Эпизод

Часть 1.
Сцена. Сцена горит тысячью огней. Весь зал заполнен зрителями, фанатами, пришедшие посмотреть на меня.
Я для них кумир. Я для них яркая звезда. Я тот, кто тронул их сердца и заставил биться сильнее. Я тот, кто словами смог согреть их души и влюбить в себя.
Гитара в моих руках и соло, на одной струне. Я играю, на своей струне. Я рву свою струну, выбивая мелодию, что прозвучит в веках. Я рву свой голос, что пронесется эхом в этих стенах и застынет в сердцах.
Они смотрят на меня. На мое измазанное гримом лицо. Но видят ли они то, что под этой беленой? Видят ли они печаль в моих глазах и тоску, по тому, что я оставил когда-то?
Я ослеплен тысячью огней. Все они, устремлены ко мне. Но горю ли я также ярко, как эти огни? Способно ли пламя, рожденное мной, затмить тысячи звезд?
Каждая клеточка моего тела, каждая жила, каждый мускул моего тела напряжен до предела. Я не жалею себя и играю в последний раз, ради вас. Завтра меня уже не будет здесь. Это мой последний концерт, но сегодня, я играю для вас. Так слушайте. Это моя последняя песня, посвященная вам.
Это мой пик. Это моя вершина. Я достиг самого верха и выше, мне уже не взобраться. Я знаю, ведь столько раз, падал с этой вершины. Я считал, что воспарю и улечу за небеса. Неправда, я только упаду. Всегда падал. Но теперь, я уйду сам. Погаснет свет, утихнут голоса, останутся далеко позади темные стены, и я уйду, не оставив и следа. Всегда уходил. Дождь, что громом раздастся в небесах смоет весь грим, но он не сможет унять тоску и боль, засевшие острой иглой в моем сердце. Лишь она. Только она…
Она лежала рядом со мной. Так близко, что я мог ощутить ее дыхание на моей рубашке. Так близко, что я мог ощутить тепло ее тела, но не касание. Так близко, что я был пронзен, этой близостью и повершен ей.
Она молчала. Всегда молчала. Редко, когда от нее можно было услышать больше десяти слов за раз или целую речь. Но когда она говорила, это был не пустой разговор, ради болтовни. Это была речь, при которой каждый должен замолчать и послушать ее. И мне казалось, что в такие моменты, мир действительно умолкает.
Сейчас, мир умолк. Она сказала свою речь, длинною в два слова. Два слова, раздавшиеся в этих стенах и эхом пронесшиеся в моей душе. Еще никогда, я не чувствовал себя таким беззащитным, неподготовленным. Но это случилось, произошло и это нельзя отрицать.
Я застыл в мгновении, когда она сказала эти слова. Как она потянулась ко мне, схватила тоненькими пальцами рубашку у спины и прошептала так тихо, как могла, но так громко, как не прокричит никто. А затем, она отпустила, отступила и опустила лицо в подушку так, чтобы не было видно лица. Стыд. Она пыталась скрыть чувство поражения. Она проиграла, а вместе с ней, проиграл я. Может, проиграл я, а вместе со мной и она, и теперь, дерзает себя за это. Это не важно. Важно лишь то, что будет дальше. И выбор, должен сделать я сам.
Я не герой. Я не из тех, о ком пишут истории или кого прославляют, возводя в культ. Я гордец, подлец, эгоист, одиночка и бродяга. За всю свою жизнь, я не сделал ничего хорошего и если бы всех делили на людей и нелюдей, я оказался бы во втором списке. Если бы ад существовал, я был бы в самом низу, на девятом кругу по Данте. Я это заслуживаю по праву.
Я сделал свой выбор.
Завтра, я забуду обо всем и начну сначала. Не ради цели, порыва или кого-то, а просто, потому что иначе не могу. Возможно, это станет моим последним путешествием, это не важно. Я не останусь в этих стенах, в ожидании судьбы, в ожидании смерти. Лишь в пути. В пути…
Мой путь. Он всегда начинался с одного и того же. Я бродяга, и каждый бродяга начинает свой новый путь по своему. Кто-то, упивается до беспамятства и ни с чем, уходит в никуда. Кто-то, оставляет все кому-то и уходит, забрав только самое важное. Кто-то играет в романтика, вынужденные покинуть свою сеньюриту. У каждого бродяги свой стиль, почерк, по которому его легко можно узнать. Но суть каждого ухода одна: оставить все, чтобы обрести больше. Я же, предпочитаю уходить зимой, посреди ночи.
В безлюдном, едва освещенном кафе, я покупаю себе кофе и сажусь в один из дальних уголков привокзального заведения, и смотрю в тишину, темноту. Там, за окном, где-то в пустоте идет снег. Падает с небес на землю, чтобы потом, вернуться вверх легким облаком. В эту тишину, подобно легкому облаку, уйду и я. Первый билет в любую сторону, от запада на восток, от севера на юг. Куда угодно, лишь бы подальше от
сюда. Где еще не была моя нога и где не летала моя душа. Где сердце не нашло свое пристанище. Куда угодно, лишь бы подальше от сюда.
С последним глотком, я выше на станцию. Безлюдная, заснеженная станция встретила меня тишиной и тьмой. Скоро подойдет мой поезд. А вот и он. Несется через ночную тишь, бьет колесами и черное облако изрыгает в небо. Он остановится и я войду в него. Сяду в свое пустующее купе и забуду обо всем. Забуду, что было. Забуду, что могло быть. Вслушаюсь в стук колес и загляну в ночную мглу. А потом, закрою глаза и усну, погружусь в глубокий, затяжной, пронизывающий сознание сон. Забуду обо всем.
Поезд стучит колесами и уносит меня вдаль. Поезд стучит и уже не разобрать, где явь, а где сон. Заснеженный мир несется за рваной шторой, собирая с собой все когда-то изведанное, все когда-то знакомое. Впереди новая земля, новый край, новый причал, новое пристанище.
Я укутываюсь поглубже в старое, потертое пальто. Я усну сегодня, а проснусь уже завтра и уже не здесь, а там.
