Поляна

Несмотря на то, что большая часть провианта была съедена, и, как следствие, рюкзаки наши заметно потеряли в весе, спуск дался достаточно тяжело. Склон был практически отвесным, а утреннее солнце еще не успело выпарить росу с зыбко лежащих камней. Я держался руками за стебли рододендронов, сиротливо росших среди снега и скал, стараясь как можно быстрее перекинуть вес на обе ноги и молясь, чтобы следующий камень, на который я решил шагнуть, не оказался «живым» и не потащил меня в пропасть. Мой товарищ, единственный компаньон в этом странствии, молчаливо наблюдавший снизу за моим шествием, наконец, сбросил рюкзак, и начал карабкаться ко мне.
— Расстегивай пояс и ослабляй лямки, я приму. — Саня стоял возле меня, держась одной рукой за выступавший возле него валун, другой цепко схватившись за подъемную петлю возле «клапана». — Лямки ослабь, кому говорю! И перекидывай его на ближнее ко мне плечо.
Кое — как мне удалось снять мокрый от пота рюкзак, который, на время, стал чужой ношей. Спускаться стало намного легче, и уже через несколько минут, мы сидели возле вьющегося по небольшой ложбине горного ручейка. Саня курил и разглядывал карту, приведшую нас в эти места.
— Остался крайний перевал. — Он махнул рукой на седло между двух вершин, невысокое, поросшее пряным кавказским разнотравьем. — Следом за ним, в десятке километров ниже, поселок. Ну, а там, где начинаются дороги — поход заканчивается. Правда, ведь? — Он повернулся ко мне и улыбнулся, не выпуская папиросы из губ.
Даже летом, температура здесь меняется быстро. Ты идешь, подставив обгоревшее за несколько недель лицо, под прямые лучи солнца, пот заливает и щиплет глаза, срываясь, как по щелчкам метронома, с шелушащегося носа, но стоит кучевым облакам закрыть желтый диск, через пару минут приходится лезть в рюкзак и, достав из него «дождевку», надевать ее на пропитанную потом майку, чтобы не потерять лишнего тепла.
Близится полдень. Тени наши короткие, обрубленные солнечными лучами, черными кляксами лежат на каменистой, прикрытой травой земле. Последний в нашем двухнедельном странствии перевал взят, после нескольких утомительных часов подъема, мы наконец, заползли на его изгиб. Я сижу на рюкзаке, приставив ладонь «козырьком» ко лбу и разглядываю укутанные снежниками горы, затем перевожу взгляд по направлению нашего движения. Спуск предстоит несложный — зверь здесь тоже ходит, вниз аккуратно легла еле заметная тропа его. С обратной стороны перевала, в долине, меж двух хребтов, раскинулся хвойно — березовый лес: наполненный прохладой и голосами птиц, он будет вести нас к людям.
