Адское детство

Отрывок из романа «Годы безвременья»
В Яндексе набрать Николай Углов – ЛитРес (или Амазон, Озон), а также на мобильных приложениях телефона

Больно вспоминать то бесчеловечное время, но из памяти не уходят те кровавые годы. Нас, мать с двумя малолетними сыновьями, сослали в Сибирь за то, что наш отец- офицер Красной армии, будучи раненным и обмороженным, попал в плен. Сталин же сказал:
— У нас пленных нет! Есть предатели!
Это случилось 31 августа 1944 года.
Два месяца нас везли в товарных вагонах на север Новосибирской области. Всего было сорок вагонов, которые тянули два паровоза. Целыми неделями наш поезд стоял на запасных путях, пропуская воинские эшелоны. Один раз в день с грохотом открывалась тяжёлая катучая дверь вагона, и раздавался крик:
— Два мешка и два ведра!
Староста вагона с одним помощником выпрыгивали из вагона и вскоре возвращались с двумя ведрами горохового супа и мешками с тяжёлым пахучим чёрным хлебом. Некоторые люди, кто захватил больше дорогих вещей или золотых украшений, выменивали их на больших станциях на дополнительное продовольствие. У матери тоже было несколько золотых и серебряных вещиц и несколько хороших вещей, но она, как бы чувствуя впереди худшее, берегла их. И это спасло нам жизнь в первые два — самых тяжёлых года в Сибири! Начались дожди, да и около туалета (зарешеченная дырка в полу), где мы были размещены, была постоянная сырость от прибитого к деревянному полу бака с водой и привинченной на цепи алюминиевой кружки. Бельё у нас плесневело, воняло, гнило от сырости. Мы мёрзли по ночам, голодали, т. к. одноразовое питание было недостаточным. Осенние дожди через щели досок заливали холодными струями, а снизу через проклятую уборную тянуло сквозняком. Начались болезни, а затем и смерть наиболее слабых и немощных стариков и детей. В нашем вагоне умерло тоже несколько человек. Люди изнемогали, стонали, кричали, стучали в двери вагонов:
— Изверги! Куда вы нас везёте? Когда закончится этот ад? Сволочи!
В ответ конвойные орали матом, угрожали, стучали прикладами винтовок в стены вагона и даже стреляли в воздух. Наконец, мы прибыли в Новосибирск. Оттуда нас погрузили на баржи и повезли вверх по Оби. Часть людей выгрузили на пристани Почта, где уже стояли десятки подвод. Ещё две недели мы продвигались на быках по тайге в неизведанное. Прибыли в глухое село Вдовино. Разместили нас в холодных бараках, сараях, пустых складах. Власть абсолютно не занималась ссыльными, не давая им еды, дров для отопления, тёплых вещей, работы. Всё было направлено для уничтожения несчастных людей. Зиму пережили не все. Особенно запомнилась мне наша соседка – молдаванка Зинаида Драганчу. Все её пять братьев и сестёр умерли от голода в эту зиму. Детей не стала хоронить (грунт промерзал до полутора метров, да и снега столько же). Все трупы детей сложила она в холодный погреб до весны. Говорит — чуть засну и чудится мне, что дети все хором зовут меня и плачут: «Мамачка, дай покушать!» Открою крышку погреба – нет, все мои деточки лежат, как живые, но не шевелятся!»
Жаль её! Не дождалась весны – сошла с ума, увезли куда-то!
Наконец, эта первая долгая и злющая зима всё же подошла к концу. Зазвенела капель, стало вдруг тепло, снег просел, почернел, а затем начал так быстро таять, что в одну ночь всё кругом затопило. Люди говорили, что на фронте наши наступают. Все радовались этим вестям, а также теплу, весне, солнцу. Чуть сошла вода и всех оставшихся мужиков и здоровых женщин, собрали, дали лопаты и повезли в соседние два села – Хохловку и Алесеевку. Там за зиму умерло много ссыльных и их перезахоронили на кладбище на стыке сёл. Приехали только поздно вечером. Все заплаканные, расстроенные. Мать рассказывает нам:
— Ой, дети! Сколько видела в госпитале в Кисловодске, где работала санитаркой, мёртвых: ежедневно десятки умерших красноармейцев, но чтобы столько здесь было покойников – никто не ожидал! Это ужас! Больше трёхсот человек стаскали, схоронили в общей яме! Уже после нас по разнарядке привезли туда самую большую партию людей, а размещать негде. Выгрузили в три огромных амбара, которые освободились после сдачи ржи государству. В них нет печей, холодно, а уже полуметровый снег и морозы. Комендантом у них, говорят, был самый свирепый из них в округе — некто по фамилии Гонда. Он даже не дал им пил и топоров и они стали помирать от холода. Сколько их умерло за зиму! Снег двухметровый, земля промёрзла – кто докопается? Вот их и свозили на кладбище, чуть присыпали снегом и вот только сейчас, когда земля оттаяла, схоронили. Ребята! Это был ад! Яму огромную рыли человек сто почти до вечера. Другие подтаскивали мертвяков. Трупы уже полу разложились: вонь, смрад, все блюют, а таскать надо! Соорудили волокуши из кустарника и тягаем бедных — еле управились до вечера. А засыпать могилу будут завтра все местные. Сами, говорят, управимся. Господи! Как бы нам не помереть в этой проклятой Сибири!
Как мать была права! Знала бы она, что основные испытания у нас впереди.
Наконец, одержана великая победа в войне с немцами! Три дня все деревни гуляли – даже разрешили открыто гнать и продавать самогон! На улицах заиграли гармони, как говорили, впервые за все годы войны. А играли в основном женщины, да старики. Люди бесшабашно веселились, обнимались, целовались и все ждали в свои дома уцелевших освободителей. Мы тоже ждали и надеялись, что теперь – то справедливость восторжествует, и нас тоже освободят. Откуда нам было знать, что пока жив Сталин — это никогда не наступит.
Дождливое лето пролетело, как один день. Нам доверили пасти колхозных свиней. Уже по утрам выпадал иней, а затем и мелкий крупчатый снег, а я продолжал бегать босиком (а босиком тогда бегали все деревенские ребята с мая по сентябрь, т. к. ни у кого не было обуви). Утром выгоняешь свиней — холодно, сырой туман стелется по полям, след от босых ног остаётся на мёрзлой траве, а сзади провожает мать, плачет, крестит вдогонку. Ногам холодно, ступни красные. Летние кровавые цыпки с ног уже сошли, т. к. на ночь ежедневно мать намазывала толстый слой солидола. Стараешься ступать, перепрыгивать, где меньше инея, по деревяшкам, по кочкам, по пенькам, посуху. А корма становилось всё меньше и меньше. Свиньи просто оборзели, и разбегались в разные стороны. Побежишь, уже не разбирая, куда ступать. Соберёшь стадо, станешь на кочку или бревно. Ногами скинешь иней, снег и стоишь то на одной, то на другой ноге, греясь. К полудню снег оттаивал, становилось теплее, и я переставал плакать от холода. До самого снега бегал пасти свиней босиком и ни разу не простудился – просто удивительно!