Я проснулся под крики привокзальной толпы. Рассвет еще не заалел за горизонтом. Кто-то сходил с поезда, кто-то приходил. Так в мое купе ворвался юноша. За плечами у него свисали сумка и гитара. Его румяное лицо излучало жизнь и резвость, присущая молодости. Осмотрев купе мечущимися глазами, он остановил взгляд на мне и быстро отбил:
— У вас свободно?
Я медленно кивнул. Быстрым шагом он занял койку напротив меня, а гитару и сумку закинул на пустующую койку сверху. Сделав это, он тут же сложил ладонь в ладони и поднес ко рту. Видно, на улице было еще слишком холодно. До весны еще далеко.
Согрев руки, он задержал свой взгляд на мне, а затем, посмотрел на платформу за окном. Поезд вскоре тронулся и серые стены, колоны и прилавки со старухами и кричащими толпами людей остались позади.
— Это тебя они так провожали?
— Ага.- Сказал он, в чуть приподнятом настроении.
— Местная знаменитость?- Пытался я продлить разговор. Спать уже совсем не хотелось, а вновь погружаться в мысли еще меньше.
— Можно и так сказать.- Отвечал он, все также улыбаясь.- Они так думают. В маленьком городке, где-то посреди непроходимых лесов мало, кто стоит у оледеневших переходов и поет, отбивая ритм отмороженными пальцами.
— Раз уж они собрались, чтобы тебя проводить, то пожалуй, они в чем-то правы.
— Большинство из них, члены семьи. Остальные, просто друзья. Это ничего не значит.
— Значит, в большие города.- Сказал я, чуть улыбнувшись.- За славой.
Я понял его. Это было совсем не трудно. Когда скитаешься, волей неволей, начинаешь понимать людей. Их мотивы и стремления. Он стоял в переулках и бил по струнам оледеневшими пальцами, чтобы каждый услышал его мелодию, остановился, подкинул медяк и про себя сказал: “А этот парень хорош”. И больше он был бы рад, если не родные провожали его, а незнакомцы, кому бы он запал в сердце и кто бы ждал его новых песен. Он жаждал признания и только большие города могли дать ему желанное. Я понял это, ведь видел несчитанное количество подобных ему амбициозных авантюристов.
— Да.- Ответил он, задержав на мне долгий взгляд.- А вы?
— Кто знает.- Ответил я, чуть помедлив.
Он спросил. Я ответил. Между нами завязался диалог. И мы говорили. Я говорил, что сейчас, в это мгновение, начинается новая жизнь для каждого из нас. Что каждый удар стальных колес отдаляет нас от прошлого и гонит вперед, к новому. А он, кивал. Он был рад, раздаться с прошлой жизнью и начать все с начала. Так, как хочет он сам. Чтобы никто не смел указывать ему, как жить. Больше не один человек не сможет повеливать его судьбой и делать из него безвольного слабака. Ради этого он играл в промерзших переходах и ради этого, сел в поезд, что унесет его в неизвестность.
За разговорами, мы не заметили, когда снежные пространства за окном заполнило темнотой. То луны еще было далеко. По очереди зевнув, мы рассмеялись в последний раз и провалились в глубокий сон забытия. Мы спали, словно в последний раз. И в этот момент, где-то в отдалении вагона, послышались крики. Словно бунтовала толпа. Но мы этого не замечали, пока толпа не встала напротив нашего купе, на мгновение умолкла, а затем вихрем влетела к нам. Я уже начал пробуждаться, когда чьи-то руки схватили меня за воротники пальто. Я резко очнулся, открыл глаза и что есть силы стал сопротивляться, но все больше руки хватали меня и тащили за собой, вон из купе. За смехом, криками и воплями, я не мог разобрать, что они говорят и даже на каком языке. От них несло алкоголем и при выключенном свете не различить их лиц. Я пытался сопротивлять, но моих сил не хватало на всех их и вскоре, чувство полета охватило меня, когда я вылетел из идущего на полном ходу поезда. А затем полет прервался ударом об землю. Меня отбросило и я снова полетел. Удар. Окончательное падение. Теперь, уже все. Тяжело поднявшись, удостоверившись, что ничего себе не сломал и не порвано ли мое старое пальто, я бросил прощальный взгляд уходящему поезду. Тогда его уже не представлялось возможным, я ехал в последнем вагоне и на него уже не запрыгнуть. В момент, когда я уже собирался отвернуться, из вагона вылетело еще одно тело. Это был мой собеседник. Он уже поднялся, когда я подошел к нему.
— Что это было?- Кричал он одновременно мне и не мне.
Я ничего не ответил. Не буду же говорить, что нам, просто не повезло. Пьяным хотелось повеселиться, но именно нам не повезло, оказаться под горячей рукой.
Он метался во все стороны и хватал пальцами воздух, словно пытался сжать ладони у глотки. Но вскоре, горячая голова остыла и он произнес:
— И что теперь делать?
Я оглянулся. Вокруг стелился белый блестящий снег. И черной линией меж белых долин уходила дорога. Я обернулся. Мой друг по несчастью ничего не сказал, лишь едва заметно, вынужденно кивнул. Нам ничего другого и не оставалось. Стоять на месте и ждать, что случиться чудо, было глупо и бессмысленно. Мы не герои прекрасных сказок, чтобы к нам на помощь явилось чудо. Мы лишь бродяги и если нас заметут снега, никто не вспомнит о нас. И мы ступили на пустующую, уходящую вдаль дорогу. Ветер дул нам в спину, задувал, что было сил и бил под полы плаща, пробивая до костей. Резкие снежинки превратились в хлопья и кажется, начиналась буря.
