"Хранители библиотеки Древних" Глава 6 (Глава 7)

Я ушел на кухню, поставил греться чайник, а когда вернулся, юноша стоял посреди комнаты и прижимал к груди фотографию Стефи.
— Отвези меня завтра к Захии, — попросил он. — Он откроет гробницу Птаххетепа. На один день — но откроет!
— Боюсь, что вместо понимания, он натравит на тебя полицию.
— Тогда ты опубликуешь все, что записал. Моя жизнь ничего не стоит, особенно сейчас, — с невыносимой грустью в голосе прошептал принц.
Отчаяние и рассудительность — две абсолютно несовместимые вещи, особенно, если речь идет о человеке, потерявшем близких. Я решил всеми правдами и неправдами потянуть время. Впереди были выходные, поэтому Сахемхет не должен остаться наедине со своей болью — разделю ее с ним, чтобы было легче.
Но в субботу утром мои планы нарушил звонок доктора Винтера, куратора египетских залов лондонского музея, где я работал, пока в восемьдесят третьем не перебрался в Каир. Коллекционер древностей после смерти завещал все собранное за многие годы выставить на всеобщее обозрение. Нужна была экспертная оценка новых экспонатов и организация выставки, в чем я имел колоссальный опыт благодаря неутомимому главе Службы древностей Египта. Я поставил Сахемхета перед фактом, что в понедельник мы оба должны улететь в Англию.
— Едем к Хавассу! — он произнес это с такой решительностью, что вступать с ним в полемику не было никакого смысла.
Только я успел затянуть на шее галстук, как предо мной во всем великолепии предстал египетский принц. Его волосы были распущены в знак траура, глаза — подведены густой черной краской, белая набедренная повязка касалась пола и была закреплена на талии широким расшитым поясом, на обнаженных плечах сверкал разбитыми бусинами воротник из лазурита и бирюзы, довершали облик золотые серьги и два браслета из четырех.

Я не ожидал в выходной застать Захию в своем кабинете. И только мы переступили порог, как в мой адрес полетела полная гнева фраза:
— Джон! Ты обещал увезти его! Как…
— Джон держит свое слово, — перебил Сахемхет. — Я улетаю с ним в понедельник.
— Зачем ты пришел? Да еще так вырядился? — Хавасс переключил свое недовольство на юношу.
— Ключ от гробницы Птаххетепа, — египтянин протянул руку.
— Нет!
— Я не смогу доказать, что ты причастен к смерти Стефании Аджари… Но трупы из того селения слишком много расскажут независимым экспертам.
Захия побледнел, сжал кулаки.
— Я умею прощать, — продолжил Сахемхет, — как простил брата, как простил убийц учителя, так прощаю и тебя. Но я могу пустить твою карьеру как ведущего историка Древнего Египта под откос.
— И как же?
— Мне достаточно выступить как живому свидетелю истории четвертой династии. И всем твоим экскурсоводам придется переписывать лекции о трех фараонах — строителях Гизы. А еще расскажу о языке Древних, и почему многие тексты не получается перевести.
— Не докажешь!
— Если бы не мог — не говорил бы об этом. Ключ!
— Хорошо, — было видно, как глава Службы древностей впадает в панику. — Предлагаю сделку: я даю доступ в гробницу на сутки, а ты молчишь, пока я жив. По рукам?
— По рукам, — холодно ответил юноша. — Но мы поедем туда вдвоем с Джоном. Если что-то с нами случится, мой записанный рассказ окажется у журналистов. И скандал будет очень громкий.
Захия, скрипнув зубами, положил на стол ключ и произнес:
— Завтра в обед он должен лежать на этом месте.
— Я верну его. Слово Сахемхета. Пойдем, Джон, у нас и так мало времени…
Египтянин с победной улыбкой покинул кабинет доктора Хавасса. Я ушел вслед за ним, не забыв громко хлопнуть дверью. Уже в машине спросил, какой инвентарь нам понадобится.
— Длинная плетеная лестница, несколько крепких веревок, десяток корзин, маски, фонари и большой молот, — ответил Аджари.
— А последнее зачем? — удивился я. 
— Будем стены ломать. Еще фотоаппарат не забудь и очень крепкий кофе в термосе для себя.

