Ставки сделаны ставок больше нет

Какой красивый вид. В очередной раз подумал я, глядя в идеально чистое пластиковое окно передо мной. Вот уже почти месяц каждое утро я не переставал удивляться этой красоте. На фоне стройных, мачтовых сосен в окно свешивал, свои начинавшие желтеть ветви, многолетний могучий клён. Появившиеся с первыми заморозками первые жёлтые листья, не смотря на предаваемую ими кажущуюся на первый взгляд унылость пейзажа, на самом деле вовсе его не портили, а совсем наоборот предавали ему глубокий смысл. Своим видом клён сравнить можно было с ещё не старым, но довольно пожилым красавцем мужчиной, голову которого только начали покрывать редкие седые волосы, демонстрирующие разум и жизненный опыт, окружающим его молодым кокетливым девицам, в роли которых выступали сосны. Удивительным мне это казалось потому, что я наверное начал отвыкать от красоты и чистоты, за месяц пребывания в грязном с насквозь провонявшими куревом и разного рода нечистотами, давно вросшегося в землю туберкулёзного барака. Лишь двадцать минут в день, находясь под капельницей в идеально чистом процедурном кабинете, я мог немного отдохнуть от неприятной обстановкой этой больницы. С её непрекращающимся, доносившимся ото всюду кашлем, извергающим крайне опасную палочку Коха и множество разной другой заразы, постоянными то здесь, то там матами и ругательствами исходившими от измученных долгими страданиями людей, вонью и грязью победить которые, наверное уже было невозможно.
Медсестра Света привычными движениями набирала в шприцы лекарство, складывая их на стол. Сегодня, она по каким- то своим причинам была не склонна со мной разговаривать. Может, опять, что то напакостил в школе её восьмилетний сын, может еще, что то не знаю, но судя по её сухим, слегка раздражённым ответам на мои обычные вопросы, мне стало ясно, что диалога у нас с ней сегодня не получится. Я молча любовался пейзажем в окне изредка отвлекаясь то на медленно капающею систему, то на по очереди входивших пациентов. Всё было как обычно. Похожие друг на друга как братья своей худобой и чернотой туберкулёзники, не торопясь заходили в процедурный кабинет. Зайдя, также не торопясь спускали штаны, с не скрываемым недовольством, предоставляя Светлане свои изуродованные дистрофией задницы, в которые из-за полного отсутствия плоти укол часто ставить было просто некуда, получали свою порцию антибиотика и также медленно уходили.
— Маску на нос натяни!
— В палату иди и там кашлей! — раздражённо выкрикивала та заученные за много лет работы в подобных заведениях фразы. Натренированным движением рук она сдёргивала о специальное приспособление с использованных шприцов иглы и бросала их в урну с одетым на неё розовым мусорным пакетом для медицинских отходов.
— На уколы проходим, кто ещё не ставил! — что есть мочи писклявым голосом на весь барак прокричала она. На её призыв никто не отреагировал. Те кто нуждался, в этой крайне неприятной процедуре уже были, а остальным видимо было глубоко на неё наплевать. Медсестра вставила в уши наушники от телефона и принялась приготавливать уколы и капельницы для неходячих тяжело-больных, костлявые задницы которых дожидались своей нелёгкой «участи» в палатах.
В кабинет зашёл парень лет тридцати. На вид он мало отличался от вошедших перед ним пациентов, единственное, что мне бросилось в глаза это шикарные шерстяные носки на его худых ногах. Он сел на стул, стоявший рядом с окном, которым я любовался, закатал до локтя рубаху и положил руку на процедурный стол, оборудованный обшитой светло-коричневым дерматином подушечкой. — Мурашёв? — сиди жди,, сейчас освобожусь буду кровь у тебя брать. – прокричала Света, по видимому из за музыки в наушниках плохо слышавшая свой голос.
— А я что делаю? Ответил тот не совсем приветливо и начал со знающим видом рассматривать лекарства, аккуратно расставленные по полкам белого железного шкафчика со стеклянными дверцами.
Я вспомнил этого парня, он был новенький. Вчера я видел его в вместе с пожилой женщиной, по видимому мамой, в коридоре. Та разговаривала о чём то с врачом, а он с безучастным видом стоял рядом с ней, зажав между ног огромный, доверху чем то набитый китайский баул. Я ещё подумал тогда, чего он туда мог столько напихать? С такой сумкой в пору на необитаемый остров высаживаться или куда-нибудь на арктическую зимовку заезжать.
Рассмотрев как следует содержимое шкафа и не найдя ничего для себя интересного он мельком взглянув на меня стал что то разглядывать в окне. Судя по его вполне дружелюбному взгляду я заметил что он был не прочь со мной о чём-нибудь поболтать, но не знал о чём и как начать разговор.
— Что куда тебя положили то, в какую палату? — спросил я.
— В девятую — оживился парень.
— У тебя МЛУ? — продолжил я диалог, пытаясь его разговорить.
— Да хрен его знает. Эти врачи сами понять не хрена не могут. На Вихоревке сначала четыре года таблетками пичкали, потом оказалось что не оттого лечили. У меня оказывается какие то лимфоузлы поражены, теперь новое что то назначить хотят.
-Херня это всё!
— Что всё? — спросил я.
По моему новому знакомому было заметно, что поболтать он любил. Глаза его заблестели, закинув ногу на ногу, деловито постукивая пальцами о стол Мурашёв продолжил.
— Да всё лечение это ихнее. Фигня это главное вот здесь. Постучал он себя костлявым пальцем по голове. — Главное не заморачиваться, как себя настроишь, так и будет. Насмотрелся я в лагере достаточно. Живёт пацан всё нормально не запаривается, потом хоп начинает об этой сраной чахотке думать больше чем надо, накубатурит сам себе, глядишь несколько дней и выносят. Сначала к стенке отвернётся, разговаривать перестаёт, потом хавать, потом в туалет ходить, потом глядишь памерсы и всё. До свидания кореша в шкатулку. Видел я одного штрибана, у него глаз лопнул.
— Как это лопнул? — удивился я.