Подняв воротник, убрав холодеющие ладони в карманы и опустив лицо, я старался идти как можно быстрее. Я не боялся истратить силы. Сколько раз уже было, что холод, убивает быстрее бессилия. И мы шли, стараясь не поднимать лиц, чтобы не упустить тепло. Только один раз, я поднял глаза, чтобы посмотреть, что нас ждет. Но впереди ничего не было. Дорога уходила и терялась средь снега, где-то у линии горизонта. Сколько нам нужно пройди, чтобы увидеть край того горизонта? Километров десять? А сколько от туда до следующего? С каждым шагом, все отчетливее подходило осознание, что мы не дойдем, куда бы мы не шли. Это было не отчаяние. Лишь практика. Каждый, уходящий в снежную ночь играет со своей жизнью. Каждый уходящий в снежную ночь, отдает всего себя на волю случая. Каким он вернется и возвратиться ли вообще? Целым или калекой? Чего он лишиться и приобретет ли что-то? Но чаще всего, снежная ночь жестока и не возвращает ушедших. Похоже, мы тоже не вернемся.
Мы шли, скользили, падали и поднимались, пока были силы. Мы шли против ветра, сопротивлялись его вольным порывам пытаясь не дать нас снести. И мы ступали, стараясь не поднимать голов. Но в какой-то момент, когда сил почти не осталось, я поднял глаза. Я был готов уже смириться и сделать свой последний шаг, как совсем рядом, оказались окраины города. Неужели, мы прошли весь горизонт и даже больше? Вслед за мной, голову поднял и он. В его поникших глазах блеснул свет, стоило только увидеть покрытые снегом серые стены. Мы нашли свое спасение.
На дрожащий ногах, не чувствуя тела, мы шли так быстро, как только могли. Ступая по заснеженным улицам города, нам не встретился ни один прохожий, ни одна проезжающая мимо машина. Не горели огни. Казалось, город вымер и не осталось больше живых. Но мы шли и стучались в промерзшие двери. Все были закрыты. Нам оставалось лишь идти вперед и в момент, когда ветер ударил в спину в очередной раз, где-то отдаленно, раздался глухой стук. Мы переглянулись. Ветер утих и стук раздался снова. Мы побежали на шум, свято надеясь, что это стучит незакрытая дверь. Действительно.
Ветер, что был для нас предвестником рока, стал дуновением спасения. Мощный порыв ветра распахнул закрытую дверь, из которой тянуло светом и теплом. Мы вбежали в эту дверь раньше, чем ветер захлопнул ее вновь. Только ощутив тепло, мы рухнули на землю. Тяжелое дыхание раздавалось все чаще, пока не переросло в смех. Мы смеялись, зараженные одной, общей, простой радостью. Мы живы!

Часть2

Её дыхание оставляет на моей коже влажный след. Она дышит так тяжело и ладони застыли в нерешительности. Я не вижу её лица, но знаю, что отчаяние поселилось в её глазах. Она хочет коснуться меня, но боится, что касанием, ранит меня. Хочет сказать и не может. Знает, что положит конец всему и потому, бесшумно шепчет губами. Боже. Этот безмолвный шепот проникает в меня ураганом и заставляет содрогнуться до самых глубин.
Я хочу обернуться, коснуться её и прижать к себе. Сказать, что это ничего. Что всё пройдет и мы будем счастливы. И ощутить на себе тепло её касания, почувствовать вновь, как бьётся её сердце. Но тоже, не в силах. Эгоизм, свободолюбие и самовлюблённость сражаются во мне со светлыми чувствами, с высокими чувствами, с жертвенностью и любовью. И я, словно поле, на котором развернулась битва. Я словно земля, чувствую, как меня разрывают стремления высокого и низкого, чувства, что словно свет и тьма. И так длится долго. Слишком долго. И я, просыпаюсь.
Оглядевшись по сторонам, я нахожу себя в каком-то крохотном подъезде. Только спустя несколько мгновений, я всё вспомнил. Весь вчерашний день и ночь. А после, вспомнил про моего спутника. Он сидел выше на несколько ступеней и настраивал струны на своей гитаре.
А затем, он посмотрел на меня. В его взгляде читался немой вопрос непонимания.
“Что теперь”?
Тот же вопрос я задал сам себе и посмотрел на дверь.
Мы вышли на улицу. Холодный ветер почти не ощущался, а метель утихла. Но город с ночи был все также безлюден. Мы прошли три улицы, а навстречу нам проехали всего две машины и мимо проскочил один пешеход. Что это для мегаполисов, где порой не пройти от бесконечных толп людей?
— И где все люди?- Спросил амбициозный гитарист.
— Скорее всего сидят в домах. Или все на работе.
— Невозможно, чтобы так.
— Есть города, где жизнь проходит только в определенном временном промежутке. Только днём или же вечером, ночью.
Такие города действительно были. Все они маленькие, где каждый знает каждого вплоть до родственника, который приезжает раз в четыре года двадцать девятого февраля.
Мы шли, почти ничего не говоря. Мы были слишком поглощены мыслями, попытками понять, куда же занесло нас. Что это за город? Как он живёт? Что творится на его улицах и где все люди этого молчаливого, погрузившегося в глубокий сон города?
Ответы давались постепенно, один за другим и каждый предыдущий, становился ключом к каждому следующему. Ступая только прямо, мы прошли от одного конца города к другому за два часа. Это был маленький город, где-то в глубинке непроходимых, бесконечных лесов. И от первого ответа не прошло много времени, чтобы найти все остальные.
Здесь, где-то на отшибе мира, в одном из затерянных всеми, позабытых уголков, люди живут простой, легко объяснимой мечтой. Побыстрее покинуть этот город. Оставить этот край и броситься вдаль, в поисках лучшей жизни. И делать это нужно, пока ты молод и в тебе есть дух авантюриста. Потом, будет уже слишком поздно. Потом, когда уже затрещат кости и силы иссякнут, всё то, что пленило, покажется родным и необходимым.
В таких городах не ищут лучшей жизни. Здесь рождаются и здесь же умирают, если не успел уехать первым же поездом, оставив всё, что было и что тянуло бы назад.