Солнце неумолимо уходило за горизонт, когда мы, сменившие парадную одежду на рабочую, подъехали к гробнице. Саккарская охрана была предупреждена о нашем визите, поэтому не прибежала на свет фар и грохот железа. Сахемхет спустился первым, по очереди принял корзины со снаряжением. Я сразу надел маску и полез вниз. Оказавшись перед входом, сразу стало понятно, почему Захия так легко сдался: пролом был наглухо закрыт решеткой с толстыми прутьями, прибитой стальными штырями к стене.
— Ты знал об этом? — указал на преграду.
— Нет, — улыбнулся он, — можешь ломать, только не разбей молот, он мне еще будет нужен.
Расшатав штыри, мы легко избавились от решетки. Вошли внутрь. Я снова почувствовал этот знакомый запах свежести. Сахемхет вдохнул полной грудью, улыбнулся, я же сладко зевнул.
— Взбодрись, — он протянул мне термос, — я ведь не вытащу тебя отсюда — ты тяжелый.
— Почему на тебя это не действует? — я отхлебнул большой глоток, за ним второй.
— Привыкание организма. На Птаххетепа оно тоже не действовало, поэтому он умирал так долго и мучительно.
— Что сейчас делаем?
— Фотографируй все стены, а я поищу замурованный проход в хранилище. Джон, покажи ту фреску с Ра и Осирисом.
Мы вошли в комнату с саркофагом, я осветил фонарем две фигуры.
— Это рисовал сам учитель, — гордо произнес египтянин, указывая по очереди на рисунки. — Боги хранили знания в камне, людей же научили делать бумагу и писать на ней, потому что не хотели делиться всеми знаниями с примитивной цивилизацией. Это план гробницы, и вход прямо перед нами. Внизу же путь до библиотеки. Снимай скорее, Джон, сейчас здесь будет огромная дыра.
Сахемхет сел на край саркофага в ожидании, когда я сфотографирую все стены в обеих камерах.
— Я закончил, — крикнул ему.
— Вылезай отсюда! — донеслось в ответ. — Будешь наверху принимать корзины с папирусами.
Я поднимался по лестнице, когда услышал глухие удары молота. Несмотря на истощение, сил у этого юноши вполне хватало для тяжелой физической работы. Неужели неизвестное вещество, которое пропитало каждую клетку его организма, действовало при чрезмерных физических нагрузках подобно адреналиновым энергетикам? Оказавшись наверху, я снял маску и стал ждать сигнала вытаскивать находки. В свете фонаря было видно, как пыль поднимается из шахты. В нос ударил резкий запах свежести, что сразу же захотелось спать.
— Сахемхет! — беспокоясь, крикнул я в шахту.
— Поднимай! — услышал снизу в ответ.
— Кофе положи в корзину! Я уже отключаюсь!
— Готово! Тяни!
Вытянув ее наверх, первым делом схватил термос и глоток за глотком выпил весь крепкий кофе. Спать уже хотелось меньше. Отвязал корзину с папирусами, поставил в багажник, конец веревки снова сбросил в шахту. Всего я поднял девять корзин с записями, десятую — с оборудованием. Пока все бережно раскладывал в машине, из шахты вылез Сахемхет. Он протянул мне связанную рукавами рубашку, в которой оказались не поместившиеся в тару свитки. Мы вытащили лестницу и, закрыв решеткой вход, защелкнули замок.
— Домой? — я завел двигатель.
— Конечно, домой, только к тебе.
— Никогда бы не подумал, что стану расхитителем гробниц, — произнес с гордостью и добавил уже шепотом, — надеюсь, Захия не узнает про нашу наглость?
Юноша только звонко рассмеялся вместо ответа и прищурил левый глаз.

Взбодрившись холодным душем и горячим кофе, всю оставшуюся ночь и утро мы разбирали папирусы, герметично упаковывали в пакеты и раскладывали по моим чемоданам. Для своих вещей я собирался воспользоваться дорожными сумками Стефании.
Как и обещал Сахемхет, ключ от гробницы к обеду лежал на столе у Захии. На вопрос «Что же вы там делали?» юноша ответил со вселенским спокойствием: «Фотографировали. Меня интересовали только рисунки и надписи на стенах».
Хавасс, пораженный такой мальчишеской наглостью, позаботился о том, чтобы как можно быстрее вышвырнуть нас из страны без проволочек в виде таможенного досмотра, за что мысленно поблагодарил его и пожелал долгих лет жизни. В лондонском аэропорту мы тоже только формально прошли досмотр, ибо всех торопил разнервничавшийся до истерики доктор Винтер. Оставив в квартире багаж и Сахемхета, я направился в музей на оценку экспонатов. Когда же затемно вернулся, меня ждали разложенные по шкафам пакеты с папирусами, бутерброды и остывший, но вкусный чай.
— Прости, Джон, — со смущением произнес юноша, — я тут немного похозяйничал в твоем доме. Ты не обидишься?
—  Конечно, нет! Ты ходил по магазинам? Как? — моему изумлению не было предела.
— Я свободно говорю не только на древнеегипетском, арабском, но и на английском. Пишу и читаю неважно, но с разговором проблем нет. Стефания научила. Последние три сотни египетских фунтов, которые забрал с собой из дома, обменял на английские. На скромный ужин хватило.
— Молодец! — похвалил его. — Уверен, тебе здесь понравится. Завтра покажу музей. Захочешь, попрошу доктора Винтера взять на работу.
— Спасибо. А теперь ужинать и спать.
— А изучение трудов Птаххетепа?
— Успеем… — зевнул юноша. — Днем больше, днем меньше… Они ведь у нас. В свободное время начнем их консервацию, а потом и изучение.