— Вот так лопнул! Кубатурил, кубатурил и до того докубатурил что от напряжения глаз с начало покраснел потом лопнул. Да! Подумал я, похоже, что приврать то он любит, хотя всякое бывает в последнее время я уже мало чему удивлялся. Лекарство в моей системе закончилось, выдернув иглу из вены и зажав кровоточащий прокол приготовленной заранее ваткой, я сел, вставил ноги в тапочки, немного посидев, подождал когда прекратится головокружение, и медленно с остановками побрёл по коридору к своей палате. В палате за время моего двадцатиминутного отсутствия ничего не изменилось. Всё тот же стол с немытыми кружками, чайником и засохшими пряниками, с которого поспешно убежал напуганный мною таракан. Те же грязные шторы, заплёванные от постоянного кашля всех её обитателей туберкулёзной мокротой, те же жёлтые стены.
На одной из трёх стоявших в палате кроватей спал мирно посапывая уголовник по прозвищу Немец, на другой сорока трёх летний умирающий цыган. Немцу было двадцать с небольшим лет. Почему его звали Немец я не знал, фамилия у него была вовсе не немецкая, а самая обыкновенная украинская оканчивающаяся на букву о. Скорее всего к представителям «высшей» арийской нации отношения он никакого не имел, да и родом он был не из Мюнхена или Берлина, а откуда-то из-под Черемхова. Возможно, прозвище это за ним закрепилось, как это часто бывает, после какого-нибудь совершённого им поступка может быть даже в детстве и преследовать теперь его будет возможно до самой смерти.
С цыганом же было всё проще, звали его все цыган, так как он и был чистокровный цыган, со всеми присущими этой национальности особенностями. Болезни его, в большинстве случаев стандартные для этого заведения ВИЧ, вирусный гепатит и туберкулёз, были в крайне запущенной форме. При среднем росте, вес его не превышал сорока килограмм, он около месяца почти ничего не ел и вставал только утром, один раз в сутки, сходить в туалет и оправиться. Цыган никогда не роптал, ни на что ни кому не жаловался, хотя жаловаться было на что, так как после обеда температура у бедняги поднималась до сорока, а кашель и озноб не давали ему покоя ни минуты. К моему сожалению, мне не раз приходилось наблюдать, как в подобных муках умирают люди, глядя же на Стаса, так его звали, удивляться его терпению и выдержки я не переставал, таких как он было мало.
Над его кроватью висели образа Спаса не рукотворного и икона святой блаженной Матрёны московской, которые повесила его жена цыганка Зухра, частенько его навещающая. Однажды совершая вечерние молитвенные правила, я посмотрел на него, так как молился почти всегда именно на эти образа, и спросил:
— Стас ты крещёный?
— Да — кивнул в ответ цыган.
— Знаешь Стас, тебе походу дела кроме Бога уже надеяться не на кого, ты хоть молись про себя как можешь своими словами, проси у Господа, чтоб тебя простил и помиловал, должен помочь.
— Я и так молюсь, матушку ещё Матрёнушку прошу всегда — спокойно ответил мне он. Как будто передо мной лежал не наркоман, просидевший по тюрьмам и лагерям чуть не половину своей сознательной жизни, а настоящий христианин, для которого молитва была делом привычным. Тогда мне стало ясно, откуда взялось это терпение, которому такому нытику как я остаётся только завидовать. Да подумалось мне. Очень может быть, что молитва этого неграмотного умирающего грешника, человека смирившегося благодаря своей смертельной и мучительной болезни как говориться до зела, ближе и приятней Господу, чем моё ежедневое длительное вычитывание всех положенных утренних и вечерних правил, к сожалению, часто без внимания. Такое удивительное терпение человек может получить только через Божью благодать, плоды его молитвы были на лицо.
Наверное, про него бы А.С.Пушкин сказал: « Цыган, был далеко не честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил, иначе поступить не мог»
Зайдя в палату я лёг на свою койку, отдышался закинул руки за голову и уставившись в работающий без звука телевизор, по которому как обычно шла какая то галиматья, вспомнил про Муршего, точнее про его страшную историю о лопнувшем глазе. К тому времени уже проснулся Немец. Он сел на кровать и смачно зевая, потянулся, красуясь своими ещё не расплывшимися на молодом костлявом теле, судя по всему не так давно сделанными татуировками. Так же как Мурашёв, молодой уголовник, с фамилией, оканчивающейся на букву о, был выпущен с Вихоревской туберкулёзной зоны по актировке несколько месяцев тому назад. Благодаря молодости и более менее здоровому образу жизни, Немец стал медленно, но верно поправляться (следует заметить, что он никогда не употреблял наркотики) ни дома, ни родственников, кроме старой бабушке, где то в деревне у него не было, поэтому больничная крыша над головой его вполне устраивала. И он, как говорил Мураш, по жизни сильно не заморачивался. Даже, наверное, совсем наоборот, завёл себе бабу в соседнем бараке, на десять лет его старше и почти каждый день до самого отбоя проводил у неё.
Однажды когда Немец в очередной раз вернулся из женского отделения, я его спросил его: — Немец, что там, в бабском то бараке наверно одни Зои из Базоя лежат?
— Да нет, есть нормальные, – с полной ответственность заявил он.
Из чего следовало, что болезнь ни сколько не мешала ему любить и быть любимым. Так же к великой его радости, наконец-то в этом году ему дали пенсию по инвалидности, которой ему хватало на сигареты и мелкие карманные расходы, в общем, наблюдая за ним можно было смело сделать вывод, что жизнь у него вполне удалась.
— Саня — окликнул своего товарища по несчастью я. — Что за такой Мурашёв вчера заехал, тоже с девятнадцатой освободился месяц назад? — Немец по обыкновению своему знал всё что происходит, в каждом из трёх бараков составляющих больницу. Он знал, кто, где, когда и как умер, куда и откуда поступил новый пациент, кого и за что выписали или посадили, кто у кого что украл, в какой палате пьют, что пьют, где взяли деньги, какой по счёту день продолжается пьянка и тому подобное. Причём сам он не очень любил разговаривать, но информацией обладал в полной мере. Почти в каждой палате каждого отделения у него были свои «агенты» с которыми он встречался в курилках, и пользуясь среди них своим непререкаемым авторитетом вытягивал из них всё что его интересовало.
— Мураш! — улыбаясь заговорил Немец. По его улыбки мне стало понятно что к нему он относился так же как и я довольно таки тепло и с интересом.
— Да на ГЛК мы с ним вместе были, на курке он там был. Четвёрку однако взял по два два восем. В седьмую палату его положили, где минингидчик лежит, свистанул который.