Но у нас не было возможности покинуть этот город. Нам едва хватило, чтобы прокормить себя на этот вечер, положив по ломтику хлеба на язык. Спустя весь день блуждений в поисках ответов, мы вернулись в маленький подъезд и присев по разные стороны ступеней, тихо стали ждать, когда за усталостью, повеет сном. Но ни один из нас не мог уснуть. Казалось, мы очнулись от долгого сна или вышли из прекрасного опьянения, не дававшие нам разглядеть всё происходящее. Мы в крохотном городе, где-то посреди вечно запорошенных лесов, без гроша в кармане, связей и документов. Всё, что у нас есть, так это надежда и жажда жить. Но хватит ли этого, чтобы пережить долгую зиму? Мы не знали, эта неизвестность угнетала, не давала сну и подобраться близко. И только за полночь, когда луна перекатилась на другую сторону неба, я наконец таки сумел сомкнуть веки и уснуть. Но сон не нёс облегчения и на следующее утро, мы снова бродили по улицам крохотного городка. И пусть уже не так разрознены были наши мысли, мы всё также искали ответы на многочисленные вопросы, пока не остался последний, заключительный, и самый важный на всё ближайшее время: Как пережить, эту зиму?
Быть может, амбициозный гитарист ещё не понимал, не догадывался, но не вечно нам есть черствую буханку, отрывать по маленькому кусочку и ложить на язык, а затем, когда размочиться, под язык и посасывать, пока всё не растворится. Не вечно мы будем греться в теплом подъезде. Настанет время, и нас погонят, как диких собак. И если мы можем перебегать от одного подъезда к другому, есть, всё равно придётся. Но как нам обеспечить себя хотя бы едой? Что могут предложить два бродяги, чтобы заполучить ещё одну буханку хлеба на ещё один пробирающий до костей вечер? У нас не было ничего, кроме одежды на нас, пары монет звенящих в кармане, но также бесполезных, как и их звон, и потёртая гитара. Похоже, иного, как стать уличными музыкантами нам не оставалось.
Весь день мы изучали улицы города и на каждой останавливались и считали, сколько прошло людей. Сколько вошло в подземный переход от одной улицы к другой. Сколько останавливается у этого пешеходного перехода и как часто человек спускается или поднимается по этим промерзшим ступеням. Ведь, мы будем играть людям. Мы должны были знать, где больше собирается людей и где нужно стоять, чтобы человек прошёл максимально близко к тебе и вытащил чертову монету или купюру и мягко улыбнувшись положил к твоим ногам.
Весь день мы потратили на поиски таких мест и нашли. Один подземный переход, два перекрестка и пара остановок, которые могли подойди, чтобы заработать себе на пропитание. Но уже не сегодня. Сегодня, сомнения и страхи уже не тревожили нас. Мы смогли уснуть спокойно, а по- утру, встав с урчащими животами, попробовать свои силы.
Поднявшись рано утром, и проглотив последние ломтики засохшего хлеба, мы вошли в подземный переход. Было ещё темно, когда раздались первые частые шаги невыспавшихся, сонных, усталых людей и струны, издали свой первый звук. Он играл, а я собирал средь толп проходящих людей то немногое, что нам подкидывали малые дети и милостивые женщины. К моменту, когда облака посветлели и свет, добрался таки до глубин тёмного перехода, мы пересчитали всё, что было. Возможно ли здесь добыть на пропитание? Сможем ли мы, играя здесь, дотянуть до весны? Доели буханку хлеба за два дня, а за утро, набрали где-то десятую часть того, что необходимо для новой буханки.
И когда солнце перекатилось от востока на запад по низкой дуге и стихли последние одинокие шаги, умолкли струны, мы вернулись в тёплый, светлый подъезд. Обогрев дрожащие руки, я вытащил всю мелочь из карманов пальто и пересчитав монеты, тяжело вздохнул.
— Что такое? — Спросил амбициозный гитарист, собирая все монеты для повторного пересчета.

— Не хватает даже на самое малое. — Сказал я в тот момент, когда в животе раздалось мучительное урчание. — Похоже, сегодня, придётся засыпать так.
— Семнадцать, семнадцать с половиной, восемнадцать. — Считал он, перебирая монеты из одной ладони в другую. Горсть становилась всё меньше, пока наконец не осталось одна монета. — Двадцать восемь… хлеб стоит тридцать пять. Черт! — Он гневно закинул монеты в карман и откинулся назад. — Что за невезение.
— Еще не всё так плохо.
— Куда же хуже?! — Он бросил на меня гневный взгляд.
Я мог сказать, что хуже. Мог поведать достаточно. Вся моя жизнь, долгое путешествие от худшего к лучшему и от лучшего к худшему. И если ещё есть силы, если есть хоть одна возможность пережить долгую зиму, значит, не всё так плохо. Не всем был дан даже шанс. Я видел тех, кто уходил в зиму, уверенных, что судьба смилуется над ними и у них будет хоть малый шанс, надежда, на лучшую жизнь. Но бог их не увидел, судьба усмехнулась, а удача покинула. Для них оставалась последняя надежда.
Я только примирительно улыбнулся, закрыл глаза и попытался уснуть.
— Нужно уходить отсюда! — Продолжал бунтовать гитарист.
— Куда же?
— Не важно. Здесь нам точно не выжить. Не с этими подачками.
— И как ты уйдешь? — Спрашивал я, чуть приоткрыв глаза. В его глазах уже не было гнева. Только непримирение с судьбой, нетерпимость. — У тебя нет денег, как и у меня. Ничего, чем можно было бы откупиться и попасть на поезд.
— Тогда пешком.
— Если только чтобы умереть.
Он опустил голову. Дыхание участилось и глаза заметались из стороны в сторону. Я всё понял. Мне было знакомо его состояние. Все, покидающие родной край рано или поздно встречаются с этим чувством. Когда беды одна за другой падают как дождь и кажется, что следующее утром может не настать, начинаешь чувствовать себя оторванным от земли. Ему не за что схватиться и если прогремит буря, ему уже не спастись. В этом плавании, он один без ничего, только его силы, терпение и надежда. Но похоже, они уже на исходе. Амбициозный гитарист встретился не с тем, чего ожидал и чувствует себя загнанным в угол и отчаянно ищет выход, как утопающий ищет спасательный круг. Начинается паника внутри, страх нарастает, температура повышается, становится тяжелее дышать.
