Круиз

Две недели…

Две недели я нахожусь в каком-то заточении: ни свободы действий, ни свободы передвижения, ни свободы общения… Нет, не из-за того, что кто-то видимой или невидимой рукой мне грозит пальцем, говоря:«Фу! Брось! Нельзя!», угрожая наказанием. Свободы нет из-за отсутствия вариантов. Только туда, только сюда, только по прямой: никаких развилок, перекрестков и просторов…

Только я, холл и песни под баян, мероприятие для тех, кому за пятьдесят. Не самое лучшее развитие летних каникул. Возможно, последних каникул в моей жизни, наполненные хоть какой-то свободой. Нужно уметь довольствоваться малым, но я не умею. Пытаюсь научиться? Нет.

Так и идут года, как и у всех: в надежде, что время изменит тебя само. Но так люди и убивают себя. Это словно быть судном — ржавым, с дырами по бортам — и ждать, будто время тебя само отремонтирует, залатает дыры, восстановит двигатели, отремонтирует проводку… Это утопия.

Такой утопией я сейчас и занимаюсь сидя в холле и слушая «Подмосковные вечера», сыгранные с ошибками и без чувств. А вокруг ни души, за которую можно было бы зацепиться, поговорить, пообщаться. Только рухляди, которые рвут глотки в соседнем помещении, которые завернули все блинчики, которые давали на завтрак, с собой, опустошив весь шведский стол. Вечно голодные, ворчливые и нелюбимые внуками — вот она, эта рухлядь.

И только лампа, находящаяся прямо надо мной, начала бешено мигать, словно в припадке, чувствуя, что что-то сейчас произойдет. Но она ошиблась. Ничего не произошло и после этого лампа обиженно погасла. С ней погасло и ещё две. Стало почти темно: горела одна лампа в другом конце холла.

И закончилась музыка. Апплодисменты, шум шагов, звук открывающейся двери из музыкального зала и куча голосов женщин пенсионного возраста. А вот и они: бесформенные, низкие, шатающиеся существа с тяжёлым дыханием, надорванными голосами, но не седыми волосами(видимо, желание выделиться над многими берёт верх). Эта стая проползала мимо меня, растекаясь по всем лестницам и коридорам.

И только через время я остался уютной компании с тишиной и единственной горящей лампой. Но вскоре и эта лампа погасла, а тишина сменилась на свист сквозняка из открывшихся окон…

И только тогда появилась она.

Лёгкие шаги не были слышны, словно она не ходила, а парила над палубой. Её светлые, едва доходящие до плеч волосы трепал сквозняк. Голубые глаза горели загадочными огоньками, искрились и манили за собой. Но резкий порыв сквозгяка заставил прищурить их. Её милое, мягкое и светлое лицо светилось взнутри, заполняя светом всё пространство холла, вместо погасших ламп. Она пролетела мимо меня, оставив после себя шлейф мягкого цветочного аромата.

И только тогда, когда она спустилась на нижнюю палубу, свет от неё пропал, оставив меня в темном, угрюмом и безлюдном холле. Сквозняк стих, оставив после себя звенящее подобие вакуума, которое давило на перепонки, угрожая повредить их.

И стало тоскливо, ведь всё это время, что я нахожусь здесь, на этом чёртовом лайнере, я ни разу не видел её. Или не замечал. Но теперь что-то изменилось. Захотелось двигаться, дышать, жить, а не быть, жить, а не выживать, участвовать в жизни, а не созерцать на течение жизни, наполненной пусть и ужасными и тусклыми, но такими разными серыми красками.

Возвращаясь в каюту, я напевал «Подмосковные вечера»…