Я сразу вспомнил того несчастного сошедшего с ума парня. На фоне СПИДа и туберкулёза после длительного употребления синтетических наркотиков, которыми китайцы щедро завалили за последние несколько лет всю нашу и без того израненную родину, у этого бедолаги наглухо сорвало крышу. Его ненавидели все обитатели барака, особенно те, кто лежал с ним в палате. Он постоянно рылся в мусорных вёдрах, рядом с которыми опасно было даже стоять, так ка в них все харкали, выбрасывали банки с мокротой, использованные шприцы, кровавые ватки и прочие подобные нечистоты. Выискивал там всякую всячину и аккуратно слаживал к себе в тумбочку, всегда до верха забитую использованными туалетными бумажками, объедками, бычками и всяким подобным мусором.
Когда у санитарок, изо дня в день убирающих за ним всю эту гадость, лопалось терпение, и они начинали во всё горло благим матом на него орать, он тихонько посмеивался, считая их людьми весьма не дальновидными, за своё глупое расточительство которым в скором времени придётся горько поплатиться. Его не раз привязывали к кровати, тогда он начинал орать так, будто его режут. Ему заклеивали пластырем рот, он принимался громко мычать, и биться головой о кровать, тем самым не давая окружающим спать. В конце концов, приходилось его отвязывать и, скрипя зубами наблюдать за тем, как он опять тихонько над всеми посмеиваясь продолжал заниматься своим как ему казалось полезным делом.
Стоит заменить что благодаря нашим «заботливым» китайским соседям, таких как он мне приходилось встречать не один раз. В отличии от героина синтетика не всегда убивает своих жертв сразу, очень часто попавшим в эту страшную зависимость перед смертью приходится изрядно пострадать сами и помучить близких. Остановиться употреблять эту универсальную гадость, которую можно курить, нюхать, колоть крайне сложно. Тяжелейшая зависимость наступает с первой же затяжки. У многих людей есть твёрдая уверенность что если покурить, то это ничего страшного, колоться да это гроб, а покурить или понюхать разок другой можно. Именно через такого рода уловку сатана и упрятал в шкатулку сотни тысяч подобных этому несчастному людей.
— Да — вслух подумал я. — Не повезло ему с палатой.
Не успел я окончить фразу, как дверь распахнулась, и в палату зашёл Мураш, а за ним следом с видом директора больницы, да что там больницы с видом директора Сибири и Дальнего Востока зашёл лысый пятидесятилетний тип по прозвищу Казанок. — Здорово братва! — заорал на всю комнату лысый.
— Вот Мураш проходи, присаживайся, чё Немец ты в натуре расселся, ставь чайник. – продолжил он, почёсывая от героина свежо-выбритую скулу на худом, земляного цвета лице с выпученными глазами, где то в глубине которых еле виднелся маленький как точка зрачок. — Тебе надо сам и ставь — огрызнулся Немец, демонстративно закинув руки за голову завалившись на кровать, всем своим видом показывая что с места он больше не встанет.
Казанок продолжил. Теперь его голос был похож на голос старшего товарища, заботливо объясняющего своему воспитаннику как нужно тому жить в ближайшем будущем. По тому, как быстро и с каким энтузиазмом он входил в новый образ, было понятно, что укололся с утра он порядочно. — Запомни Мураш в этом бараке одна только людская хата-здесь. Больше тут ловить нечего одна дикота вокруг краснопузая. В любое время заходи чай пей вот стол кушай что хочешь. Морик наш скоро за табором в небо отправиться своих искать, можешь потом шконку его занимать. — Даже Морэ, что молчишь?
Цыган приоткрыл глаза и бросил на Казанка измученный взгляд. Тот достал из кармана увесистый кусок гашишного масла с наслаждением понюхал сам и поднёс к носу Цыгана.
— Ну как? Высший сука класс, тувинская херня, две ляпки принимаешь и пять часов в одну точку смотришь, – сказал Казанок. — Хочешь? В умирающих, затуманенных от долгих страданий глазах Морика блеснул огонёк наркоманской жадности. — Давай – ответил он.
— Вот тебе, — показывая пальцем в область своего паха громко прокричал Казанок, — Вот чё я тебе могу только дать. Вот как положняк весь целиком съешь, потом базара нет, вон пацанов попросишь, они меня свистнут я приду, сам пятку набью вмести с тобой без базара хапанём, а пока соси Морик, соси.
Он сцепил руки за спинной и резво расхаживая туда сюда по палате, как на прогулке в тюремном дворике продолжил. — Я тебе сказал Морэ, хрен я тебе сдохнуть дам. Ты у меня всё равно начнёшь ходить и хавать начнёшь, никуда не денешься, — говорил спокойно Казанок. Теперь он уже вошёл в образ заботливого, старшего товарища, беспокоившегося за здоровье всех обитателей палаты. — Взяли блядь моду валяться целыми днями на шконках как матрацы, говоришь им каждый день говоришь одно и тоже им всё по хрен, — орал Казанок. Обращаясь ко всем присутствующим и размахивая нервно руками он был похож на Геббельса только лысого и по старее. — Да у нас тогда в восемьдесят шестом году сто сорок душ передохло за две недели, пол блядь лагеря покойников на грузовиках жмуров вывозили. Генерал на вертолёте прилетел с проверкой, всех на хрен врачей по увольняли. Ты комарика видел в мультике про дюймовочку с худыми ногами? — спросил он Немца и, не дожидаясь ответа нервно продолжил.
— Вот у меня такие же были. Мне тогда Сергей Михалыч так сказал. Жить надо Саня, жить, к солнцу тянуться, ляжешь всё хана, земля к себе притянет. Хороший мужик был, заведующий блядь отделения.
— В Движении жизнь. Заорал он, упал несколько раз отжался, после чего соскочил, снял с себя майку и, выбрасывая перед собой костлявые похожие на ветки руки, пританцовывая, стал изображать из себя боксёра.
Цыган, поняв, что покурить масла ему не удастся, уже давно отвернулся к стенке и молчал, Немец продолжал лежать, закинув руки за голову, не обращая на «представление» Казанка ни какого внимания на, так как что то подобное видел каждый день. Мураш же попивая чай, внимательно слушал, прыгающего, одержимого бесами Казанка, считая его человеком весьма авторитетным. Я же не выдержал и что есть мочи до слёз рассмеялся.