Сахемхету очень понравился музей, да и сам город, хотя его раздражали частые дожди и туман. По привычке он одевался легко и постоянно замерзал на улице. Я потратил столько времени, чтобы приучить упрямого юношу надевать в холодную погоду свитер и утепленную куртку, а не легкий свободный плащ или тренч. Со смокингом и музейной униформой было чуть проще — дресс-код существовал всегда, и соблюдение его было часть этикета, что для современного англичанина, что для древнего египтянина.

Аджари стал экскурсоводом, работающим с группами туристов из стран Ближнего Востока. На следующий год, не без моего содействия, Сахемхет поступил в университет, совмещая работу и учебу. Для поддержания интереса посетителей и создание специфического колорита у юноши имелся богатый набор цитат известных историков, востоковедов, ученых и философов. Он часто вставлял в лекции поучительные тексты из известных папирусов. Конфликтных ситуаций, как в Каире, не возникало: молодой человек просто рассказывал то, что хотели услышать люди. А дома его ждал личный музей размером в комнату, где каждый вечер шли работы с рукописями великого хранителя библиотеки Древних.
С такой работоспособностью и жаждой знаний я столкнулся впервые. Несмотря на языковые трудности, Аджари добивался отличных результатов, в основном, благодаря прекрасной памяти и нестандартному подходу к изучению материала: он компенсировал недостаточное понимание одного языка другим. Он старался находить одну и ту же книгу и на арабском, и на английском, а в конспектах целые абзацы были начертаны древнеегипетской скорописью. Единственное, он просил меня перечитывать отчетные работы на предмет ошибок. После окончания экстерном университета египтянин с головой окунулся в научную работу, продолжая учиться дальше, чтобы в будущем получить ученую степень доктора.

Через десять лет после переезда в Лондон, Сахемхет успешно защитил докторскую и на четыре года всецело посвятил себя написанию новой работы для защиты ученой степени профессора в области лингвистики древнеегипетского языка. Это был его конек. Он доработал свой способ определения датировки предметов в рамках правления конкретной династии Древнего царства по особенностям начертания иероглифов. Невозможно представить, какое количество папирусов, посуды, стел, статуй, фотографий гробниц пришлось ему изучить. Но от меня не скрылся тот факт, что каждый текст тщательно прорабатывался на содержание знаков древней цивилизации.

За годы Сахемхет неплохо адаптировался к жизни в английской столице, что только цвет кожи, похожий на легкий загар, и несильный акцент выдавали его заграничное происхождение. Хоть я и был далек от антропологии, но не удержался проанализировать принца на предмет схожести с современными народами, населявшими Египет, и пришел к выводу: он не был похож ни на эфиопов, ни на суданцев, ни на арабов. Ростом не выше среднестатистического британца, немного худощавый, где-то близкий к южным итальянцам и испанцам: непослушные, ниже лопаток, чуть волнистые волосы цвета полированного базальта, густые изогнутые брови и крупные округло-миндалевидные глаза со зрачками цвета темно-коричневого обсидиана. Прямой же нос с едва заметной только в профиль горбинкой, чуть полные губы и округлый тип лица с выделяющимися скулами относили его уже к древним египтянам, населявшим в то время дельту Нила (сравнивал с дошедшими скульптурами и росписями гробниц). За то время, что Сахемхет прожил в современном Египте и в последние годы много находился на солнце, его кожа приобрела красивый загар, который сильно побледнел за десятилетие, проведенное в туманном Лондоне и залах музея. Первое время я уговаривал Аджари провести пару недель на берегу Средиземного моря, но получал отказ без объяснений. Но они были мне не нужны: близость к родине и невозможность вернуться домой причиняли Сахемхету невыносимые душевные страдания. Потом он смирился, но в деловых поездках всегда останавливался в гостинице в центре города, говорил, что это помогает сосредоточиться на работе и не предаваться воспоминаниям о песках Саккары или залам каирского музея.

Меня всегда восхищало его искусство перевоплощения: на людях Сахемхет вел себя как истинный аристократ, в венах которого текла древняя царская кровь: сдержанный, спокойный, немного высокомерный, но дома, без посторонних глаз, он становился эмоциональным египтянином — задорным, веселым, немного вспыльчивым и порой ужасно ворчливым. По несколько раз в неделю приходилось выслушивать его недовольство многозначностью английских слов, из-за которых он попадал в нелепые ситуации, связанные с косвенным употреблением разговорных выражений. «Я не китаец, чтобы есть собак, да еще и горячих!» — возмущался он, когда я предложил пообедать в одной из модных кафе со средиземноморской «кухней» и заказал фирменные «хот-доги по-итальянски». Пришлось объяснять, что это всего лишь сосиска в аппетитной булочке с зеленью и пикантным соусом из вяленых томатов.