Никто из сибиряков не пускал нас в свои избы на постой, и мы со Спириными поселились в телятнике на краю посёлка. Уже свирепствовала зима, снега было по колено, мороз был просто ужасный – особенно ночами. Мы выбрали в самом углу телятника закуток, наносили вороха сена и соломы, зарылись в неё в старых фуфайках, залатанных пимах, дырявых шапках и рукавицах, которые нам дали некоторые жалостливые бабы. Голодные телята лезут со всех сторон в наш закуток, сосут одежду, мочатся под нас. Грязь, вонь, а нестерпимее всего холод, который проникает во все поры тела – дрожим постоянно. Лежим целыми днями, плачем, молим Бога о помощи. Мать рыдает, причитает:
— Господи! Помоги нам и помилуй нас! За какие грехи нам такое наказание? За что наши мучения? Вот и приходит смертушка, дети! Бедный отец! Знал бы он, как сейчас мучается его семья! А может, и нет его уже самого на свете.
Все дружно ревём, и Спирины с нами воют во весь голос. Особенно мёрзнут руки, и мы иногда не выдерживаем. Как только какая – нибудь тёлочка растопыривается, готовясь помочиться, мы протягиваем к струе горячей мочи руки и греем их. Погреешь, обтёр пуком соломы руки и до следующей тёлочки.
Наступил, кажется, конец нашим мучениям – мы медленно умирали. Грязные, косматые, с воспалёнными глазами — мы дрожали, метались, стонали и беспрерывно плакали. Крепче всех оказалась Надя Спирина – мать Клавки. Она всё ещё выходила – выползала из телятника и где-то пропадала. И вот, наконец, как-то поздно вечером принесла в телятник задушенную на верёвке небольшую собаку. Уж где и как она подстерегла собаку и сумела задушить – не знаю, но это дало нам шанс прожить ещё неделю. Надя довольно быстро сняла шкуру, разделала и сунула четвертинку в чугунок. Вдвоём они пошли в ближайший лесок и наломали сухого хвороста. Разожгли костерок рядом с телятником и начали варить собачатину. И это спасло нас на некоторое время! Какая же всё – таки сила в мясе – пусть даже собачьем! Но мясо собаки быстро кончилось, и опять мы начали голодать. Надя и мать ещё раз выварила кости и кишки: мы с удовольствием выпили эту гадость. На этом всё кончилось! Ещё раз или два они что – то приносили, варили в чугунке непонятную пищу и тем продлевали нашу агонию. А потом целую неделю Надя с матерью ходили по окрестностям, пытаясь вновь поймать собаку, но всё было безрезультатно! Теперь мы жевали только овёс, с полмешка которого у нас ещё осталось.
Почти ежедневно к телятнику приезжали со свежей соломой или сеном скотники. Услышали их разговор:
— Аграфена! Твои-то постояльцы ещё живы? Держатся? Что же они едят? Не жалко тебе их? Ты же одна. Возьми хотя бы мальцов домой к себе.
— А ты, Прокл, не учи меня! Сам и возьми детей к себе. Ишь, какой добрый за чужой счёт! Забирай их – и мне легче будет. Тошно уже смотреть на их мучения!
— Детей у меня самого в одной – то комнате – шесть душ! Взял бы этих бедняг, да некуда! Так на чём они держатся? Картохи даёшь им?
— У меня картошки самой в обрез. А жрут они, видно, собак и кошек. Вон – несколько шкур появилось в ногах у детей!
Скотники с интересом подошли к нам в угол и разгребли солому. Покачали головами и, бормоча что-то под нос, ушли.
А сибирячка, приходя кормить сеном телят и убирать навоз, продолжала равнодушно взирать на нас. Было вернувшаяся надежда, сменилась отчаянием — мы опять начали угасать. Вот и Надя смирилась с неминуемой смертью и перестала выходить из телятника. Как – то сквозь дрёму, и какое-то бессознательное равнодушное состояние опять услышали разговор двух скотников, привезших свежую солому в телятник:
— Аграфена! Сейчас были на Замошье. Набираем вилами со скирды солому и вдруг натыкаемся… на кучу покойников. Сколько их там!
— Кавказские?
— Нет – китайцы! И откуда их столько?
— То-то я смотрю их по деревне начало много шататься! Вот навезли на нашу голову бездельников! Начали, видать, дохнуть.
— Ночью они все уходят за деревню. Ночуют в скирдах соломы и сена. Стога-то сена дальше от деревни, но и там, говорят, уже стали находить покойников. А твои-то постояльцы ещё живы?
— Живы — мать их так! И сердце за них болит, и зло берёт – привязались к телятнику на мою голову. Мальцов, правда, жаль. Помрут всё равно. Думаю, неделю-две ещё помаются.
Скотники уехали, а Надя Спирина начала о чём-то с матерью шептаться. Она что-то горячо ей доказывала, но мать упрямилась:
— Да ты что, Клава? Как можно? Это же грех! Да и сможем ли мы есть?
— Грех, конечно! Собак и кошек, вон, съели ещё как — и это съедим. А что? Помирать лучше? Может, ещё выживем. Ты что – не помнишь, как рассказывали наши родители о голоде в Украине, на Северном Кавказе и Поволжье в тридцать третьем году? Тогда многие выжили только благодаря этому.
Всю правду об этом разговоре мы узнали только через десятилетия…
На следующий день мать с Надей, кряхтя и постанывая, куда-то опять засобирались. Клавка, Шурка и я еле шевелились, беспрерывно дрожали и всхлипывали. Взрослые накидали на нас вороха соломы и ушли.
Сознание вернулось ко мне только тогда, когда сквозь сон услышал, как мать, плача, тормошит меня:
— Колюшок, очнись! Мы спасены! Председатель дал нам мяса!
И, правда – в ноздри пахнуло чем – то необычным! Мать с ложки поила нас бульоном, а затем дала и кусочек печени.
Мы опять начали медленно приходить в себя. Теперь ежедневно Надя с матерью поили всех троих детей бульоном. Принесли откуда-то ворох разодранной одежды, и одели на нас. Теперь мы стали походить на кочаны капусты. Но холод всё равно нестерпимо донимал нас. Телятница, видно, о чём-то догадывалась и, приходя по утрам, презрительно смотрела на мать и Спирину.
Мать валялась в ногах у сибирячки:
— Аграфена! Прости нас! А что делать? Себя уже не жалко. А как деток спасти? У нас уже не было выхода. Спасём детей – Бог нам простит этот грех! А бедных людей уже не вернёшь с того света!
Мы не понимали смысла их разговора. А лютая зима продолжалась — было очень холодно. Мать с Надей еженедельно куда-то уходила и приносила нам спасительную печень. Всё также взрослые ходили в лес – набирали сухих дров и по вечерам, когда уходила телятница, варили в чугунке суп. Иногда они добывали мёрзлой, свинячьей картошки или очисток, а также остатки нашего овса – и тогда наш суп был просто великолепен! Мы уже иногда выползали из телятника, когда было тихо и безветренно.
Как-то подъехали скотники. Услышали их разговор:
— Последний раз были в Замошье – скирда уже кончилась. Ужаснулись – у всех замёрзших китайцев вырезана печень. Лисы, росомахи уже растаскивают по полю трупы. Не твои ли, Аграфена, постояльцы печень вырезали?
— Ну, а кто же? Да не одни они сейчас этим занимаются. Вон, по деревням, сколько голодных ссыльных! Пропасть, какая-то.
Мы особенно и не понимали смысла разговора: были в полубреду и в полубессознательном состоянии, так как вскоре начали опять люто голодать – мама и Спирина перестали нас кормить. Они теперь никуда не выходили и лежали в соломе рядом с нами – видно председатель перестал им давать продукты, было спасшие нас.