— Послушай, — Произнес я тихо, чтобы всё его внимание было приковано только к моему голосу. Ни к страху, панике или сомнениям. Только к голосу. — Сейчас, мы здесь. И от этого никуда не деться. Это правда, с которой ты должен примириться. Ты оказался в этом месте, и теперь будешь каждый день выживать, спасая свою жизнь от голода и холода. Иногда, это будет нестерпимо. Иногда невыносимо, но есть и другая правда, и она заключается в том, что ты не одинок. — Мгновение я смотрел в его глаза, пытаясь понять, что твориться в его голове. Но не смог. Только усталый, нервозный взгляд.
— Тебе не придется в одиночку переживать невзгоды этой зимы. Понимаешь? Ты не один.
Он ничего не ответил, но он уже не дрожал и глаза бешено не метали из стороны в сторону. Этого было достаточно для моего спокойствия. Откинувшись на холодную, затёртую стену, я закрыл глаза и уже приготовился уснуть, как амбициозный гитарист произнес:
— Как вас зовут?
— Разве это важно? — Не открывая глаз отвечал я вопросом на вопрос.
— В ближайшие время нам не вырваться из этого города. Так не лучше ли узнать друг друга получше?
— Лишь одна зима. Она ничего не решает.
— И всё же.
Что-то во мне дёрнулось. Снова ко мне кто-то тянется. Снова кто-то пытается узнать меня получше. Я уже привык быть один. Новые знакомства, привязанности, стали для меня чужды. Только любовь заставила меня однажды к кому-то привязаться. И вот, сбежав от одной привязанности, кто-то пытается привязаться ко мне. И отвергнуть эту привязанность я не могу. Одному, мне не протянуть до конца зимы.
— Асман. — Без охоты ответил я.
— Хм. — Протянул он. И кто же вас так назвал? Или нет. В честь кого?
— Если что-то не нравится, забудь.
— Нет, нет. Мне самому дали странное имя. Поэтому и интересуюсь.
— И какое же?
— Пытался я подвести разговор к логическому концу. Всё же, внутри себя, каждый спрашивающий, хочет, чтобы его тоже спросили.
— Гай. — Ответил он тихо. — Странное имя.
Последние слова едва ли нашли отклик в сознании. Сон без сновидений укрыл от всего мира и наступил покой.
На следующее утро мы очнулись. До первых вечерних сумерек, мы играли в подземном переходе и глубокой ночью возвращались обратно. Считали то немногое, что у нас было и если была возможность, если мы всё таки, что-то набирали, покупали хлеб и в этот вечер, уже не голодали. А если нет, то терпели.
Каждое утро мы вставали, и преодолевая голод и холод, шли в тот подземный переход. Гай играл, а когда он не мог, играл уже я. Мы играли на одних струнах, но звук, выходящий из под пальцев, был совершенно разный. Он играл быстро, отбивая по каждой струне. Я же, играл медленно и на одной. Мне было достаточно одной струны, чтобы сыграть сотни мелодий, льющиеся прямо из моей души.
— Кто вас научил так играть? — спросил Гай в один из дней, когда в подземном переходе царила тишина и только струна в моих пальцах рвала вуаль тишины. — Не слышал, чтобы кто-то так играл.
— Один близкий друг. — Ответил я, всё также перебирая пальцами по струне.
Один близкий друг, с чьей встречи, изменилась вся моя жизнь. Много-много лет назад, когда я был ещё мальчишкой, а он, ещё был жив. В зимнем лесу, под сенью молчаливых, многовековых деревьев у дикого костра, где он поведал мне самые главные слова и сыграл последнее соло, на последней струне.
«И всё же, жизнь, это мелодия. От начала и до конца. Ноты, слова и аккорды. Струна, что, то звучит, то затухает. И жизнь, это вслушивание в эту мелодию. Вначале, она непонятна и хочется промотать вперед, пока слова не станут знакомыми. А потом, хочется вернуть назад, чтобы вновь услышать первые аккорды, первые строки. Всю жизнь метаться, пытаясь понять, то первые строки, только что отыгравшие, то последующие. И только под самый конец, начинаешь просто наслаждаться музыкой, вслушиваясь в каждую всё утихающую мелодию, слова. В этом и заключена жизнь. Вслушиваться в пение одной струны, одного голоса.
Моя песнь всегда звучала где-то вдалеке. Я гнался за ней, как дикий зверь. Не давал себе покоя ни на секунду. Всё гнался, и кажется, иногда, слышал отчетливее, чем обычно. А затем, мелодия утихала и снова звучала. Возможно, когда-нибудь, я услышу эту мелодию до конца. Лишь бы не кончились силы. А их осталось так мало. — Говорил, тот старый шаман и тихо, сам себе смеялся».
Последние ноты затихли. Пришло время возвращаться.
В эту ночь не дул холодный ветер. Улицы были безлюдны и только фонари, горели где-то вдалеке. Но ярче всех фонарей, горели звёзды. На одном из бесчисленных перекрестков, где-то посреди города, а может на окраинах, мы остановились и подняли глаза высоко вверх.
Как редко мы смотрим на звёзды. Неужели для этого, нужно стать бездомными бродягами, без надежды и веры в завтрашний день? Мы не сказали ни слова друг другу. Только смотрели на звезды, что сверкали где-то вдалеке и думали.
Как же жизнь человека похоже на эти светила. Лишь мрак, холод и одиночество вокруг. Так трудно найти подобного, кто будет рядом, дарить тепло, освещать путь. Того, ради кого захочется гореть и также, дарить тепло, освещать путь и сказать самые главные, заветные слова во всём этом царстве пустоты: я с тобой. Я никуда не уйду.
Внутри нас горело пламя. Размеренно, медленно прогорая, мы несли это пламя в себе. Блеск в наших глазах, и стремления жить, идти дальше, тому доказательство. Мы смотрели на звёзды. Чем-то эти звезды были родственны нам. Но нам до них так далеко. Они нас не согреют и нам не донести до них своего тепла. Здесь, в городе погасших, прогоревших людей без блеска в глазах и стремлений. Здесь, чтобы уйду туда, за горизонт, где наше пламя увидят. Где наши слова услышат и кого затронут струны нашей души.