– Опа на! Опа на! — повернувшись в мою сторону завопил Казанок, продолжая, пританцовывая прыгать, уклоняя от виртуальных ударов свой скелетообразный, весь синий от старых давно расплывшихся татуировок корпус. – Ну давай, человек матрац! Делай! Давай делай! Атакуй! Посмотрим что ты за мужчина! – орал Казанок. Я, забыв про все болезни, стал смеяться ещё больше. Только приступ чахоточного кашля смог остановить мой безудержный, всё сильнее и сильнее раздражавший «боксёра» смех.
— Я вас всех вместе с Мориком в мешок посажу и в форточку выкину, скажи лучше, сколько ты с утра уже в себя впорол? — вытирая слёзы полотенцем спросил его я.
Казанок мгновенно одел майку и с видом человека серьёзного, сцепив руки за спиной, опять начал ходить по палате. — По чеку поставили с Лашей, я то так, за компанию подшился — начал оправдываться пожилой наркоман. – Да ладно ты вырубай, у тебя каждый день за компанию, рассказываешь тоже — вмешался в разговор Немец. — Слышь ты юноша, ты чё в натуре там базаришь то. Мне это колка на хрен не нужна, это я так ради Лаши чисто, человек умирает, более менее живёт только когда вмажется. Ему без порошка вообще хана настаёт, у него вот, от двух лёгких кусок остался с эту булочку. — Казанок указал пальцем на булочку лежавшую на тумбочке у цыгана. И придав, насколько это было возможно себе серьёзности, сел на стул, положил ногу на ногу и продолжил, нервно покручивая в место чёток зажигалкой.
— Это что колка что ли? Это так ерунда? Вот мы в девяносто четвёртом вот покололись. Я, Макидон, Махро, царства им небесного, десятку долларов и ханки пол банки трёх литровой поднимаем, у Мани цыганки, ты та Вовка должен её помнить? — Помню, — утвердительно кивнул я.
— Ну вот я тогда на тополе с биноклем трое суток просидел, ждал, когда она в огород пойдёт деньги ныкать. Ну вот мы у неё забираем всё вместе с ханкой, у Макидона ещё общаковых тридцатка была. Собираемся и в Москву едем, по лету дело было. — За чем? — спросил Мураш с нескрываемым удивлением.
— Ну так развеяться и деньги увезти надо было. Нас там тогда Хасан с Шакро встречали. Хасан тогда воровал уже во всю. Вот тогда покололись, две недели в Москве, месяц в Сочи, потом опять в Москву приезжаем на кумарах уже. Что делать? Перекумаривать как то надо. Мы с Махрошей собираемся и в Питер едем за метадоном. Олежка Македон в Москве остаётся нас ждать. Ну и всё нас с Махрошей там вяжут сразу, вместо барыги тогда мусора Питерские оказались, на жигулях приехали они тогда, на шохе, на Фонтанке на берегу стрелу забили нам. Ну и всё чё сначала целый день прокатали нас, не одна тюрьма нас брать не хотела, под вечер только кресты взяли. — И что дальше? — снова спросил Мураш, поражённый этой крайне «романтической» историей раздухорившегося перекидка, который добрую половину своей непутёвой жизни провёл в лагерях.
— Чё чё, ни чё месяц нас продержали, и домой на поезде отправили. Македон нас ждал, ждал и поехал в Новосиб, там его и закрыли, сто пятая, двести двадцать вторая, двести двадцать восьмая, червонец тогда он там так и взял. Мы с Махро приехали и тоже устроились, я восьмёрку и он десятку. Вот это покололись, я понимаю, а сейчас кого это так ерунда. Это просто пока делишек что- то нету ни каких, могу себе позволить, а потом всё стопэ.
— Да уж развеялись. — Усмехнулся я и, последовав примеру цыгана, отвернулся к стенке, решив немного вздремнуть перед обедом. — Ну, ты то Мураш чё, как похаваешь подтягивайся. С тобой то мы хапанём, только не базарь тут в бараке ни кому, слышь. А то я тебе говорю тут повсюду эти козлы красные — щедро пригласил на косячок своего молодого воспитанника лысый наркоман, собравшийся уходить к себе в барак, где его уже давно поджидал «коллега» известный карманник и барсеточник грузин Лаша. Мурашу тоже захотелось в лицах присутствующих показаться таким же «крутым» как его старший товарищ и он, не давая ему уйти, не торопясь начал свой рассказ. Конечно не такой красочный и интересный, так как ему до таких известных уголовников как Македон, Махро, Казанок было как сопле до луны, но, тем не менее свой четырёх летний лагерный опыт на бауле, он считал тоже вполне достойным. — Дядя Саня — начал он. — Ты же меня знаешь я никому ничего базарить не приучен. У меня под шконарём на курке под новый год бражки было десять литров, самогон, анаши завертон в сто папирос уже набитых ниткой перевязанных и ни разу я не пыхнул. А всё почему? — продолжал Мураш глядя в пустоту перед собой как будто кто-то перед ним стоял – Сколько меня просили? Мураш чё давай сделай, давай чё уберём, а я отвечал, базара нет сделаем, но при одном условии об этом будут знать только два человека я и …
— Начальник лагеря! — перебил его Казанок громко заржал и вышел из палаты, тем самым отбив желание, что то дальше рассказывать у огорчившегося от неприятной шутки Мураша.
Немного поболтав ещё с Немцем, ушёл и Мураш, оставив нас наедине со своими мыслями и мигающим без звука давно надоевшем всем обитателям нашей палаты телевизором.
Как выжить? — думал я. Моя изуродованное многолетним употреблением алкоголя и наркотиков здоровье оставляло желать лучшего. В очередной раз моя никчемная, насквозь пропитанная страстями жизнь висела на волоске от смерти, духовной и конечно же физической. Промучившись в этом ужасном месте месяц, мне стало ясно одно. Я в очередной раз почти во всём проиграл. Конечно, я твёрдо знал что Бог есть и он как бы там не было меня, так же как и всех людей любит. Конечно, я старался, как мог молиться, читать священное писание и именно благодаря этому я не кололся или пьянствовал, как большинство здешних завсегдатаев. Но в глубине своей души я в очередной раз понимал, этого мало.