Нам стало всё равно – на душе была пустота. Постепенно привыкали к мысли, что уже не имеет смысла сопротивляться, т. к. спасения нет — мама расписалась в собственном бессилии и надо готовиться к худшему. Она как-то громко зарыдала, горячо заспорила с Надей Спириной:
— Всё, всё, Надя! Ты как хочешь, а у меня уже нет сил — так мучиться. Я не могу смотреть, как страдают дети и медленно, с мучениями, умирают. Куда ты дела ту верёвку? Ночью вон на той жердине повешу детей, а потом и сама…
— Нюся, что ты говоришь? Разве можно так? Может, ещё как-то обойдётся. А верёвку где-то за телятником занесло в снегу.
Мы с Шуркой практически не удивились такому решению матери. Ну и пусть! Нами овладела апатия и равнодушие – скорей бы закончилась такая жизнь!
Всё-таки мы еле пережили эту зиму…
Весной мама пошла в контору и кинулась в ноги председателю:
— Леонтьевич! Дай нам с детьми какую-нибудь работу! Может быть, заработаем на трудодни что-нибудь на пропитание и обувь, одежду. Голодные сидим, нет обуви, а вместо одежды — лохмоты!
Калякин был в хорошем расположении духа. Он удивлённо уставился на мать и расхохотался:
— Так вы не подохли в эту зиму? А мне сказали… Вот живучие – мать вашу так! Как же это вы уцелели? Вон – все китайцы вымерли, а вы… А вместо китайцев к нам опять направляют толпы бессарабов, западенцев и прибалтов. Ума не приложу, что с ними делать. Ну да, ладно: лето – осень они проживут, а зимушка наша всех их опять соберёт. Ха – ха – ха!
Он, закончив смеяться, строго посмотрел на мать:
— Ладно, Углова! Чёрт с тобой! Доверю тебе и детям твоим наших свиней. Кормов немного будут подвозить мужики, но, главное, свиней хорошо пасите. Они летом сами найдут, что им есть – траву, коренья. Пасти будете у Замошья, где кончаются покосы. Это в районе Уголков. Главное, чтобы свиньи не травили поля колхозные. А когда уберём брюкву, турнепс, картошку, овёс и рожь – тогда по полям будете пасти. Да, Углова! Вот что ещё! Замошье кончается Гиблыми болотами – сколько скота там утонуло в трясине. Смотри, чтобы хрюшки туда не забрели! Детям накажи, чтобы следили за этим! А конюх мой вам покажет выпасы. Давай, завтра с детьми на свинарник!
Окрылённая, мать пришла и рассказала об этом всё нам. И потекли будние дни. Утром чуть свет мама будила нас и мы вместе – трое, выгоняли свиней на выпасы. Ближе к обеду надо было их пригонять к свинарнику, куда колхозник привозил сыворотку или корм – картошку с отрубями. Мы и здесь питались прямо из свиного корыта: пили сыворотку, вылавливали творог и картошку из мешанины. Затем опять выгоняли свиней на выпасы, которые находились в двух-трёх километрах. Но за свиньями надо было всё время следить – они всё время разбредались и норовили вырваться на колхозные поля, которые находились невдалеке. Теперь мы с Шуркой периодически забирались на какую – нибудь берёзку или осинку и оттуда считали свиней: их у нас было шестьдесят. Часа в три дня Шурка бегал в деревню к свинарнику, где убирала навоз мать, и приносил в узелке немудрящий обед на двоих. И вот как-то в знойный июльский день Шурка убежал за обедом, а я привычно вскарабкался на дерево. Несколько раз я пересчитывал свиней, но одной не хватало. Я всполошился и начал бегать по окрестностям кругами, ища её. Сбегал и на соседнее колхозное поле, но её и там не было. Я заплакал:
— Сволочь! Куда она делась? Нас же Калякин растерзает!
И вдруг, словно молния пронзила меня:
— «А не убежала ли она на Гиблые болота, которые совсем рядом? Ведь недаром всё стадо сегодня так туда стремилось. День жаркий и им хочется поваляться в грязи».
Побежал в ту сторону и скоро услышал визг. Ноги уже проваливались по щиколотку в грязь, и скоро я увидел своего борова. Так и есть! Это тот – самый шустрый боров с пятном на голове, который больше всех приносил нам хлопот. Он лежал в грязи и верещал. Задние ноги у него, видно, крепко увязли в густой и вязкой трясине, а передние не доставали дна и он всё время барахтался, вереща и теряя силы. Я заметался, не зная, что делать. Попробовал подбежать к нему, но сам чуть не увяз – еле выскочил. И тут меня осенило. Я нашёл не толстый трёхметровый кусок осинового бревна без веток, который лежа невдалеке, и приволок его к трясине. Думаю:
— «Брёвнышко, вроде, не гнилое, не трухлявое. Надо поставить комлем его «на попа» и плюхнуть рядом с головой борова. Только надо так толкнуть, чтобы не задеть голову свиньи и чтобы вершина упала рядом. А потом я подведу её под ноги и голову борова, чтобы до прихода мужиков свинья не утонула. Только скорее бы Шурка прибежал!»
Поднял жердину и сильно толкнул, стараясь, чтобы она упала недалеко от хрюшки. Лесина плюхнулась буквально рядом с головой свиньи, обдав её всю грязью. Но по инерции она проплыла в жидкой трясине на метр-полтора. Я понял, что не дотянусь до неё. Залез по пояс в грязь, изо всех сил затолкал край жерди под свинью. Частично удалось. Мне кажется, что боров понял мои намерения – он опёрся головой и одной ногой на кругляк, перестал тонуть и барахтаться. Но в борьбе со скользким деревом я и сам погружался всё более в трясину. Ноги намертво засасывало в вязкую грязь, и я не мог ничего сделать. Заплакал, заревел, что есть силы, поняв, что сейчас утону. Голова моя оказалась рядом с головой ненавистного визжащего борова, и от этого мне стало ещё страшней. Ухватился обеими руками за сучки скользкого бревна. Хорошо, что оно было сухим, и не сразу напитывалось влагой. Руки быстро устали и скользили по гладкому стволу, и я решил поменять положение. Одной рукой поднырнул под кругляк, и пальцы рук сцепил сверху бревна в замок. Стало чуть легче, но силы быстро убывали. Мелькнуло:
— «Неужели это конец? Какую зиму выдержали, а тут так глупо получилось… Из-за какой-то проклятой свиньи погибать?»
Я с яростью плюнул в ненавистную харю борова. Мне показалось, что он с насмешкой смотрел на меня, как бы говоря:
— «Ну, что друг? Вместе утонем? А ведь только недавно ты бил меня хворостиной, а сейчас на равных».
Прошло, наверное, более получаса, как я попал в западню и силы мои были на исходе. С ужасом понял, что минут через пять-десять руки не выдержат, и я утону в трясине. Из последних сил закричал:
— Ш – у – р — к – а — а – а!
Он сразу же откликнулся. Оказывается – был рядом. Увидел наши грязные головы (со свиньёй), торчащие из трясины и затрясся:
— Колька, как же это ты так влетел? Держись брат, держись! Я мигом! Только что проехала бедарка с двумя мужиками на Уголки – я догоню их!
Уже теряя сознание, краем глаза увидел примчавшихся двух мужиков с верёвкой и двумя плахами. Через некоторое время нас со злосчастным боровом вытащили из трясины.