Но сейчас, мы должны вернуться. Обогреться, успокоить изголодавшиеся желудки, сохранить остаток сил и на первых утренних сумерках, вернуться в подземный переход. Ещё раз и ещё раз. И так, до возвращения весны. Так я думал. Хотел надеяться. Но в один из дней, когда на улице вилась вьюга, всё изменилось. Гай едва успел отыграть первую мелодию и стихли торопливые шаги вверх по подземному переходу, как снова раздались, но уже вниз.
Их смех пронёсся эхом раньше, чем они спустились заметив нас. Их было двое. Один был одет просто, по-молодёжному. Второй же, был одет как панк. Черная кожаная куртка, кожаные штаны, армейские сапоги, на голове повязка, в кармане бутылка, а за спиной гитара. С мгновение мы смотрели друг на друга.
— Что за бомжи. — Оглядев нас с ног до головы, смеясь сказал панк. — Выметайтесь отсюда. Это наша точка.
Я посмотрел на Гая, А он на меня. В его глазах читалось то же, что и в моих.
“Мы не уйдем. — Бросили мы глазами”.
И кажется, они поняли наши намерения. Поймав наши взгляды, панк сразу бросил с плеч сумку и затем гитару. Он бросился на Гайя, размахнувшись кулаком для крепкого удара в челюсть. Гай успел встать, но он был слишком ослаблен, чтобы успеть увернуться и удар пришёлся в живот. Гай согнулся вдвое. В этот момент, второй подошёл ко мне со стороны и нанёс удар в висок. Я не успел увернуться, даже не заметил этого движения.
В этот день, мы вернулись побитые, голодные и злые. В глазах Гая я читал непонимание, нежелание понять. В его представлении, все уличные музыканты братья и подобному здесь не место. Но всё совсем иначе. Даже среди уличных музыкантов, есть строгая, выстроенная иерархия и порядок. Сегодня ты играешь здесь, завтра там, а послезавтра отдыхаешь, ждёшь своей очереди. Влиться в этот устой новичку крайне сложно. Зачем им ещё один потенциальный конкурент. И каждый день ведётся внутренняя война за лучшие места, прибыльные остановки и тёплые переходы. Мы не влились в это общество, и вошли в борьбу. И нам не было пути назад. Путь назад — путь в снежную ночь. Нам оставалось только бороться. С каждым днём, борьба становилась всё ожесточённее. С каждым днём, мы сражались всё отчаяннее и уже не ждали, когда уличные музыканты покажут себя и нанесут первый удар. Мы пользовались любым преимуществом, любой низостью, чтобы сохранить своё место ещё хотя бы на день, ещё на несколько часов. И иногда, у нас получалось. Но когда нет, мы возвращались голодными и злыми, и всю ночь, терзаемые злобой и голодом, мы не могли сомкнуть глаз. До рассвета мы смотрели друг на друга, проклиная друг друга и самих себя, что были слабы, не дрались до конца, до полного изнеможения и давали клятву, что в следующий раз, мы будем драться лучше, чтобы сохранить своё место, чтобы по окончанию следующего дня, мы не голодали. Так день сменялся днём. Дрались в переходах и переулках за свой хлеб, своё право на жизнь.
И каждый день, возвращаясь голодными и озлобленными, с охрипшими голосами, в побоях и синяках, всё отчетливее становилось понимание, что с каждым новым днём, в нас остается всё меньше сил. Всё медленнее мы поднимались после каждого удара. Наши всё более охладевающее тела всё реже подчинялись нам. Каждый день мы возвращались и не знали, сможем ли мы снова сразиться и выстоять своё место. Но вместе с тем, всё отчетливее становилось понимание: если мы не выстоим сейчас, если мы не встанем в сотый раз и не вернёмся на поля наших нескончаемых битв, нам уже не будет дано вернутся. Мы уступим, позволим нас одолеть и лишить нас последних остатков пропитания. И в этом не было высшего знамения или какого-то предначертания. Нет. Никто нас не похоронит и не дарует нам покой, если мы просто сдадимся, падём на шершавый снег и издадим последний вздох. Никто нам не поможет, если мы решим прогнуться и просить милостыни. Остаётся только стоять, стоять на своём и неустанно твердить о своём. Своей стойкостью, каждым своим шагом и каждым ударом, мы твердим, что отказываемся сдаться и просто умереть. Мы плюем в лицо этому миру и насмехаемся над теми, кто думает, что мы не вернёмся. Вернёмся! Тысячу раз вернёмся. И эта борьба не утихнет, пока мы не умрём или не добьёмся своего. И смерть мы отвергаем каждой клеточкой своего тела, каждым ударом своего сердца и каждой потаённой мыслью нашего мозга, хоть порой хочется, безумно хочется… но борьба идет.
И когда, казалось, борьба подходит к концу, всё реже стали приходить другие уличные музыканты и реже стали битвы, мы вели войну уже с холодом. Дни стали короче и холоднее, всё чаще раздавались метели и тяжелее становились переходы от тихого “жилища” к нашему спасительному “оазису”. Да и всё реже мы встречали людей в подземных переходах. Мы должны были искать новые места, чтобы обеспечить себе пропитание и не замерзнуть посреди разбушевавшейся зимы. Тогда, мы перешли в общественные транспорты и играли там, от остановки к остановки, от начала дня и до конца. И уже тут, за остановки велась настоящая борьба.
Мы считали дни, когда уже закончится эта зима и можно будет вздохнуть с облегчением. На стенах подъездов, где находили своё скромное пристанище, откуда нас ещё не гнали, ржавым гвоздем мы наносили черточки. Тридцать девять дней… сорок два… сорок пять…
Но спустя дни, а может недели, мы отчаялись считать и ждать. Наши силы кончились, нас свалила затянувшиеся хворь и мы просто рухнули в одном из подъездов, закрыли глаза и стали вслушиваться в слабые, утихающие удары сердца.
— О чём ты мечтал? — В тот вечер слабым и охрипшим голосом спросил Гай. — Ведь, ты наверняка решился на всё это ради мечты, как и я. Или что-то себе доказать?
— Не было никакой мечты. — Мой голос был таким же слабым, а может ещё слабее. Тяжёлый, сдавленный кашель вырвался из горла. — Просто… бежал.
— От чего?
