелся рукой по камню, но боюсь, что некоторые зайдутся в визге, пророча неуважение и осквернение. Плюнуть бы в сторону смачным звуком, какая чувствительность проснулась, вот только чувственность осталась лишь на отметке эрекции.

Лавочка пред Богом, смотри прямо, там будет храм, храмик, небольшой совсем, исполосованный климатом скверным, кидающимся из крайности в крайность, то жара с утра, да еще такая, тропическая, где становишься мокрым и мерзким самому себе, где одежда меняет цвет, где волосы становятся сразу помехой, а не стилем, где комары треклятые впрыскивают яд под тонкую кожу, а потом он-яд, не позволяет тебе уснуть. Впиваешься ногтями в укус, зверино рвешь плоть, оставляя кровавые следы продолговатые. Как-то поседевший от неудач путешественник, стирая ноги в поисках утешения археологического эгоизма в глухой и опасной Танзании, сказал, что люди слишком тонкие и нежные, чтобы в нынешний век выбираться из шелковых халатов да махровых тапочек, запихивая мягкое и распаренное тело в грубый хлопок исследователя. А бывает погода хладная, как самая черствая на свете женщина, чье однажды неуклюже разбитое сердце юным повесой, названным… Да кем они только не бывают. Блондин, задира, дуэлянт, поэт и чертов отрицатель. Храм весь в деревянных лесах, по которым без всякой страховки ходят строители, чьи мозолистые руки в состоянии сделать любую работу. Исчезающее искусство-мужик деловитый, без заморочек, утром рано, едва успев побриться, целует жену и заспанного ребенка-школьника, женщина проведет по щеке, спросив, когда греть ужин. Не знает мужик, единственная истина-заплатить в конце месяца государству. Система эта приравнивается к самой побитой шлюхе, без пенни не будет ни отдачи, ни улыбки, а чуть что, так сутенер выбьет все кишки, принудив кашлять кровью собственных детей. Бог, может у тебя испортилось зрение?
Слева от моей арендованной на час лавочки прилегли супруги Соловьевы. Редкостное явление, творческая чета. Порывшись в белье, естественно, каждый в состоянии отыскать продырявленные вещи, застиранные, пожелтевшие, поблекшие. Эти не исключение. Пара, в чьих головах одновременно в ряд, аисты будто, парят решения нравственных и умственных реалий, у кого-то в виде философского изречения, у иной в поэтической, когда как, нежной, женственной, а вдруг раз, с упором свистящим на последнюю букву, мужскую, сильную, мускулистую форму… Тем не менее, на исходе могилы рядышком, а не есть ли это показатель стойкости, не побудившей на скандальные отречения, дескать, да я с ним в одном поле, кто и чего там сделает, узнают единицы, благо не ежечасно же рождаются данные ситуации.
Я пытаюсь заговорить с Богом и перестать отвлекаться на могилы и заимствования, оказавшиеся скорее заимствованиями. Диалог у нас нагнетается ввысь с вертикалью моего развития, при этом пропорция настолько убога, что с каждым годом я убиваюсь состоянием Бенджамина Баттона, не связывая скупые подлежащие и сказуемые.

-Здравствуй… Привет… Здравствуйте!
Нет, ты что, дурак, какой привет, не в пивной же. А последнее похоже на коммунистическое рукопожатие, рабски приниженное, заискивающее, на чин слюни пускающие бульдожьи, Иуда пойми, от страха иль уважения. Хотя чертов парадокс, ведь уважение инвестируется лишь умалишенным, размахивающим саблей способом.
-Мы в последний раз не попрощались, так что не жди и приветствия. Панибратство, признаться, необходимо. Рассказываю, как на духу, приукрашивая лишь миниатюрными конфети, все равно истину знаешь, но уж такова натура, белесая реальность, друг, знакомый, враг и подсластитель, имен у тебя сотня добрая, но как же нетерпеливо тошно от этого слова. Родись я на сто лет раньше, прозябал бы в сомнительных кабаках воняющих мочой и спиртом, заливаясь последним, но под руку с поэтами и писателями, гогоча, ненавидя, предавшись блуду, мы бы творили… А коль на пару веков вперед гашетку вдавить, то закрыли бы меня за решетку, вырезали мозг, исследуя баранью позицию. Ну тошно мне от маркетинга, а ведь в нем все будущее, покамест покупатели не озвереют и не начнут кромсать барыг… Ах, опять я о своем, спасибо, что одернул! Зашел я, значит, в гости к тебе. Очередная скромненькая церквушка, спрятавшаяся среди дворов, парковок и универмагов. На душе скребло так, что я почти стал атеистом, уверовав, что от милой остались клочки, то бишь, будущее мне светит лишь темнеющим в миг ничем. Какая берет скука от сего заключения, ты бы знал, не потрогать… Смеюсь, прости, но как ты остро реагируешь на плотские действия. Трогать, как смотреть, полноценное мировосприятие… Внутри церкви служба идет, батюшка стоит, взором знатным, ух, в пятки ухожу весь я, помещаясь в кроссовке. Вещает, рабы твои, среди них и я, и он, и она, ладно, ладно, буду серьезнее. Стоят люди, в общем, уши развесили, успокаиваются, руки скрестили, овечья умиротворенность. Я по характеру взрывной, неуклюже раздражительный, так что, меня, скорее всего, обрили да усыпили… Свечку хочу купить, одну да подешевле, сам видишь, в мире стало сложно жить весело, так еще и дешево… Не могу я так конкретизировать, говоря лишь по сути вопроса. Давай же с тобой, будто старые приятели, посиживающие за чашкой кофе, делиться станем всем и всем. Фильм есть, Мужья, а в нем сцена. Трое мужчин глубоко женатых и с излишком детей, бредут себе по тропке, провожая на небеса четвертого. Молчат по больше части, чего там судачить, панихида от слова падший, хотя ни разу не слышал, чтобы душа проваливалась под хладный и блеклый кафель морга. На то и романтика смерти, воздушный шар без наполнителя, никакой физики, ее хватило, обожрались мы бренности… Идут мужики, грустят. А через несколько минут играют в мяч, закидывая раз чете десять в кольцо, плетеная сеть издает характерный звук, похожий на выныривающего из джунглей тигра, Маугли на сей раз бежит, сверкая затоптанными пятками… Столько радости испытывают мужики, носятся, выкрикивают междометия. Кажется, будто им с головой хватит этого, какие там деньги, какие там чеки, дома, недвижимость за рубежом, Анталья, Корсика, что нижняя, что верхняя, идите ка вы все, жалкие барыги, принесите нам три раскладушки, да погрубее, да поболее скрипучих… Чтобы пружины в спину впивались, массаж, как у монаха Дэна Брауна, плетьми нас, плетьми, кровь и пот, вот так отрада. Я так не умею, весь аскетизм катится ватным шаром по низу, поддаваясь любому ветерку, любое начинание упирается в средства, но никак не в радость. Научи меня гедонизму… Ах, да, ты против такого. Ничего, друг, не насупливайся, просто мы давненько не говорили, вот и позабыли тонкости. Может меня спросишь о чем? Молчишь… Я совсем неинтересный или у тебя кончились слова? На иврите может? Шалом. Ах, чувствую, какой подзатыльник ты хочешь мне отвесить. Пойду ка я покурю, куплю водички, может быть вернусь, а может и нет… Будешь ждать? Как там, жди меня… Все, все, не замахивайся, я ухожу.