Теперь мы пасли свиней с Шуркой по- новому. Всегда находились с ним на расстоянии 50-100 метров друг от друга и обязательно спиной к этому проклятому болоту, не давая свиньям туда даже близко приблизиться.
Знойное лето быстро подошло к концу и сменилось дождливой холодной осенью. Уже в сентябре убрали все колхозные поля, и я начал там пасти свиней. После уборки турнепса и брюквы оставалось много сочных листьев, которые с охотой поедали свиньи. А вот плодов практически не попадалось. Я быстро обегал всё поле, выискивая брюкву или турнепс, и таким образом опережал свиней. Найду овощ – с удовольствием хрупаю, не обращая внимания на грязь. А вот на овсяных и ржаных полях (там свиньи подъедали колоски) я придумал для себя другое удовольствие. Так как опять до самого снега (а он выпадал в начале октября) мне приходилось бегать босиком, то, естественно, очень мёрзли ноги. Но и здесь я нашёл выход. Загоню свиней на середину поля, а сам быстро забираюсь на скирду соломы (их обычно ставили на краю поля). Зароюсь в тёплую солому – наблюдаю сверху за стадом. Хорошо и тепло на скирде соломы! Мыши внутри так и шуршат, пищат и даже выскакивают наверх. Мечтаю:
— «Вот бы превратиться в мышку! Как там – внутри стога хорошо и тепло! А пищи – вдоволь! Вон – сколько колосков не обмолоченных! А сколько друзей бы я там нашёл! Да, хорошо быть мышью! Но вот и у них есть враги. Коршуны и ястребы так и барражируют над скирдой. А летом – зимой лисы и совы охотятся на мышей. Нет, пожалуй, не буду мышкой».
Разбредутся далеко свиньи – соскакиваю со скирды и опять их собираю в кучу. Но свиньи быстро всё подъедали, и приходилось перегонять их на новые поля, где не было скирд. Это было самое ужасное. Ноги мёрзнут; стараясь согреться, я всё время двигаюсь, бегаю от кочки до кочки на краю поля. А сзади остаются на мёрзлой траве или инее следы. Разгребу иней на кочке, зароюсь ногами в её середину, обложив ноги сухой травой – и так до следующей погони за свиньями. Или прыгаю сначала на одной ноге, затем на другой. Но всё время погода ухудшалась. Холодные дожди сменились морозным инеем и первым мелким снегом. Теперь по утрам, провожая меня, мать плакала, предлагала мне свои галоши, но я отказывался, зная, что у мамы одна больная нога и ей будет ещё хуже. Ухожу за околицу, оглянусь – мать ревёт и крестит меня вдогонку. Я теперь тоже начинаю плакать, проклиная свиней. И так весь день реву, бегая за свиньями.
На одном поле один раз наткнулся на брошенную силосную яму. Собрал невдалеке свиней, а сам забрался в остатки прошлогодней соломы, грея ноги. Вдруг одна нога наткнулась на что-то твёрдое. Разгрёб солому и отшатнулся – на меня смотрели огромные пустые глазницы голого черепа. Я вскрикнул и отбежал на другой конец ямы. Только начал разгребать солому – показалась рука скелета. Заорал что есть мочи от страха и побежал перегонять свиней на другое поле. Видно, замёрзшие китайцы здесь в своё время находили приют…
Наконец мои мучения закончились, и свиней загнали на зиму в тёплый свинарник. Матери Калякин вдобавок к двум парам галош, дал два мешка турнепса и брюквы, а также по мешку ржи и овса. С этими припасами нам опять предстояло прожить зиму в телятнике. Мать и Надя Спирина в закутке телятника к тому времени соорудили шалаш – набили его свежим сеном и соломой. Но холод всё равно донимал нас. Теперь мы все впятером лежали в телятнике, зарывшись в солому, и грызли замёрзшую сырую брюкву и турнепс, а также рожь и овёс. Печки и посуды, естественно, в телятнике не было, а костёр, который иногда мать и Надя разводили рядом, не особенно выручал нас. Выскочим из телятника к костру — а на улице морозище! Погреем один-другой бок, поджарим брюкву – и опять пулей в свой шалаш.
А морозы в эту зиму стояли опять просто злющие. Наши скудные припасы заканчивались, и мать ревела, причитая:
— Дети! Выживем ли эту третью зиму в проклятой Сибири! Что мне делать? Как сохранить вас? Боже, спаси нас! Сколько нам ещё мучиться?
Идём в контору колхоза. Зашли. В конторе дым коромыслом от курящих мужиков. Все пришли утром за разнарядкой на работу. Кому за дровами в лес ехать на быках, кому за сеном — соломой в поля, кому за кормами в Пономарёвку или Пихтовку.
Мать с порога в истерику упала перед Калякиным:
— Нет больше сил, нет мочи! Утоплюсь с детьми в Шегарке из-за тебя, паразит, душегубец! Пусть на тебе будет наша смерть! Ответишь перед Богом!
Сдался Калякин. Заматерился:
— В рёбра мать! Оставайтесь, Углова, чёрт с вами, здесь! Да не мешайте нам работать.
Стали мы жить в конторе — в проходной комнате на полатях. Полати – доски под самым потолком у входа в комнату: там всегда тепло. Мы весь день тихонько лежали на полатях, слушали гомон мужиков, глотали клубы табачного дыма.
Был уже конец зимы. Мы не выходили на улицу много дней, т. к. окончательно обессилели от постоянного голода. Овёс кончился, мать в отчаянии не знала, что дальше делать. Шурка в начале года с месяц походил в школу, а затем бросил. Мы с каждым днём теряли интерес к жизни. Нам надоело плакать — голод приглушил все чувства. Все мысли были только о еде. Какая-то апатия и равнодушие овладели нами. Накрывшись старым материным пальто – в рвани, в лохмотьях, мы целыми сутками не слезали с полатей. Ногти на руках и ногах выросли огромные, все косматые, во вшах – мы медленно угасали. И, наконец, наступил кризис – предел нашего сопротивления и желания жить! Мать, постанывая, утром не смогла подняться больше на ноги и пойти добыть где-нибудь на помойках или около свинарника, телятника, курятника нам что-то съестное.
Прошла неделя, десять дней, две недели, как мы абсолютно ничего не ели. Жёлтые, пухлые, брюзглые, косматые – с длинными ногтями на руках и ногах, как у зверей. Вши открыто ползали толпами по нашим телам, голове, и даже по лицу, но сил их давить у нас уже не было. Мы были уже в бессознательном состоянии и практически не шевелились. Живые мертвецы! Нас могло спасти только чудо! А жизнь в конторе протекала под нами так же. Щёлкал счётами бухгалтер армянин Мосес Мосесович. По утрам, отправляя мужиков на работы, матерился Иван Калякин. Гудели, курили махру бригадиры, ругались и спорили при распределении быков сибирячки. Никому не было дела до трёх несчастных, замолкших на полатях ссыльных. А, скорее всего, может, и догадывались люди, почему затихли дети. Значит, умирают с матерью. Ну и что – что умирают? Кого этим удивишь, когда ежедневно в деревне вывозили трупы в общие рвы – могилы десятки таких же обездоленных несчастных людей, брошенных на произвол судьбы жестокой властью! А уж сотни китайцев, непонятно за что и почему сосланных в эти двадцать две деревни огромной Пихтовской зоны — первые замёрзли, окоченели и погибли от голода. Что удивительно? Не один из них не осмелился грабить, убивать местных жителей. Они мирно побирались, бродили между деревнями, пытались рыться в снегу и мёрзлой земле, добывая остатки картошки, турнепса и брюквы, ржи и льна. Первое время китайцам кое-что подавали, но ближе к середине зимы сибиряки перестали делиться с ними, и они начали умирать. А власть равнодушно взирала на массовую гибель китайцев.