Я вспомнил её. Действительно, от чего я бегу? От этого не бегут. Скорее, к этому.
— Я даже не знаю.
На этом, наши голоса перестали раздаваться и содрогать тишину. Мы просто осели, ожидая, что же будет дальше. Мы сдались.
Мы не спали, не могли уснуть. В охватившей нас слабости, мы уже не раскрывали век и не двигались, позволяя входящим и выходящим переступать через нас, называть грязными бомжами. И проклиная, ненавидя собственную слабость и самих себя, мы не могли просто уснуть.
Входная дверь открывалась и закрывалась. Больше, холод нас не обжигал. И открывшись где-то посреди ночи, до моих ушей донеслось, как у двери раздалась пара тяжелых шагов, не менее тяжелые вздохи и только затем, дверь со скрипом закрылась. Шаги остановились у нас, так не раздавшись с другой стороны. Свет падавший на веки померк и раздался чей-то старческий голос:
— Господи, господи. Как так можно.
Чья-то ладонь коснулась моего лба, обожгла теплом и нежностью.
— Боже мой, у тебя жар.
Я нашёл в себе силы открыть веки. Сквозь белену, уже успевшую паутиной разделится на моих глазах, я увидел старую деву, одну из жительниц этого дома. Больше двух недель, мы молчаливо наблюдали, как она выходит раньше всех и входит позже всех, встречая и провожая то ли горьким, то ли нежным взглядом. Мы не понимали этого. Не могли понять. Почему она на нас так смотрит. Я и сейчас, пылающим жаром умом не мог этого понять.
— Всё хорошо. — Я попытался улыбнуться, но вряд ли, это можно было назвать улыбкой.
Она осуждающе посмотрела на меня, а затем на Гая.
— Мы скоро уйдем. — Раздался напротив, где-то в темноте голос Гая. — Только… немного отдохнём… и сразу уйдем.
— Нет. — Чуть ли не с ужасом произнесла старушка. На несколько мгновений она как будто застыла в раздумьях, а затем, склонившись ниже, спросила: — Сможете подняться? Моя квартира двумя этажами выше.
Мои веки, уже сжавшиеся в тонкую щелочку внезапно широко раскрылись. Также раскрылись и глаза Гайла. С мгновение мы смотрели друг другу в глаза, а затем в глаза старой девы. Мы понимали, что это значит и что-то внутри нас твердило, что это неправильно, но отказаться, мы просто не могли. Не в нашем состоянии. И не мы ли клялись самим себя, что сделаем всё возможное, чтобы выжить.
Поднявшись на шатающихся ногах, прижавшись к стенам, мы кивнули и последовали вслед за старой девой. Она держала нас за руки и помогала подниматься, словно мы были детьми, ещё не научившиеся толком ходить. Невероятным препятствием нам показались эти два этажа и когда мы поднялись, когда дверь, где жила старая дева открылась и мы завалились внутрь, нам показалось, что мы вновь спасены. Она вела нас в полумраке, не дав раздеться или хотя бы сбросить верхнюю одежду, осторожно положила нас на что-то мягкое. В мгновение всё прошло. За краткое мгновение, мы сомкнули веки и тут же погрузились в глубокий сон, даже не сумев понять, что произошло. В это мгновение, нам всё показалось прекрасным сном.

Часть 3

Четыре дня мы пролежали в постели, не способные даже подняться. Лихорадка мучила нас днем и ночью, высасывала все силы, не давала нам покоя. И все эти четыре дня, вокруг нас хлопотала седовласая дева. Она кормила нас с ложки, словно маленьких детей, укрывала нас днём и ночью. Казалось, в её сердце не было места ничего другому, кроме нас. Но также, она показала нам наши лица, то, что от нас осталось. Зима высушила нас, забрала все силы, всю красоту и оставила с лихорадкой помирать. Каждое утро, мы смотрели в зеркало на свои лица и не верили, не хотели верить, что это мы. Наши лица побледнели, осунулись и приняли грубые черты. На наших телах не осталось ни одной жировой складки, только впалый живот и торчащие ребра. Мы стали похожи на персонажей антиутопий Джорджа Оруэлла. Всё, что осталось, это изможденное тело, обессиленный дух и злоба, отчаяние, застывшие в уставших глазах. Вот, чем мы стали. Обессиленные, уставшие и озлобленные, готовые проклинать весь мир, весь свет, всякого и каждого. Нас выбросили в снежную ночь, навстречу холодной погибели. Но мы выжили. Мы были отданы самим себе без возможности обеспечить себя, всеми презренные и никому не нужные. Но мы выжили. Мы сражались и эта борьба озлобила нас, осушила слёзы негодования и превратила наши улыбки в звериный оскал. И только седовласая дева, стала нашим лучом света, слабой надеждой на большее. Что всё пройдёт, зима уйдёт, окончится борьба и мы снова расцветём, вернём себе краски жизни и улыбнёмся без злобы.
Это была удивительная женщина. В эту ночь и во все последующие, она приютила нас, дала кров и накормила. Ещё долго я не мог понять, почему именно, она это сделала? Почувствовала банальную жалость и не смогла пройти в этот раз мимо и теперь спрашивала себя постоянно “зачем, ты приютила этих бродяг”? А может, она просто посчитала это своим долгом из соображений веры или морали? Или же тут было что-то другое. Мы не смели её спросить, боясь то ли оказаться за порогом, то ли потревожить в ней что-то такое, что должно спать вечным сном.
Но мы были благодарны ей. Каждое утро, открывая сомкнутые веки, мы просыпались с одним словом на устах: “спасибо”, и с этим словом погружались в сон, и не было для нас более желанной награды, большего утешения, чем нежная улыбка старой девы, на наши искренние, пропитанные теплотой слова.
Седовласая дева. В последствии, в своих мыслях я всегда называл ее так.
Может, уже стоило бы оставить её позади и пойди дальше, но я так не могу. Часто, когда Гай уже спал крепким сном, я выходил на кухню. Там была она, сидела за маленьким обеденным столом и молчаливо пила чай, смотря в окно, куда-то вдаль. В такие моменты, я садился у стены, наливал себе полную кружку чая и вместе с ней, вглядывался куда-то во мрак. Долгие ночи мы так сидели и только ближе к утру, она уходила, а я, вслед за ней. Сидели, молчали и смотрели куда-то далеко-далеко.