Мало чем я отличался от Казанка, Немца, Цыгана или Мураша. Та грязь за много лет накопленная нами в наших душах по-прежнему объединяла нас. В очередной раз Господь привёл меня сюда, конечно-же не с проста, верить в Бога мало. Бесы существа тоже глубоко верующие они Бога видели и сомнений что Он есть, в отличие от некоторых из нас людей у них нет. Тем не менее, же они от этого всё равно остаются бесами. Как-то вечером разговаривая один на один с Казанком, я сделал вывод, что и он в Бога верит, может даже больше меня и на самом деле я не могу знать кто для Господа более приятен я или он. Как однажды мне сказал про таких людей один знакомый священник, что ты их судишь, откуда нам знать какое у них покаяние? Покаяние это именно то чего к моему огромному огорчению и несчастью у меня не было. Без покаяния я проиграл, если я умру с тем душевным багажом, который меня сейчас обременял то на том свете мне радости конечно же будет мало.
Много раз я видел как умирают такие как я, лекарства это не главное. Главное правильно сделать выбор для чего жить, главное знать, что просить у Господа. Если это будет полезно, для твоей души, то Бог обязательно тебя услышит и даст силы духовные и телесные чтобы обрести то, чего не хватает. Говорят, что на войне нужно обязательно знать для чего живёшь, а то убьют. Так же и человек объявивший войну своим страстям должен в первую очередь поставить цель своей жизни и с помощью Божьей стараться её достичь. Первое время я наивно думал, что целью этой может быть служение богу, молитва, воспитание детей, добрые дела, но именно здесь и сейчас сподобил меня Господь понять, что всё это лишь средство для достижения цели, а цель в моём случае, это в той или иной мере постараться обрести покаяние, с помощью которого возможно приблизиться Господу. Только покаяние, могло очисть мою душу от скверны разрушающей меня, ради него надо жить.
Однажды, разговаривая с одной старой инокиней, я сказал ей.
– Не столько смерть меня страшит, сколько боюсь за детей, за жену, как они без меня жить будут? Нельзя мне умирать. — Сатанинские это мысли, от слабой нашей веры, греха надо бояться, тогда Бог детей твоих никогда не оставит, всех Он любит — ответила она и была права. Благочестивые дети бывают у благочестивых родителей, а благочестие и есть залог нашей успешной жизни. — На обед проходим! – донеслось с коридора. Услышав крик в коридоре, отвлекший меня от моих мыслей, взяв свою тарелку и кружку я как и все покашливая медленной, шаркающей походкой, поплёлся в сторону женщины, которая из армейских термосов наливала всем подошедшим первое и второе. После обеда я получил у Натальи на три дня лекарств и отпросившись у врачей уехал на выходные домой, помыться и помочь жене по хозяйству. Если бы не изнуряющие болезни, наверно пребывая в кругу семьи меня можно было назвать человеком счастливым. После провонявших насквозь, унылых больничных стен домашняя обстановка радовала. Но выходные как всегда пролетели незаметно, и проснувшись через три дня хотел я того или нет вынужден был собираться в больницу, предложенную мне Господом как душеполезное наказание за свою греховную, разгульную молодость.
Заехав на территорию больницы, я как обычно припарковал под окно своей палаты машину, вытащил из багажника спортивную сумку и поковылял в свой «любимый», изрядно потрёпанный, за больше чем полувековую свою историю, деревянный барак. Говорят во время войны, это был санаторий для старшего командного состава, проходившего здесь реабилитацию после тяжёлых ранений. Прошло семьдесят лет героев войны давно не стало, а барак остался и до сих пор, несмотря на свою ветхость, продолжал также, как они героический служить людям.
Зайдя в отделение в коридоре по пути в свою палату мне встретилась, лет двадцати пяти деревенского вида толстушка. В руках у неё было мокрое полотенце, судя по всему она шла из туалета, куда ходила его намочить. В бараке я её видел впервые. По её пышным формам можно было сделать вывод, что она не была наркоманкой или туберкулёзницей из соседнего барака. Лицо у неё было встревоженное вид уставший, она мельком взглянула на меня заплаканными глазами и скрылась за дверьми палаты, в которой лежал Мураш. В моей комнате всё было без изменений, будто я и не уезжал, всё также мерцал непонятно для чего включенный беззвучный телевизор, скорее всего в моё отсутствие не отключавшийся не на минуту. Немец, лёжа на кровати с кем-то переписывался по телефону, бедняга цыган продолжал страдать.
— Чё кто помер? — спросил я Немца.
— Да вроде все живы — ответил тот.
— Чё жужжал барак походу в выходные?
— Да нет тихо всё без особо ярких, в шестой на пробку наступили, второй день пьют, врачи два раза ментов вызывали, сейчас спят вроде.
— Чё это за девка толстая к Мурашу только что зашла?
— Баба евонная, она вместе с матерью евошней вчера вечером приехала у него ночевали. Минингитчика на турничку вчера с утра увезли вот они на его шконке и спали.
— А что Мураш поплохел? — удивлённо спросил я.
— Да всё походу Мураш приберётся на днях, вроде говорят в коме я не ходил, не смотрел. — - Он так то не чего бодренький же вроде бы? Что «освежался» чем то что ли? — продолжал я расспрашивать неразговорчивого соседа.
— Как ты уехал они в троих взяли героина грамм Казанок, Лаша и он. У Мураша оказывается лаве были. Ночь пробегали тут, на следующий день Мураш грузиться стал, накубатуривать. Разговаривать перестал, лежал, к стенки отвернулся не вставал. Прошлую ночь уже в туалет не ходил, говорят на прадол прямо из палаты ссал, потом в комму впал и всё. Врачиха матушку вызвала, а хрена толку он уже не узнаёт ни кого всё походу.
Мне хотелось сходить к Мурашеву в палату посмотреть на него, но было как то неудобно ходить глазеть при родственниках и так горе у людей. Да и что я там не видел? Вряд ли я мог увидеть там, что то новое. На фоне ослабленного СПИДом иммунитета туберкулёз сделал своё дело ну и конечно же в очередной раз не обошлось без героина, поставившего точку в жизни несчастного. Сценарий вырисовывался в моём сознании вполне обыкновенный, освободившись из лагеря, Мураш попал под спасительный для него контроль жены и матери. Немного отъелся и подлечился на воле, свобода придавала ему сил на радость всем пошёл на поправку, потом на семейном совете решили, что самое время лечь в больницу и попробовать с помощью врачей восстановить истерзанный грехами организм, про не менее истерзанную душу, конечно же, никто не вспомнил. Которую надо было лечить в первую очередь с помощью Христа, про которого конечно все знали и не раз даже слышали и видели своими глазами, как он исцелял таких как он. Но значимости этому не придавали, а может и не знали о прямой взаимосвязи между душой и телом. Не знали и о том, что в первую очередь заботиться надо, прибегнув всей семьёй к Богу, о здоровье духовном, надо попробовать победить страсти, которые являются корнем всех бед.