Итак, мы умирали. Как – то ночью мама еле растолкала нас. Она рыдала:
— Колюшок, Саша, очнитесь, проснитесь! Пока ещё в сознании – давайте попрощаемся! Мы завтра- послезавтра все умрём! Я явственно это видела во сне! Мои родные деточки! Простите меня за всё! Простите, что не сберегла вас!
Мы все трое обнялись и горько завыли. Солёные слёзы мамы и Шурки смешались с моими слезами, но вдруг во мне что-то проснулось. Я закричал:
— Мамачка! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Мы рыдали, целовали друг друга и медленно уходили в мир иной, теряя опять сознание. Но для нас чудо всё — же состоялось: мы остались живы! Бог сохранил и помог нам – в этом я уверен! Нашлась добрая душа в этой глухой и суровой деревушке! Учительница Ольга Федосеевна Афанасьева (депутат райсовета) забежала в контору, заглянула на полати — мы слабо зашевелились. Маму еле стащили с полатей и привели в чувство. Ей Ольга Федосеевна дала больше полбуханки хлеба и нам за щёки сунула по маленькому кусочку, сказала:
— Дети! Хлеб не ешьте, а только медленно сосите – иначе умрёте! Потерпите немного! Вас спасут! А вы, Углова, постарайтесь завтра найти меня. Чем могу — помогу!
Мать, шатаясь, поднялась, заголосила, кинулась в ноги к Ольге Федосеевне, целовала руки, благодарила. Она осталась, а нас повезли во Вдовинскую больницу.
От холодного воздуха пришли в себя – голова кружилась. Помню, занесла в помещение меня какая-то женщина, говорит:
— А этот ещё ничего — щёки есть! А постарше, видно, не выживет!
Скинули с нас лохмотья — и тут я потерял сознание…
В больнице мы оклемались, радовались переменам, повеселели. Через месяц нас Ольга Федосеевна устроила в детдом, куда обычно не принимали детей «врагов народа». Мы провели в детдоме практически четыре года. Это были, пожалуй, самые счастливые дни в Сибири. Мы радовались своему спасению и дышали полной грудью, почувствовав себя нужными кому – то: ведь нас опекали воспитатели и учителя. Мы тогда ещё не понимали полностью в силу своего возраста, в каком адском котле жили. Временно избавившись от голода и холода, мы быстро забыли все невзгоды и несчастья, так неожиданно обрушившиеся на нас. А между тем свирепые репрессии над людьми вовсю бушевали и у нас в деревне Вдовино. Только позже узнаем, что мы жили в центре большой Пихтовской зоны, созданной специально для ссылок. Сколько их было – этих зон? Кто знает сейчас и хочет ли знать правду наш народ? Жизнь скоротечна и всё быстро забывается — тем более современная власть все эти репрессии старательно замалчивает. А тогда Сибирь – да что там Сибирь? – вся Россия представляла собой единую тюрьму, единый лагерь, единую казарму, единый колхоз и единую зону ссылок. И кто это придумал и для чего? Большевики, конечно, проклятые большевики! Им нужны были рабы для бесплатного труда по индустриализации России. Им надо было создать в огромной стране атмосферу страха и беспрекословного подчинения властям. Жизнь отдельного маленького человека для тиранов ничего не значила. Главное – государство, а человек в нём – винтик! Только в 1955 году закончилась эта кровавая канитель, когда объявили ссыльным всех потоков о свободе.
Ещё до войны сюда направляли огромный поток кулаков и подкулачников — зажиточных работящих крестьян, которые начали здесь строить новые и обустраивать старые деревни, посёлки и хутора. Появились леспромхозовские посёлки. Сюда – в Васюганские болота, продолжали методично ссылать после войны потоки людей, независимо от времени года. Здесь безвинно погибли тысячи советских граждан! Самое обидно, что во время перестройки мир узнал всю правду о многочисленных лагерях, тюрьмах, стройках, зонах в России, но нигде и никогда я не слышал ничего о нашей Пихтовской комендатурской зоне. Поэтому считаю большой честью для себя поведать потомкам об этих ужасных местах, т. к. на собственной шкуре испытал «прелести советской власти», о которых сейчас, всё позабыв, жалеют многие россияне. Рядом с нами жили известные люди – Светлана Бухарина, дочь расстрелянного Николая Бухарина. В Пихтовке, куда я впоследствии поехал учиться в восьмой класс, я жил на одной улице с Анастасией Цветаевой – младшей сестрой известной поэтессы Марины Цветаевой. Здесь же жила известная Зара Весёлая – дочь расстрелянного писателя Артёма Весёлого – Кочкурова. Во Вдовинской больнице рядом с матерью работали знаменитые польские медики – хирург Дакиневич Станислав Владиславович и врач Вацлав Константинович Подольский. В двадцати двух деревнях Пихтовской зоны жили также популярные актёры, учёные, певцы, музыканты. Были также художники, офицеры, инженеры, экономисты, преподаватели, медики и масса простых людей. Я знал многих русских, белорусов, украинцев, евреев, поляков. Здесь было очень много китайцев и молдаван. А узбеков, эстонцев, литовцев, латышей, армян, немцев и кавказцев? Здесь сталинский сапог вовсю топтал души ни в чём невинных людей.
Директор детдома Микрюков тоже был сыном кулака. Когда мы встретились с ним через десятилетия в Кисловодске (он отдыхал неоднократно в санатории «Кавказ»), то я не узнал его. Этот строгий и недоступный чиновник превратился в жалкого седого и больного старика. Несколько вечеров мы сидели за рюмкой коньяка, вспоминая прожитое. Разговаривали, перебивая друг друга, обнимались, плакали. Теперь и он рассказал правду о себе:
— Я ведь тоже детдомовский! В тридцатом году с первой партией вятских кулаков (а после с Алтая много прибыло) нас прислали в Сибирь. Отец, мать, брат и сестра. Все погибли! Я чудом выжил в детдоме. Баржами тянули от Новосибирска. Тысячи людей. Трюмы барж задраены наглухо. Наверху конвойные с овчарками. Руководят коменданты с наганами на ремнях – звери лютые! Трюмы переполнены, думаю, специально, чтобы гибли люди. Темь, вонь, воздуха нет, теснота немыслимая, духота. В уголке закуток – все туда оправляются прямо на пол. Лужи мочи. Дети кричат, старики стонут, проклятия. Задыхаемся. Слабые умирают, кричат. Ад кромешный! Самое главное – за что? Всю жизнь родители горбатились. Ни дня отдыха не было и вдруг? Что же это за народная власть? Фашисты так не делали со своим народом.
— Борис Дмитриевич! Но вы же были коммунистом – и каким ещё ярым! Я же помню – вы ежедневно нам читали лекции на линейках о том, какой хороший товарищ Сталин! А теперь?