Горелка, на которой стоял, побулькивая, небольшой котелок, светила синим пламенем, ровным, еле заметным. Наконец, вода закипела и мы, выпив чаю, вновь погрузили рюкзаки на спины и начали спуск. Тропа под ногами петляла, неспешно ведя нас под кров еловых лап. Возле нее, небольшими кучками была насыпана соль — излюбленное лакомство горных туров, охотничья приманка, работающая многие столетия. Здесь, находясь за многие километры от больших городов, идя по бездорожью или по проторенным зверями тропинкам, жизнь воспринимается совсем по другому, обретает иную, выжатую из разума бетонными плитами многоэтажек, ценность. Вокруг тебя, незримой птицей кружится тайна, которая появилась одновременно с этим миром, старая, до сих пор не разгаданная, а исполинские горы, раскинув снежные бороды, хранят ее, как хранит священное писание старец в келье. Ноги устали от постоянного шага под гору, начинали дрожать. Спуск окончен и вот, миновав опушку, входим в лес. Без привала, продолжаем идти вглубь него. Ветер усиливается, верхушки старых елей и сосен начинают, поскрипывая, шататься. Тихо здесь: хруст сушняка под ногами дополняет монотонный стук дятла, где — то поодаль шумит река. Саня подходит к сиротливо растущей меж хвойных деревьев березе, нижние ветки которой укутал мох, и начинает аккуратно снимать кучерявую бересту, наполняя ей карманы куртки. По мере нашего продвижения, шум воды становится назойливее, громче. Через несколько минут нам открывается река. Не больше пяти метров между берегов, бурная, пенящаяся, она серебрится от бликов солнца на отмелях. «Пойдем вниз, вдоль нее, — громко говорит Саня, стараясь перекричать плеск бьющихся о камни волн. — поселок стоит прямо на ней, теперь уже точно не заплутаем! Никаких больше азимутов». Он смеется, склоняется на одно колено, и, набрав в ладонь холодной горной воды, смывает пот с лица. Идем не спеша, солнце уйдет за горизонт не раньше восьми, до людей дойти успеем. По пути попадается сгоревшее от макушки до корней дерево, принявшее на себя удар молнии. Подойдя ближе, замечаем на нем следы когтей — медведь метил. Часто ходят косолапые недалеко от кошар, в надежде поживиться овцой, и только бдительность волкодавов, поднимающих лай, спасает стадо. Странное ощущение — возвращение обратно к людям. Настолько мы привыкли к жизни в обществе, что оказавшись без него, невольно начинаешь думать о нем, даже скучать. Вот, что значит привычка! Но стоит вернуться, как вновь хочется бросить все и уехать в край ледников и облаков, надетых на шпили вершин. Погрузившись в мысли, я не заметил, как небо начало хмуриться, ветер стал сильнее и холоднее, а затем, на землю упали первые капли дождя. Снимаю рюкзак, достаю куртку — перкальку, плотно стягиваю ее на поясе, чтобы не мешала ходьбе и не оставляла лишних бугорков и впадин для оседания воды. Дождь усиливается, небо становится темным, грозовым, таящим опасность. Начинается ливень, от которого здесь нигде не спрятаться. Я моментально промокаю до нитки — никакая куртка не в силах сдержать такой ледяной «душ». Буквально бежим, стараясь найти хоть какое — то укрытие от стихии. Ветер ломает верхушки сушняка, кидает их вниз, будто целясь в нас. На очередном изгибе реки замечаем бревно, распиленное продольно по стволу, на две части, представляющее из себя небольшой мост на другой берег, без поручней, захлестываемое пенящимися волнами озверевшей, ревущей как медведь реки. Саня обнимает меня за плечи наклоняет голову прямо к уху: «Нужно переходить, на том берегу виднеется колея! — он показывает рукой в ту сторону, и я тоже обращаю внимание на прогалины, оставленные колесами. Я киваю головой и мы начинаем переправу. Ступив на скользкое бревно, чувствую, как сердце начинает бешено колотиться в груди, реагируя на смертельную опасность. Один неверный шаг и река поглотит меня, понесет с силой табуна диких лошадей, не оставив ни единого шанса спастись. Перешедший первым, Саня снимает свой рюкзак, возвращается, становится одной ногой на узкий мостик, второй оставаясь на берегу, тянет ко мне руку. Делаю еще несколько шагов по бревну, и, наконец, наступаю на раскисшую от влаги землю. Дождь стоит стеной. Выходим на дорогу, которая петляет между деревьев, то взбираясь на горку, то падая в