Возвращаясь к нормальному мышлению, не застреленному важностью собеседника, я примечаю с недовольной кислой рожей светского франта, мимо которого пролетел официант с подносом шампанского, не удосужившись сбросить передачу с 5 на хотя бы 2, что между Фрунзенской и Спортивной скудновато по кафетериям. Есть, например, кафе у Зои, но, как по мне, сии явления приводят к страсть как режущей боли в области желудка, привязывая обладателя пятиминутного обеда в мукам, сокрытыми за дверью туалета, причем, крайне везучим назовет себя тот, кто таки умудрился добежать до милого дома.
Придется присесть на веранду дороговатого на вид ресторанчика, где с ханжеством павлиньим расхаживают раздутые от помеси пива и спортивного инвентаря владельцы, то и дело похлопывая с дурью друг друга по всем местам, причинным иль нет. Официантка подскакивает с соболиной ловкостью, подсовывая меню, пить, есть, курить, все в копеечку в степени, но чего делать, рынок. Кофе за столько, что уж лучше к Зое в гости, но неловко, что ль, вставая с пустым карманом и чистейшим столом, равносильно ставить жирную роспись в недееспособности выхлебать напиток. Закажу, пух с ним…
Ожидание отсчитывается, подобно секундной стрелке, начиненной спусковым крючком, глушителя нет, предохранителя тоже, оружие запрещенное, выстрел, выстрел, оглушает. Закуриваю. Официантка подскакивает уже в роли охотника на соболя. Руками машет, будто я, уж простите, занялся эксгибиционизмом и онанизмом, вот так помесь, плакать и блевать.
-Нельзя тут, нельзя, отойдите на скамью!
Задержав дым в легких, придерживая примерно в том же направлении накипающую злобу, я чинно следую на изгаженную голубями лавку, которые хандрят, посиживая на ветках. Как и людям, при томлении, им свойственно скабрезное поведение. Прощу им, просто не стану присаживаться.
Мое шушуканье с пернатыми прерывает заливистая брань, исходящая из уст весьма чванного молодого человека, возраста, пожалуй, равного с вашим рассказчиком. Обращая внимание на факторы внешние лоскутные, нельзя не приметить уж больно ладно сшитый пиджак, подогнанного по плечам столь плотно, что обладатель наряда ну никак не может позволить себе ни набрать, ни, не дай Боже, болезненно сбросить. Пиджак необычный, по моему вкусу испорченному, аляповатый, много клетки, мало толку. Да и ботинки в лучших чертах денди, катающегося по влажной Англии только на поездках, закинув ногу на ногу в вагоне ресторане, попивая скотч. Коричневый дубовый оттенок заканчивается на отступе от подошвы, переходя в кричащий бежевый, в России кличут цветом детского фиаско, неожиданности. Ах, да, как я мог забыть про зонт-трость, цокающий об асфальт избыточно часто, Воланд, где твой Берлиоз. Хотя, я похожу на последнего своей комичной физиономией.
-Этакое свинство! Выставлять человека, пять минут назад поедавшего львиную долю дорогостоящих припасов этого паскудного ресторанчика, где налоговики пролистывают отчеты, где санитары останавливают исследования у барной стойки, заглатывая любезно предоставленный прохладительный коктейль. Рома, конечно, в разы больше, чем нам, клиентам без властных погон, предоставляют… Ну ничего, чая им не видать, так и напишу на чеке, хрен вам с пепельницей!
Я, признаться, ошарашен. Мало того, что мне пришлось скромно пытаться прикрыть побитые кроссовки, которым по судебной моде даже не место стоять в одной плоскости с этим коричневым чудом, там еще и манерная беспардонность, свойственная либо иного ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)