— Изверг несусветный этот грузин, Николай! Я три года воевал против Гитлера. Что скажу? Первый год войны не хотели наши солдаты воевать, поэтому было почти шесть миллионов пленных и мы отступали. Не верь сказкам – солдат, танков, самолётов, пушек и другого оружия у нас было даже больше, чем у Гитлера. И никакого внезапного нападения немцев не было – это всё россказни! Мы все знали, что скоро война с Гитлером. Это только для бездарного параноика Сталина было всё внезапно. Он никого не хотел слушать.
— А почему же отступали?
— Практически вся армия состояла из деревенских, а мы помнили расстрелы и репрессии против наших дедов и отцов, которые затеял Сталин, чтобы он горел в аду синим пламенем! Гитлер расстреливал чужих, да коммунистов и евреев, а Сталин свой народ без разбора – от маршала до простого колхозника. Миллионы погибли! Детей даже не жалели – с двенадцати лет сажали в тюрьмы! Сейчас вот, наконец, наступила гласность и перестройка. Бог дал России Горбачёва! Его имя останется в истории. Если бы не он — эти кремлёвские маразматики развязали бы третью мировую войну. В ядерной войне погибла бы не только Россия, но и весь мир! Михаил Горбачёв вывел войска из Германии и Афганистана, он открыл «железный занавес» и дал надежду и веру всем народам Союза в лучшее будущее. И вот что ещё. Я уверен, что в скором будущем будут судить эту преступную партию КПСС и её верхушку. Правда, они так засрали мозги людям, что ещё десятилетия их паршивая идеология будет мешать нам — жить цивилизованно. Но правда всё равно победит!
— Борис Дмитриевич! Но ведь мы в Великой Отечественной войне победили!
— Конечно, победили! Но какой ценой? Пишут, что тридцать миллионов советских людей погибли. А немцы воевали на Востоке, Западе, в Африке и многих других местах, а погибло всего девять миллионов. Это с гражданскими. Чуешь разницу? Вот результат нашего бездарного генералиссимуса! В войне погибло шестьсот генералов, адмиралов, командармов. А Сталин перед войной уничтожил их тысячу восемьсот! Это же надо – верхушку армии обезглавил! Репрессии Сталина нанесли России непоправимый урон. Я вот только недавно прочитал труды учёных, которые подняли архивы, их расследования, подсчёты и ужаснулся! Если бы не эти репрессии, население России сейчас было бы пятьсот девяносто миллионов! Конечно, это с не родившимися от убитых. Да, мы победили. Начали воевать по – настоящему только тогда, когда немцы повели неправильную политику против нашего народа. Начали также уничтожать всех и вся, жечь деревни. Мы поняли, что это враг страшный и нас тоже за людей не считает. Гитлер такой же дурак оказался, как и Сталин! Разозлил советский народ, и началась Отечественная война! Наш Ванька долго запрягает, но быстро едет! Дали немчуре! Пришёл с войны после ранения, а здесь всё по старому – везде ежедневно восхваляют Сталина и власть комендантская. И что я мог делать в то время? Сам знаешь, «с волками жить, по — волчьи выть!». Если бы я даже намекнул вам что – нибудь о правде нашей жизни, всегда нашлась бы какая – нибудь сука и донесла! Не сидел бы я тогда с тобой сейчас за этим столом, а косточки бы мои гнили где – нибудь далеко отсюда! А доносчиков и сексотов всегда была уйма на Руси.
— Ну, давайте про вас. Привезли вас на баржах, а дальше что было, Борис Дмитриевич?
— Ну вот. Останавливались баржи раз в сутки. Конвойные рассредоточатся на берегу, окружат берег, чтобы не убежали. Выпустят нас — всех шатает, как пьяных. Дадут мужикам лопаты могилу общую рыть, мёртвых выносят другие. Бабы убирают от говна и мочи трюм, застилают пол травой. Кинут немного хлеба и жмыха – ешьте! Вода в Оби. Чуть передохнули – снова в трюм! А могила без креста осталась на берегу. Сколько их по берегам Оби и на островах, куда чаще всего причаливали баржи? Кто считал? Всё забыл народ.
— Борис Дмитриевич! Никто не пытался убежать на стоянках?
— Как же? Бежали самые смелые, но всех поубивали. Один только, помню, парень с острова нырнул в Обь удачно. Стреляли, стреляли в него конвойные, а он нырнёт – долго нет. Затем опять вынырнул – и опять под воду. А течение там сильное и недалеко поворот. Уплыл он — мы все радовались! Так вот. Баржи другие поплыли вниз по течению, а нас выгрузили в устье Шегарки. По грязи весенней гнали вдоль Шегарки до места, где Бакса сливается с Тоей. Выгрузили – живите, как хотите. Дали лопаты – ройте землянки. Работали, как проклятые. Осушали болота, корчевали пни, пахали, сено косили. Кто выжил – на следующий год в колхоз! Уже никто не противился. Комендантов вооружённых сразу трое прибыло – Гонда, Белокобыльский и Беликов. Ох, и звери! Сразу заставили мужиков рубить им просторные избы, чтобы кухня, зал, спальня были, крыльцо высокое от весеннего паводка. Тюрьму заставили построить – и решётки на окнах нашлись. Наказывали за малейшее прегрешение. Опоздал на работу – изобьют и в тюрьму! Сказал не то слово между собой, осведомитель донесёт и всё — конец человеку! Свяжут руки за спиной верёвкой и на телегу. Увезут куда – то. Пропал человек! Страх общий – сегодня его, а завтра тебя! А баб насиловали – и замужних, и девок! Понравилась – взял силой.
— Борис Дмитриевич! Да что же это такое? Что это за мужики, что женщин своих отдавали комендантам?
— Ну вот, мой – то отец и погиб за жену – мать мою. Красивая она была. Вот Гонда и стал добиваться её. Отослал отца брёвна волоком таскать от бора до берега реки, а сам к матери. Отец, как чувствовал, а может, мать ему и рассказала, что Гонда домогается её. Прибежал домой в землянку, а там Гонда. Дал ему хорошенько отец! Да надо было добить его! Очухался комендант, и на глазах матери застрелил отца! Что ему будет? Да ничего! Вся власть у коменданта. Доложил, видать, наверх, что было нападение на него. А мать мою он, сука, изнасиловал – таки, через месяц после смерти отца. Пришёл к нам пьяный, кинулся на мать. Мы, ребятишки, ревём. Мать сопротивляется, борется. Я самый старший – кинулся на Гонду, брат помогает. Гонда ударом сапога загнал нас всех троих под деревянные нары и изнасиловал мать. Мы в крови – ревём, мать рыдает. Палач проклятый! Всю жизнь проклинаю его! Чтобы он горел в смоле в аду! Мать не выдержала позора и повесилась. А нас всех в детдом, который только что открылся в Усть – Тое.
— Борис Дмитриевич! Что вы рассказали. Оказывается, у вас жизнь была похлеще нашей. А что же с братом и сестрой случилось?