Конечно же, Мураш торжественно всем обещал, да и сам в это свято верил, что колоться он больше никогда не будет и вообще подумывает в ближайшее время даже бросить курить. Сейчас немного подлечится и обязательно устроится на работу, куда-нибудь в бригаду отделочников или в столярку. Но как только остался без материнской опеки, оказавшись в больницы, сразу попал из-за духовной своей слабости под влияние бесноватого Казанка, в очередной раз не удержался от соблазна страшного наркотика, губительную силу которого не раз испытывал на своей шкуре и поплатился за это жизнью.
Интересно крещёный он или нет? — подумал я, — надо будет спросить при случае у матери.
День прошёл как обычно, как говорит Немец без особо ярких. Единственное что привлекало внимание, не только моё а наверное всех обитателей барака это с каждым часом всё усилившиеся стоны, лежавшего в коридоре зоновского приятеля Казанка тоже лет пятидесяти, по прозвищу Ворон. У него, судя по всему от цироза печени вздулся до неимоверных размеров живот, нестерпимая боль постоянно усиливалась. Напрасно надеясь на помощь медсестры, которая из-за отсутствия сильных обезболивающих препаратов не могла ему ничем помочь, он всё громче и громче кричал, не переставая долбить кулаком в стену и материться.
Весёлая наверно будет ночь? — подумал я и к своему сожалению не ошибся. До самого утра нас с Немцем словно по очереди донимали приступы кашля, не давая нам уснуть больше чем на несколько минут. Ворон в коридоре продолжал орать и в добавок ко всему Цыган, силы которого видимо окончательно оставили, не смог сходить утром в туалет. Решив не вставая с кровати повернувшись набок, трясущимися руками, помочиться в коробку из под молока, он, конечно же, обоссал свою кровать и всё вокруг неё, черной, как густой чай вонючей мочой.
Под утро всё же удалось немного поспать. Наверное, сон для таких как я, Цыган или Немец, является одним из немногих, даже скорее самым главным, удовольствием из оставшихся в этой жизни. Во сне можно поиграть на ярко зелёном поле в футбол, не обращая внимания на отдышку, побывать на увлекательной, Байкальской, подлёдной рыбалке в компании с теми, кого давно уже нет в живых, или надолго задержав дыхание нырнуть в глубины бирюзового океана. Почему то часто сниться именно, то чего уже из-за немощи физической, в жизни мирской уже не будет никогда. Сон, видя нашу духовную немощь, Господь оставляет, чтобы мы не расклеились окончательно, чтобы могли немного отвлечься от скорбей. С мучившимся без перерыва Вороном, похоже случай был иной.
— На уколы проходим! — истошным, срывающимся на визг воплем проорала на весь коридор, видно не выспавшаяся, вынужденная добираться по полтора часа каждое утро, откуда то из далека на работу Света.
Я открыл глаза, все спали, относительная тишина меня сразу насторожила. Бедолага Ворон представился — подумал я. Бугорок из кучи одеял, где-то в глубинах которого скрывался Цыган, еле заметно подымался и опускался, демонстрирую всем что Морэ ещё с нами. Немец с напряжённым лицом посапывал, боясь, что кашель может вновь отнять самое дорогое, телевизор беззвучно мерцал.
— Странно — подумал я.
— Если Ворон наконец умер почему нет суеты? Почему никто не шуршит мешком для трупов? Почему Света не ищет по бараку добровольцев, за полтинник согласившихся помочь ей упаковать в него мертвеца? Может живой? Вряд ли. Тогда может ещё никто не обратил внимания? Тоже вряд ли всю ночь он мешал всем спать своими криками, так что умолкни он хоть на несколько минут, на это бы сразу кто ни будь как ни будь бы отреагировал. Интересно, — подумал я.
Ещё немного полежав, собравшись с силами, я закинул на плечо полотенце и поковылял в туалет. По кашлевая, периодический сплёвывая свисавшую из моего рта словно толстую, зелёную нить мокроту, в баночку, которая была всегда со мной. Я даже не задумывался о том, чтобы пройти лишние несколько метров до того закутка в коридоре где лежал Ворон. Нельзя сказать на то что мне было всё равно жив тот или нет. Ведь ещё совсем недавно он иногда заходил к нам в палату и подолгу сидел, внимательно слушая рассказы своего старого приятеля, нашего постоянного, непрошенного, гостя Казанка. Совсем недавно я, глядя на его вздувшийся живот, который на скелетообразном, изуродованном, шрамами и расплывшимися от старости татуировками теле смотрелся весьма странно, думал о том, сколько же он ещё протянет? Конечно, сходить посмотреть я бы, пожалуй, был бы не прочь. Но расходовать свои и без того скудные силёнки, моего ещё не успевшего после непродолжительного сна как следует напитаться через сгнившие лёгкие кислородом, слабого организма, я не мог. Поэтому зайдя в палату я снова лёг, для того чтобы на сколько это было возможно, отдышатся и набраться сил для утренней молитвы. Не прошло и десяти минут, как я услышал за дверью палаты шум. Сперва до меня донёсся короткий испуганный визг молодой санитарки, потом поспешный топот ног сразу нескольких человек.
— Что же там произошло? — подумал я, к тому времени немного отдышавшись. Вряд ли бы санитарка испугалась увидев покойника. Несмотря на молодой возраст, смертей на своей не лёгкой работе она видела достаточно. Как действовать в этой обыденной для неё ситуации она знала. Да и алгоритм действий был не сложным. Всё что от неё требовалось это позвать медсестру, связать покойнику руки и ноги бинтом, помочь его упаковать в мешок и прикатить специально для таких случаев имевшийся, где то в закромах этой больницы аппарат для кварцевания. Говорят что после смерти, когда температура тела начинает падать, коварная палочка Коха, осознав потребность в поиске нового «жилища», начинает покидать тело умершего с особой активностью. Человеку здоровому без маски лучше к покойнику не подходить, без перчаток не прикасаться, так как это может быть опасно для здоровья. На похоронах прощаться с умершим желательно при закрытом гробе, потому как даже замороженное в морге тело, не гарантирует безопасности не быть инфицированным этой живучей, за много лет мутировавшей, привыкшей почти ко всему твари.