Мы словно кого-то ждали, или чего-то. Это было что-то невероятно важно, что седовласая дева, выпивая чай кружку за кружкой молча сидела, предавая сон, покой, отдаваясь бессоннице и вечному ожиданию. Не многие люди, способны на подобное. Это великая мука для разума и духа. Только любящий, обезумевший или же одержимый, может позволить себе подобное сомнительное особое. Нет!.. Ещё мать…
Она уходила раньше, оставляла на крохотном столике две утренние порции завтрака и пожелание, написанное на смятом листе. И каждый раз, что-то новое. Это согревало нас изнутри. Поборов лихорадку, снова встав на твердую ногу мы возвращались на улицу, в подземные переходы и на остановки и играли, дрались, вели свою борьбу. А под вечер, ещё до её прихода, мы возвращались и как блудные сыны стояли у закрытой двери, ожидая её шагов, что должны были раздаться где-то там, внизу. Иногда, мы встречали её в этом крохотном городке. Тогда, мы откладывали всё и шли вместе с ней, говорили, а порой, даже смеялись. В такие моменты, мы забывались и казалось, были счастливы. Верно. Мы были счастливы.
Каждый день, мы выкладывали свои гроши ей на стол, всё, что у нас было. Мы были слишком многим ей обязаны. А она, только качала головой, улыбалась и накрывала нам всем троим ужин. Нам. Всем троим. За этот, так легко пролетевший месяц, мы словно стали семьей. Поверьте, я уже не раз уходил и уже не возвращался. Не один вечер я делил с самыми разными людьми, слушая то, как они рассказывают о своей жизни и сам рассказывал о своей. Как же они удивлялись, каких высот я добивался и как легко всё отпускал. Иногда, они смеялись. Иногда порицали. Но ещё никто, не оставлял в моей душе такого сильного отклика, как это седовласая дева и этот амбициозный гитарист. В такие вечера, я забывал, что нахожусь где-то на краю мира, в богом забытом городе, посреди затянувшийся зимы. Я наслаждался каждым горячим глотком, каждым словом, каждой улыбкой и не было ничего прекраснее. А затем, когда Гай уходил и мы оставались вдвоём, то тихим шепотом, говорили всю ночь напролет. В такие ночи, она спрашивала меня, кем я был раньше и мне всегда было что ей сказать. Я прожил сотни разных жизней. Одни, длились неделю, другие год, другие куда больше. Но каждая была пропитана историями. Историями о дружбе и вражде. Преданности и предательстве. Любви и ненависти. Одни, можно с чистой совестью поведать всему миру. Другие, лучше спрятать где-то в глубине себя, лишь изредка вспоминая, как чёрное пятно. Но каждая жизнь была приключением и я проживал их полностью, не пытаясь цепляться за и без того отпетый конец. Но одну историю, она просила пересказывать раз за разом. Историю, похожую на сказку, нежели на рассказ странника.
Историю ранней юности, моей первой настоящей жизни. Как мальчишкой, я сбежал из своей обители, и не имея ничего, кроме этого плаща скрылся в ночи. Та снежная ночь, казалась мне особенно теплой. Теплее, чем самая тёплая ночь лета. Я бежал. Но не от страха, а от чувства свободы. Я бежал не чувствуя не усталости, ни холода и добежал до рассвета, где-то в глубинке многовекового леса. А там, меня встретил он. Такой же седовласый мужчина. Он оказался шаманом. Возможно, последним из настоящих шаманов, которые слышали в дуновении ветра песнь природы, а положив ладонь на шуршащий снег, течение талой реки.
С первого взгляда, я понял, что он не такой. Было в его глазах что-то такое, что заставляло содрогаться. Что-то необъяснимо большее, могучее и вместе с тем, тёплое, нежное, любящие. Он был лесным мудрецом, хранителем, извечным спутником всех, кто решил быть забытым всеми, посвятив всю свою жизнь поискам чего-то большего. Возможно, тогда, ещё в первом взгляде, он поймал это во мне и принял с распростертыми объятиями, приютил в своей обители и посвятил во все свои секреты. И именно тогда, он поведал мне то, что навсегда изменило всю мою жизнь, открыло тысячи врат в новые, иные жизни. У того укрощенного костра, тихо наигрывая на струнах, он сказал:
“ И всё же, жизнь, это мелодия. От начало и до конца. Ноты, слова и аккорды. Струна, что, то звучит, то умолкает. И жизнь, это вслушивание в эту мелодию. В начале, она непонятна и хочется убежать вперед, пока слова не станут знакомыми. А потом, хочется вернуться назад, чтобы вновь услышать первые аккорды, первые строки. Всю жизнь метаться, пытаясь понять, то первые строки, то только что отыгравшие, то последующие. И только под самый конец, начинаешь просто наслаждаться музыкой, вслушиваясь в каждую всё утихающую мелодию, слово. В этом и заключена жизнь. Вслушиваться в пение одной струны, одного голоса.
Моя песнь всегда звучала где-то вдалеке. Я гнался за ней, как дикий зверь. Не давал себе покоя ни на секунду. Всё гнался, и кажется, иногда, слышал отчетливее, чем обычно. А затем, мелодия утихала и снова… Возможно, когда-нибудь, я услышу эту мелодию до конца. Лишь бы не кончились силы. А их осталось так мало”.
Это была прекрасная история без конца. И седовласая дева всегда молчаливо слушала её, и только под конец, тихо спрашивала:
— Чем же закончилась эта история?
А я, мягко улыбаясь, а иногда посмеиваясь, поднимал взгляд куда-то высоко, как будто вместо потолка, надо мной раскинулся звёздный небосвод, также тихо отвечал:
— Она не закончилась. Она продолжается. Раздаётся, то близко, то далеко. Она всегда со мной и ей, нет конца.
Ещё глоток и мы смотрим куда-то за окно. Чего-то ждём. Может, новой жизни. Новой истории…