— Померли они в первый же год в детдоме. Брат сильно простудился, а сестра от отравления пищей. Всё только налаживалось – ни продуктов хороших, ни медикаментов. А я из детдома сразу на войну, как восемнадцать стукнуло. Воевал, как оголтелый, хотя это проклятая власть! Не за неё, а за Русь! Не везёт нам с правителями. Сволочная эта власть советская, отнявшая у меня отца, мать, брата и сестру! Это только в последние годы при Брежневе и сейчас – при Горбачёве нам всем стало лучше жить, и нет репрессий. А что было при Сталине, да и при Хруще? Вся страна – зона! Тюрьмы, лагеря, ссылки, бесконечный страх, неимоверная бедность. Ни одежды, ни продуктов, налоги, «добровольные» займы. У колхозников отбирали паспорта. Попробуй куда – нибудь уехать! Каждого поросёнка, овцу, курицу, даже плодовые деревья облагали налогами! А всех коров уже при Хруще отняли у населения и в племсовхозы! Говорили – они вас накормят и напоят. Как же – накормили! Уже даже в семидесятые годы за чёрным хлебом с трёх ночи занимали очередь. А о белом и не думали! А строиться — то почему не давали? Земли что ли у нас мало? Вон, говорят, и у вас полгорода снесли (а какие сады были) и переселили всех в каморки панельные, где кухня – четыре квадратных метра. По очереди семья обедает. Что это за власть народная? Эх! Тошно всё вспоминать! Не жизнь была, а каторга! Да – а – а! Что говорить — то? Не буду расстраиваться, закончу. Так вот, на войне ранило и контузило меня. Там же приняли в партию, будь она трижды проклята! Надо же было как – то выживать! Прислали после ранения опять сюда, назначили директором детдома, а дальше ты и сам знаешь.
В 1949 году во Вдовино и ближайшие деревни нахлынула новая волна заключённых. Оказывается, комендатура надумала самостоятельно построить через болота и тайгу дорогу от левого берега Шегарки к правому берегу Бакчара. Для чего? Шёл широкий поток заключённых. К нам из Новосибирска по плохой просёлочной дороге (а это 200 километров) и назад из Пихтовки. Внутри зоны действовали суды комендантские и постоянно наказывали провинившихся арестантов за каждую мелочь. Не было покоя никому! Отсюда направляли в тюрьмы и другие пересыльные гиблые лагеря на притоки Оби и дальше. Старая дорога летом практически непроходима – топи. Для сопровождения заключённых нужно много подвод, охрана – всё это долго и дорого. А дорога Бакчарская сокращала это расстояние вдвое. Но не учли эти бездарные НКВД — эшники, как это строительство обойдётся дорого, трудно, а, главное, с какими жертвами. Спешно у нас во Вдовино построили новую большую тюрьму. В селе два пруда — верхний и нижний. Соединялись ручьём, который тёк в Шегарку. Вот на берегу нижнего пруда построили новую просторную тюрьму с несколькими камерами и решётками на окнах. Провинился перед комендантом, не то слово сказал или дневную норму не выполнил – в тюрьму. При допросах били, а строптивых забивали насмерть. Ночью отвезут на Тетеринское кладбище и вычеркнут из списка. Некоторых везли в зональную тюрьму районного села Пихтовки. А оттуда на острова смерти и северные притоки Оби, коих было не счесть! Весной во время паводка и осенью, когда льют постоянно ледяные дожди, дорога на Пономарёвку и Пихтовку становилась непроходимая. А заключённые постоянно убегали независимо от времени года. Поймают – в тюрьму и ночью, когда деревня спит, расстреливают прямо в тюрьме, чтобы не возить по тяжёлой дороге – так канители меньше. Движок включат – выстрелы глушить. Поставят лицом к стенке и в затылок! А другие заключённые ночью при свете керосиновых ламп могилы копают. Всё продумано!
Вспомнил один вечер. Мы повзрослели. Как – то собрались у матери несколько интеллигентных десятилетников, недавно присланных во Вдовино. Уж не помню, какой это был праздник, но им комендант дал несколько часов отдыха и они собрались у нас. Мать сварила картошки, поставила тарелки с капустой, нашлась и бутылка самогона. Потекла неторопливая беседа. Я с жадностью всматривался в этих людей. И по разговору, и по манере держаться, они не были похожи на наших деревенских людей. Один из лагерников был офицером армии. Ещё был учёный, инженер, четвёртый – священник, а двое других – врачи. Мать расспрашивает:
— Как вам наше село Вдовино? Старший комендант у нас свирепый. Наверное, вы уже заметили. Много работаете? Хоть кормят вас? После лагерей – то всё равно здесь легче.
Все хором дружно заговорили:
— Ошибаешься, Анна Филипповна! Жизнь в лагерях много легче, спокойнее, надёжнее, чем в вашей комендатурской зоне. Да и на войне мы все побывали. И там лучше!
— Чем же? Ведь на войне вас могли убить в любую минуту!
— А здесь что? Разве не убивают? Ещё как… Постоянно конвой с овчарками, коменданты с наганами на ремнях – звери лютые. Работаем до изнеможения. Нормы ужасные. Не выполнил – бьют прикладами. И летом, и зимой. Одного нашего товарища просто истязали. Очень он уж был худой, хилый. Нормы для него были просто непосильные, и он даже половину не выполнял. А вертухаи считали, что он просто лентяй. Так что они делали? Летом привязывали его верёвками к дереву, под которым был муравейник. Да привязывали так, чтобы босые ноги чуть верхушки муравейника касались. А руки, естественно, связывали. Муравьи ползают по всему телу – кусают, а комары, мошка, пауты лицо жалят. Бедняга кричит, а конвоиры смеются. Потешатся, потешатся – отвязывают. И так до следующего раза!
— Сволочи, нелюди проклятые! И где сейчас ваш товарищ? Выдержал всё или как?
— В эту зиму сгинул. А дело было так. Обморозил он руки – ноги, ещё больше ослаб от такого питания (одна баланда). Не стал выходить на работу. Его бьют, а он просит, молит конвоиров, показывает им гноящиеся руки от обморожения – все в струпьях. Не могу, мол, ими не только работать, а уже больно шевелить — гангрена началась. А они всё равно его выгоняют в лес на работу. Вот он в лесу как – то заплакал, заорал: «Будьте вы все прокляты Богом, и ваша власть поганая, и ваш Сталин!». Схватил правой рукой топор, а левую ладонь на бревно. Как рубанёт! Ладонь то и отлетела! Взвыл он от боли, кровища хлещет, а конвоиры дубасят его прикладами и сапогами. До смерти забили!
— Что делается? Откуда такая жестокость в людях?
— Сверху всё это идёт, Анна Филипповна, сверху! Там злодей сидит, и такие волчьи законы в стране устанавливает.
Десятилетники ещё очень долго разговаривали на разные темы, но больше о политике, которая мне ещё не была понятна и просто неинтересна. Разошлись поздно. С большим сожалением я узнал через некоторое время от матери, что один из наших десятилетников – врач, повесился в лесу на берёзе прямо во время работы. Уж что там произошло, и почему у него не выдержали нервы – не знаю.
Уже перед самым освобождением — в 1954 году я узнал всю правду о строительстве Бакчарской дороги. Один из заключённых, прибывший в 1949 году с большой партией зэков на её строительство, и оставшийся на вечное поселение во Вдовино после заболевания туберкулёзом — высокий, худой и всегда мрачный белорус Кадол, жил на нашей улице у одной женщины. Мы как-то вечером остановили его:
— Дядя Кадол! Ну, расскажите нам о дороге, которую вы строили? Говорят, что там сейчас вдоль неё ведьмы летают, черти и лешие хохочут ночами. Это правда?