Интерес к произошедшему переборол мою немощь, и я, надев тапочки всё же вышел, как здесь принято говорить, на «продол» посмотреть, что же такого ужасного произошло. Расспросив стоявших на «продоле» вышедших из палат своих «сострадальцев», я пришёл к выводу что произошедшая с Вороном ситуация была на самом деле из ряда вон выходящая. Первое на что я обратил внимание, подойдя ближе к месту происшествия это запах свежей крови, ударивший мне в нос. Сверкая наколотыми на коленях звёздами, опустив голову, заваливаясь на бок, в одних трусах сидел Ворон.
— Ну что же ты наделал то а? Теперь ещё хуже же будет. Что теперь с тобой делать то а? — причитала санитарка, придерживая обессилившего зека за руку, которой тот зажимал на своём распухшем животе кровоточащую рану.
Возле кровати была небольшая, уже размазанная, чьими то ногами, лужица крови. На прикроватной больничной тумбочки, измазанной кровью, стояла открытая коробка с томатным соком, стеклянная прозрачная трёхсотграммовая кружка, почти до краёв наполненная на первый взгляд очень похожей на сок из коробки кровью и средних размеров столовый нож. Промучившийся от нестерпимой боли всю ночь Ворон, толи решил покончить с собой, толи хотел самостоятельно слить из живота жидкость, из-за которой его распирало не по дням, а по часам, этого уже наверно никто не узнает, да и не суть важно. В общем, пока никто не видит он воткнул себе в живот нож и стал не торопясь выдавливать из раны в кружку кровь. После того как та перестала течь, обезумевший поставил кружку на тумбочку и опершись спиной о стенку стал чего то ждать, то ли облегчения, толи смерти а скорее всего и то и другое. Проходящая мимо санитарка, подумав, что тот разлил томатный сок, и начала по своему обыкновению ругать виновника беспорядка, на чём стоит свет. Заметив на животе и кровати умирающего кровь, та испуганно спросила у проснувшихся от ругани лежавших рядом с ним в коридоре соседей. — Кто это его?- сказала санитарка. Потом немного поразмыслив и оглядевшись, поняла, что проткнул себя он сам. Она даже взяла кружку и хотела понюхать её содержимое, но к своему счастью вовремя одумалась. Санитарка взвизгнула, небрежно с отвращением поставила её на место тем самым залив тумбочку кровью и побежала звать на помощь, повидавшую подобные ситуации, более опытную медсестру Светлану. Через несколько мгновений в отделении появился, довольно молодой лет тридцати главный врач больницы Дмитрий Михайлович. На нём был халат, шапочка, перчатки, на лице маска ни обычная одноразовая, а большая как у хирургов, завязывающаяся сзади на четырёх вязках. Из-под белого облачения было видно только глаза, растерянный взгляд которых не смогли скрыть даже толстые линзы очков. — Как глубоко воткнул? Сколько пять, сем сантиметров? — допытывался он, пытаясь нащупать на бессильно свисавшей, бледной как снег руке Ворона пульс. Тот от потери крови говорить уже не мог, опустив голову, он приглушённо стонал от боли, которая к его разочарованию только усилилась. — Скорую вызвали? — спросил врач медсестру.
— Да сразу вызвали, минут десять прошло, -ответила та, пытаясь поставить ему в другую руку какой то укол. Через полчаса приехала карета скорой помощи. Потерявшего к тому времени сознание, перевязанного бинтом с густо напиханной в области ранения окровавленной ватой Ворона, положили на складные брезентовые носилки и вынесли из барака. Немногочисленная толпа покашливавших зевак в коридоре начала расходиться по палатам, вместе с ними «домой» пошёл и я.
Проснувшийся к тому времени Немец, сидя на кровати, деловито вычищал носками скопившуюся между пальцами ног грязь. Про утреннее происшествие, не смотря на недавний сон, бывший зек уже всё знал, может даже лучше чем я. Во-первых, после моего ухода дверь в палату была открыта и часть происходившего можно было услышать, а во вторых я видел, как к нему неоднократно забегал один из его «агентов», которого за исчерпывающую информацию тот щедро угостил сигаретой из под подушки. Комментировать по своему обыкновению он ничего не хотел. Цыган, из-под кучи своих одеял, судя по всему так и не показался, поэтому, несмотря на то, что от увиденного я был немного возбуждён, мне ничего не оставалось, как молча завалиться на кровать и уставиться в потолок, пытаясь переплавить в себя эту неожиданную весьма неприятную ситуацию. Но благодаря, заскочившему в палату заспанному, недовольному, ещё не успевшему с утра уколоться Казанку, обдумать, как следует увиденное, к моему сожалению или может к счастью мне не удалось.
— Вот ведь гадёныш! — прошипел себе под нос, забегавший по палате, по привычке сцепивший за спиной руки Казанок. На этот раз он был раздражённый и крайне агрессивный. Обычное весёлое, игривое настроение, в котором он чаще всего прибывал под действием героина, из-за утреннего его отсутствия ещё не наступило.
— Проштырился! Это ладно бы кто, а тут двадцать блядь с лишним лет отсижено и такое учудил. Под крестами сука проштырился, в больничке! Сей час мусора понаедут! Ну, приедет я с него спрошу, сука как с понимающего, ну спрошу! — орал Казанок. Перешедший на крик, разговаривая сам с собой, как следует несколько раз, со всех сторон побрызгавшись, стоявшим на тумбочке Немца одеколоном, не на шутку рассердившийся Казанок, отсвечивая блестящей от мерцающего телевизора лысиной, в очередной раз, не закрыв за собой дверь, куда-то убежал по коридору.
-Фантамас разбушевался! — раздражённо проговорил я от оставленной незакрытой двери. Не вставая с кровати, протянув руку, я, хлопнув её так, что трясущийся от нестерпимой лихорадки бугорок из одеял, видимо проснувшись и прислушавшись, на несколько мгновений перестал вибрировать.
— Приедет… — мрачно усмехнувшись проговорил я, вспомнив о словах Казанка.
— Сто пудов жмур, — согласился со мной немногословный Немец, который с безучастным ко всему происходящему видом, деловито продолжал заниматься своим делом.