Время летело незаметно. Каждый год, прожитый с ним в двухкомнатной лондонской квартире, был и тяжелым, и, одновременно, незабываемым. Аджари порой был невыносим своей педантичностью во всем, что касалось научной деятельности и работы с папирусами, но в остальное время это не играло для него никакой роли.

Прошло четырнадцать лет, как я увез египетского принца из Каира, и не было дня, чтобы за разговором не вспоминали о Стефании. Мы часто сидели в полной тишине с зажженными свечами и молились за ее душу, как умели. Сахемхет пытался не показывать свою тоску по приемной матери и Птаххтепу, но это слишком плохо получалось. Рядом с его кроватью на столике стояла фотография еще молодой Стефи (другой у меня не оказалось), в угол рамки которой был вставлен кусочек папируса с именем библиотекаря, и горела тихим пламенем ритуальная масляная лампа. За долгие годы египтянин так и не захотел обзавестись семьей, хотя активно знакомил его и с молодыми девушками, и женщинами старше него. Но он, зачастую, даже не приходил на свидание, ссылаясь на нехватку времени, а если и удосуживался, то ужин начинался с оживленного женского монолога, сменявшимся молчаливой обидой. Сидя за столиком на другом конце ресторана, я тайно наблюдал за Сахемхетом, готовый в любой момент прийти к нему на помощь и разрулить сложные моменты. Дело было не в замкнутости ученого, а в его некомпетентности в вопросах моды, кинематографа или популярных людей. Аджари не мог поддержать разговор на достойном уровне, отмалчиваясь с виноватой улыбкой или просто кивая. Несколько раз он уходил в самом начале ужина, возмущенный бестактностью собеседниц в отношении культуры Древнего Египта. На мои вопросы «Как прошел ужин?» и «Почему так рано?» Сахемхет грустно отвечал, что не может общаться с человеком, который считает египетское искусство консервативно-примитивным, восхваляя при этом Грецию, как вершину культурного развития в Древнем мире. И принц был, по-своему, прав.

Со временем я понял, что по духу он «родной» сын Аджари, всецело влюбленный в науку, и любое вторжение в личную жизнь чужого человека, не похожего на Стефанию и далекого от его мировоззрения, с навязыванием правил и чувств воспринимал как «третьего лишнего». Повоевав с ним не один год, бросил это неблагодарное занятие, хотя очень хотелось почувствовать себя, пусть не родным, но все же дедушкой. А время шло…

Последнюю неделю Сахемхет очень волновался — все редактировал речь для защиты, боялся упустить мелкие детали. Я поддерживал, как мог, и искренне был рад его успеху как ученого. Хотел сам прийти, послушать его выступление, но очередной сердечный приступ за день до такого значимого мероприятия отправил меня на больничную койку.
Несмотря на то, что оказался в палате под капельницами, я по-прежнему продолжал вести свои записи с любимой печатной машинкой на стуле, предпочитая ее современной технике. Надеюсь, мой принц не уничтожит, что я напечатал за эти четырнадцать лет, если когда-нибудь прочтет. Наконец-то он пришел…
Уже не доктор, а профессор Сахемхет Аджари в классическом сером смокинге стоял рядом с моей кроватью и по-детски светился от счастья. Он сбросил всю свою аристократическую чопорность вместе с пиджаком, сел рядом на белую больничную простынь. Смеясь, египтянин рассказывал о том, как от волнения запутался в листах с докладом и рассказывал по памяти, как комиссия посчитала его слишком юным для такой ученой степени и как он искал паспорт в карманах, чтобы подтвердить свой возраст. Сахемхет внешне ничуть не изменился — на вид он был все таким же двадцатилетним парнем, а не тридцатичетырехлетним взрослым мужчиной.
Мне становилось с каждым днем лучше, появились такие планы на ближайшее время… Безумно захотел дожить до заветного дня, когда уже я вместе с Сахемхетом отправлюсь на поиски той загадочной библиотеки Древних, найденной Птаххетепом тысячелетия назад, как возьму в руки эти диски, увижу, как белый песок собирается в уже знакомые знаки, как прошлое раскрывает свои тайны…

Дорогой читатель!
Вчера, двадцать четвертого декабря две тысячи пятнадцатого года в шесть часов вечера остановилось сердце прекрасного ученого, историка и моего биографа Джонатана Эдварда Брайтона. Теперь его записи буду продолжать я, египетский принц Сахемхет Неферефкара Хор Ахет — хранитель библиотеки Древних, более известный в современном мире как профессор Сахемхет Аджари.