Кадол присел рядом, приветливо посмотрел на всех и тихо начал:
— Можно и рассказать. Вижу, как вы все повзрослели. В стране начинаются перемены. Вы должны знать правду. Да и настроение у меня впервые отличное. Был у врача. Она осмотрела меня и сказала, что я выздоравливаю. Отсидел я, значит, пятнадцать лет в тюрьме, можно сказать, ни за что! Скрипел, терпел, ждал, надеялся – выжил! Наконец, освободили! Ну, думаю: скоро увижу свою родную Беларусь! Зачитали приказ — поражение в правах и ссылка на вечное поселение. Думал, что сойду с ума! Но опять перетерпел. Значит, судьба моя такая! Привезли нас в товарных вагонах в Новосибирск и пригнали к вам во Вдовино. Дело было летом. Деревня понравилась — зелень, река, пруд, лес. Ну, думаю, жить можно. Это же не тюрьма. Может, ещё и семью заведу. Куда там.
— А что не получилось? Деревня наша и впрямь красивая, а женщин одиноких – уйма.
— Так — то оно так! Но знал бы я, что меня ожидают худшие времена. Погнали нас на работу, а там…. ад кромешный!
— Неужели в тюрьме лучше! У нас вон как коменданты пугают Колымой и Воркутой!
— Да в Воркуте я сидел в тюрьмах и работал на шахтах! Уверяю – на Бакчаре у вас было хуже! Как я вывернулся оттуда после двух лет каторги – не знаю! Спасибо туберкулёзу! Хоть немного поживу, а может, Бог поможет, и выживу! Сейчас медвежий жир употребляю с мёдом. Дал старик Саватеев. Говорит — выживешь!
— Ну, расскажите про Бакчар. Мы живём рядом и всякого наслышались.
— Ну, вот что я вам скажу. Дорога ваша Бакчарская страшнее всех тюрем и лагерей, в которых я побывал. Из Вдовино нас погнали в лес к Пономарёвке – километров двадцать отсюда. Посреди большой поляны начали строить бараки. А первое время жили в шалашах. Часть зэков строят бараки, а большую часть начали гонять на строительство дороги. Валим весь лес подряд по обочинам пилами поперечными, рубим топорами, тягаем на верёвках к слани. Укладываем ряд в ряд. Тонут в болоте наши брёвна. Какой-то инженеришка выбирает путь посуше. Так и виляет наша дорога, как бык поссал! А ширина — чтобы две телеги разъехались. Топь, брёвна оседают, добавляем ещё слой на слой. Воду пили болотную, еда – баланда: мука ржаная и картошка. Котёл на костре – баланда готова. Обедаем по сигналу. Спим в шалашах. Пауты, комары, слепень, мошка заедает. Все распухли. Начались поносы кровавые, истощение, смерть. Многие не выдерживали – убегали.
— Ну и что? Много убежало?
— А куда убежишь далеко? Сзади конвойных несметное число. А вперёд и по бокам сплошное болото! Сколько утопло в трясине – не счесть! А кого поймают перед Пономарёвкой (дорога – то одна!) — там и застрелят! Так наша дорога и продвигалась понемногу вглубь тайги. А сбоку дороги могилы без крестов! За этим строго следили коменданты, чтобы следов особых не было. А могилы… Выкопают в трясине яму и в воду в портках труп.
— Без гробов?
— Какой там гроб! Разве нас за людей считали? Хуже собак обращались! Если норму дневную не выполнил – избивали. Строптивых, кто пытался что – то сказать комендантам, наказывали ужасной смертью. Разденут донага, привяжут верёвками к дереву и на весь день – ночь оставляют. Оводы, комарьё, мошка сосёт кровушку. Кричит бедный во всю глотку ночь и день. Сердце разрывается! Всем наука! А конвойные ухмыляются. Звери лютые. Какая их баба родила? Есть ли среди других народов злее наших выродков? А к утру крик всё тише и тише, затем только стон. Утром снимают белый труп без единой кровинки! Страшное зрелище! Столько смертей там было ежедневно! Новых заключённых из Пономарёвки присылали на их место.
— Как это всё терпели? Почему не бунтовали?
— Да, раз не вытерпел один барак зимой. Им давали спать только шесть часов в сутки и заставляли работать по две смены. Так вот, барак поставили далёко от остальных прямо в головке стройки. Пока мы дойдём колоннами утром туда до начала строительства — они должны были произвести подготовительные работы. Расчистить снег, который выпал ночью, подготовить материал и инструменты, зажечь костры, накипятить воды, наварить баланды и т. д. А надо сказать, что туда посылали самых строптивых. И вот как – то утром нас не поднимают, не строят. Весь день провалялись голодные и не пошли на работу. Думаем, что за чёрт? Только к вечеру стало конвойных видимо — невидимо! На следующий день всё стало ясно. В первом бараке взбунтовались – убили девятерых охранников! Барак взяли штурмом. Человек тридцать убили при штурме! А дальше что было, лучше вам не знать!
— Нет, нет, расскажите!
— Ладно! Только, девки, где надо, зажимайте уши. Так вот, пригнали остальных бунтовщиков со связанными руками к нам почти голыми по морозу. Всех нас построили, окружили в три кольца охраной с собаками и начали издеваться над ними на наших глазах. А они уже не сопротивляются. Еле шевелятся, все лежат в снегу окровавленные. Их убивают на наших глазах, чтобы, значит, остальным неповадно было больше бунтовать. Звери, звери! Вспарывают им животы…отрезают уши… носы….члены… выкалывают глаза…травят собаками…добивают прикладами. Всех растерзали! Обезумели совсем, сволочи! Нелюди, подонки!
— Да — а – а. Что творится? Почему всё это? Ну, а с дорогой что?
— Зимой – то строительство тоже не прекращалось. Гораздо быстрее всё шло. Сколько обмороженных было! Умирают, кричат, заживо гниют в бараках. Гангрена ног, рук. Вьюга, пурга, морозы сорокоградусные, а нас всё равно гоняют. Грелись у костров. А весна пришла – наша дорога опять утонула в трясине. Начинай всё сначала – слань на слань! И что за дурак удумал эту проклятую дорогу строить? Меня через два года спас туберкулёз. Врачей иногда присылали. Вот один из них и обнаружил его у меня и ещё у двух десятков человек. Чтобы всех не заразить, посоветовал оттуда туберкулёзников убрать. Ну, кого куда отослали, а меня во Вдовино. Смирный я был, старательный. Комендант сжалился. Врач ему сказал, что через год всё равно умру.
Мы ошеломлённо молчали.
А дорогу всё – таки построили. Сейчас ездят по ней на Иксу, Галку, Бакчар и Васюган. Кто ездил, видели — черепа появляются, кости из трясины. А после двенадцати часов ночи над дорогой якобы летают бесшумно бледные шары. Говорят — это души умерших заключённых. И слышны вой и стоны над всей дорогой. Жутко! Поэтому все боятся и дотемна стараются проскочить. Ещё говорят, что дорога медленно погружается опять в трясину. На костях она! Долго не просуществует.
Уже через несколько лет после освобождения я узнал, что Бакчарская дорога исчезла в трясине и ездят теперь опять по старой. Тысячи людей погибли на ней! И всё напрасно! Как и сама бестолковая и бесчеловечная советская власть! Кровавая власть, подлая, лютая! Большевики — подлые создания! Ничего более бесстыжего, лживого, мерзкого и гадкого не было на земле! Всё на лжи, крови, страхе! Ни в одной стране мира правители так не любили свой народ и массово уничтожали его…