— На завтрак проходим! — раздался в коридоре крик баландёрши. Через несколько мгновений к ней потянулась вялая вереница людей с тарелками и кружками в руках, среди которых в глаза мне бросилась деревенская толстушка, помогавшая ухаживать матери Мураша за её умирающим сыном. Так как тот был в коме по видимому «пайка» его пригодилась ей. Её опухшее от слёз лицо был измученно бессонницей. Растерянность от стремительного ухудшения здоровья её супруга, освобождения из колонии которого, судя по всему она ждала не один год, нескрываемым оттенком отпечаталась на её измотанном горем лице. Конечно же она как и все остальные, прекрасно понимала, что шансов на его выздоровление практический нет.
На вид она была лет на десять его младше, особой красотой не отличалась да и своего жилья в городе, скорее всего у неё не было, пользуясь этими обстоятельствами Мурашу, как и большинству наркоманов из более или менее приличных семей не составило особого труда что бы прельстить её своими обещаньями и рассказами. Находясь в лагере долгими разговорами по телефону о своей к ней любви, ему удалось заставить её поверить, что главное для него сейчас это освободиться. Уголовно-наркоманская жизнь для него давно осталась в прошлом. Годы лишений и страданий за забором выработали в нём иммунитет от всякого губительного безрассудства, да и любовь, которую он обрёл в своём сердце благодаря ей, без сомнений победит все невзгоды способные воспрепятствовать их счастливой совместной жизни. С другой стороны свекровь уставшая бороться в одиночку на протяжении многих лет за жизнь своего сына, тоже всяческий взгревала в ней надежды на их благополучную совместную жизнь, приводя разные доводы и доказательства того что на самом деле парень та он не плохой. В школе он неплохо учился, занимался спортом, был мальчик послушный и трудолюбивый. Она показывала своей будущей невестки, достав, откуда то из глубин серванта фотографии сына на которых он был не исхудавший с чёрным земляного цвета лицом туберкулёзником, а весёлым улыбающимся пышущим здоровьем и молодостью симпатичным парнем, за которым, наверное, бегали первые школьные красавицы. Если бы не проклятые наркотики, от пагубного употребления которых Мураш обязательно после освобождения избавится, то в своей жизни он бы много добился.
Ни Мураш, ни его мама этой толстушки ничего не врали, на самом деле все, что они ей рассказывали хорошего, имело место быть. Да и каких-либо злых коварных планов связанных с «прельщеньем» этой простодушной деревенской девушки, они, конечно же, не имели. Единственная и роковая их ошибка заключалась в надежде на то, что он самостоятельно без помощи Христа способен победить свою ужасную смертоносную страсть. У наркоманов есть поговорка «Героин умеет ждать», вот и в ситуации с этим лежащим в коме парнем, он выждал и нанёс свой последний смертельный удар. Героин это всего лишь порошок в руках сатаны, ждёт не героин, а ждут те демоны, в руках которых вот уже на протяжении многих лет он является страшным и эффективным оружием. Они-то живущие вот уже более семи тысяч лет рядом с людьми, умеют не только ждать, но и давно знают все наши слабые, уязвимые места. Не знали ни Мураш, ни его мама к великой своей горести всего произошедшего то, что объявив им войну, победить может лишь прибегнувший к помощи Бога. После завтрака в отделении больницы стало относительно спокойно и тихо. Одна половина пациентов больницы продолжила медленно помирать «заняв места согласно купленным билетам», другая же половина, прибегнув к помощи алкоголя и наркотиков, продолжила «веселиться». Имея не малый опыт за последние годы пребывания в подобных заведениях, я пришёл к выводу, что здешний континент за исключением единиц, подразделяется на две половины умирающих и «веселящихся», причём умирающие в большинстве своём ещё совсем недавно были веселящимися. Часто и те и другие прибывали в состоянии либо крайне тяжелом, с высокой температурой, кровохарканьем и тому подобным, либо же в состоянии крайне «весёлом» с музыкой, танцами и мордобоем. Однажды я был свидетелем тому, как один из больных на львиную долю своей пенсии по инвалидности, которую он получил в первый раз, напившись с соседями по палате несколько дней не дождавшись нового года, купил недешёвый фейерверк и устроил ночью во дворе больницы грандиозный салют.
Следует заметить, что представители обоих половин ненавидят друг друга, так как друг другу постоянно мешают. Веселящиеся не дают спокойно умереть умирающим, а умирающие в свою очередь, навивая плохие предчувствия своим неприглядным видом и тем самым портя настроение, мешают веселиться «веселящимся». Есть ещё упомянутые выше единицы, не относящиеся ни к тем, ни к другим, пытающиеся лечиться, их ненавидят все, включая медперсонал и они соответственно ненавидят тоже всех. Первая половина их ненавидит за то что у них ещё есть небольшой шанс выжить, вторая их просто считает дураками неудачниками, которые сами не живут и другим не дают, а медперсонал их ненавидит за то что они требуют чтоб те их лечили, тем самым принося различные неудобства. Дополняет всеобщую неприязнь то, что, хоть это и не всегда получается, все должны друг друга терпеть и ненавидеть тайно.
День близился к завершению. Об утреннем происшествии с Вороном все давно забыли, как будто ничего и не произошло. Люди, привыкшие к смерти, давно научились жить с ней по соседству до поры до времени, не соприкасаясь друг с другом. Мысли о возможной своей скорой кончине все старались гнать от себя подальше, успокаивая себя удобным для большинства убеждением что, всё ужасное происходящее вокруг, со мной не произойдёт. Это всё с ними, со мной будет всё нормально. Даже не смотря на то, что всё свидетельствует об обратном, человеческий разум, часто опираясь на подобные «спасительные» умозаключения, вырабатывает иммунитет от возможного смертельного уныния, а в некоторых случаях безумия, результатом которого может стать подобное тесное соседство с этой страшной бабкой с косой в руках.
— На ужин проходим, — раздался знакомый вопль баландёрши. Благодаря вездесущим «агентам» Немца, занявшим в очереди на нас места, мы одни из первых получили свои порции макарон и проследовали в палату, где без особого аппетита принялись за их поглощение. «Съешь туберкулёз или он сожрёт тебя» — так гласит гимн известный всем чихоточникам. Основным оружием туберкулёза является отсутствие у больного аппетита, которое приводит к дистрофии, полному обессиливанию и смерти. Если заставлять себя и стараться через силу побольше есть, возможно проживёшь чуть дольше. Поэтому в надежде на выздоровление очередь из дистрофиков, к столику баландёрши, образовывалась всегда быстро, и не заняв её во время можно было довольно долго в ней простоять. Процедура эта в связи с отсутствием сил и всеобщей раздражительностью была крайне не приятной. Особ ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)