Январская ночь

-А?!.. Кто тут?.. Семён Михалыч, это ты?!
-Да я, я! – чуть ли не закричал Семён Михайлович, добрый мужик высокого роста с длинной черно-седой бородой из соседнего села К.
-Ну, как?
-Лежит. – сел он на низки-А?!.. Кто тут?.. Семён Михалыч, это ты?!
й стул у печи и снял шапку.
-Бедная…
Семён Михайлович только сжал губы и что-то промямлил:
-Ты бы… сходил.
-Знаю. Пойду.
Мы сидели в небольшом деревянном доме Семёна Михайловича. Зима была самая злая. Даже проклятый волк забился у ели и не вылезет в такую дрянную погоду. Ветер шумел и свистел периодически самыми разными возгласами. Старый дом скрипел страшными звуками перегибания дуба и иногда покачивал в сторону направления сильного ветра. Была почти полночь. В такую минуту прячь детей от бурана да сам молись Господь Богу.
Я одел свой старый тулуп и, топая ногами, стал прощаться с Семёном Михайловичем. Он откашлялся, пожал мне руку и дальше стал наблюдать за танцующими огоньками в печи. Мороз, как оказалось, был не просто злой, а зловещий. Моя деревня напоминала мне Коцит. Выйдя из дому, я стал оглядываться взад и вперед. Ветер бил по щекам, словно осколки стёкол врезывались в лицо. Не прошло и минуты, как я перестал чувствовать своих пальцев. На улице горел только один фонарь тусклым и мигающим огнём. Он светил дорогу в город, были видны лошадиные и человечьи следы. Справа же еле виднелась тропа, ведущая во вторую половину деревни, которая отличалась своей слабоосвещаемостью. Я пошел туда, покачиваясь и хромая. Снег был твердый и хрустящий, так что мою ходьбу можно было и услышать с нескольких десятков метров. Всю дорогу я наблюдал «пустые» дома, такие старые и ветхие, будто бы тотчас они вовсе развалятся. Но никто бы не заметил их, ибо они «пустые». Ко мне навстречу подбежал Коля, мальчик лет тринадцати, задыхаясь, он мне сказал:
-Там… собрались уже…дядь Мить…
Я лишь только кивнул ему и поплелся дальше по узкой тропе. Спустя метров сорок, у края деревни стала виднеться малёхоньки й старый домик, покосившийся в левую сторону. Через окно я увидал бледное лицо Сергея Парфёновича. На улице весело игрались в снежки местные детки. Черная собака лежала у двери и грустно наблюдала за игрой детишек. Я открыл дверь и сразу же увидел стол, а ней лежала библия и горела одна свеча. Слева гостиной стояли деревенские мужики, хмурые, грустные, даже злые. Справа было пусто, лишь старинное окно с множествами трещин слегка звенело нижними нотами в угоду погоде.
-Там? – я указал рукой на приоткрытую дверь в какую-то очень тёмную комнату.
Они промычали мне «да». Войдя туда, поначалу я услышал резкую песнь из плачей женщин и молитвы об усопших от некоего священника, пришедшего из того же села К.
На длинной высокой скамье лежала Антонина Аркадьевна. Без движения, без малейшего простого движения лежала она в своем синим платье с подвязанным на голову белыми платком. Ей было уже шестьдесят восемь лет. Она прошла обе войны, вернее на первую войну её не пустили, а на второй она дошла до Варшавы, где окончательно оглохла и была отправлена на родину. Там же она потеряла мужа с двумя сыновьями. После войны Антонина Аркадьевна стала жить у нас в Домовино в одном очень маленьком и стареньком домика на краю деревни. Лицо её было старое и сморщенное, тёмное и незаметное, однако, очень доброе. Сегодня утром она собиралась в город за конфетами детишкам. Это был её первый раз, когда она вдруг собралась уезжать из села после того дня прибытие на родину. И всё ради детишек, чтобы они улыбнулись ей, обняли её и стали смеяться. Простая затея отделила жизнь от смерти. Казалось, ей только шестьдесят восемь: жить еще половину века. Но это были планы вовсе не Бога и даже не самой её. Она села в машину Вовки Митина и отправилась в ближайший город за сладостями. День был по-адски жаркий, не было ни намёка хотя бы на слабенький ветер. Вот тут-то и был подвох! На половине пути Антонине Аркадьевне стало плохо: у неё закружилась голова, язык онемел, стало темно, и вовсе она потухла как январский огонёк. Она также лежала на сиденье с улыбкой, но уже с закрытыми глазами. Теперь она тут лежит… тоже с улыбкой. Кажется, вот-вот она проснется и скажет, как она нас одурачила, а потом достанет из кармана конфеты и раздаст их детям. Скоро стало совсем темно. В избе было видно только мерцающую свечу и колеблющийся бледный и холодный подбородок Антонины Аркадьевны. Я медленно подошел к ней и посмотрел на её губы. Глядя на неё уже несколько минут, я как бы уже стал замечать лёгкие и быстрые движения у неё во рту: она будто иногда что-то кусала… не то язык или щёки. Я осмотрел ещё раз комнату: здесь никого уже не было, кроме как Вовы Митина, который задвинул кепку на лоб и, сидя на табурете, спал. Напоследок, я решил попрощаться с покойницей. Но мне что-то показалось: как будто бы её лицо переменилось, глаза стали светлыми, а губы её разжались. Я поцеловал её в лоб, попрощался и вышел на улицу. Гул утих, мороз прошел, темнота стала действовать мне на нервы. Я видел чернь и представлял её с детьми, как она прощается с ними, как они плачут, и она плачет. Дети очень любили её. Я даже представить не могу, как им будут говорить о смерти Антонины Аркадьевны. Я шел домой и наблюдал за деревьями. Они мне казались подобиями старых людей, оставленных на одиночество и смерть. Они о чём-то шептались между собой так тихо и тихо. Я слышал. Придя домой, я погасил свечу на столе и лёг спать, уверенно зная, что завтра я точно проснусь. Так просто и без шуму. Просто и без шуму…