овраг, полозом скользит по лесной чаще. Обращаю внимание на то, что следов от протекторов на ней нет, будто бы разъезжена она телегой с деревянными, гладкими, колесами. От беспроглядного ливня на лес легли сумерки. Дышим часто и неглубоко, выпуская белый пар изо рта, отдавая последние силы в борьбе с ненастьем. Постепенно, деревья становятся реже, мы выбираемся на опушку, преодолев которую, оказываемся на небольшой поляне. Со всех сторон окружена он лесом, как крепость, отгороженная от мира крепкой крепостной стеной. В центре поляны, расположившись неровным кругом, виднеются дома. Собрав последние силы направляемся к ним. Остается не больше двухсот метров до строений, как я чувствую удар по правому плечу, затем по шее. Остановившись, с секунду разглядываю огромные, с голубиное яйцо, лежащие в траве, градины, запущенные в меня с неба. «Быстрее, быстрее!» — скинув рюкзак с плеч и держа его над головой, Саня начинает бежать, спасаясь от бьющего по телу града. Хочу тоже снять поклажу со спины чтобы защитить темя, виски, но не могу расстегнуть поясной ремень, и вдруг левое ухо наполняется каким — то звоном и тяжестью. На бегу прикладываю к нему руку, теплая красная кровь окропляет ладонь, я спотыкаюсь о камень и чувствую, как вес рюкзака начинает тянуть меня к земле. Ноги предательски петляют, все тело трясет от напряжения и страха. Сквозь пелену дождя и затуманенного рассудка замечаю, как Саня вваливается в ближайший от нас дом. Шаг за шагом… взгляд мой ловит черный проем распахнутой настежь двери, запах сырой хвои бьет в нос. Я падаю на живот и остаюсь лежать в таком положении, не в силах даже перевернуться на бок. Слышу фрагменты голоса моего товарища, переворачивающего меня на спину и старающегося усадить. «Не беда, по касательной задело, царапина...». Постепенно возвращаюсь в сознание, дотрагиваюсь до забинтованной головы. Болит. Саня разжигает бересту, собранную, как только мы вошли в лес, подкладывает ее под хворост, сложенный тут же, на земляном полу дома. Смолянистая береста быстро схватывается. Огонек робко облизывает тонкие, как вязальные спицы, палочки, начинает дышать все сильнее, все ярче. Комната наполняется оранжевым неровным светом. Я сижу и разглядываю старые, выложенные из камня стены, неровный земляной пол, раскрытую настежь, сколоченную из сосны дверь. Узкое окно, больше похожее на бойницу, смотрит в мрачно стоящий лес. В помещении нет ни предметов быта, ни следов недавнего присутствия человека, кроме одного: в углу, возле двери, небрежно сложены колотые дрова. «Интересно, откуда они здесь? Может быть, такой же, как и мы странник, застигнутый врасплох ненастьем пережидал в этом строении непогоду? Видимо, оказались мы в горной сакле, в одном из многих, покинутых людьми аулов», — думаю я, наблюдая, как Саня открывает ножом банку с тушенкой, ставит к краю костра. Дым, густыми белыми клубами выходит сквозь проломленную временем дыру в крыше, будто бы это не дом горцев, а эвенкийский чум. Заставив себя встать, подхожу к открытой двери: град закончился и дождь стих, но не прекратился, на лес лег туман. На меня смотрят двери стоящих напротив, таких же обветшалых, заброшенных домов. Все здесь обволокла своей прозрачной шалью тишина. Обращаю внимание на следы от копыт возле порога: крупная лошадь проходила тут совсем недавно, судя по всему, жители поселка, в который мы спускались, да так и не дошли, забредают сюда, по пути на свои горные кошары. Только сейчас обращаю внимание, как тело бьет озноб. Закрываю дверь и присаживаюсь возле костра. Теплая пища и мягкий, колышущийся свет поднимают настроение, мокрая одежда парит и сохнет. Саня зевает, потягивается, говорит тихо, с неохотой: «Вот — вот стемнеет. Нужно оставаться здесь до рассвета, ночью в лесу слишком опасно. Завтра проснемся, позавтракаем и пойдем». Он разворачивает каремат, стелит спальный мешок, ложится в него не раздеваясь. Я сижу еще некоторое время рядом с костром, окончательно обсохший, бросаю поленья в огонь. Теплая усталость начинает разливаться по венам, расплывается как морфий, даря долгожданное забытье. Сон забирает меня.
В полудреме доносится еле слышный шепот, бормотание Сани. Я открываю глаза: костер еще не погас, он все еще плетет слабые лепестки огня, изредка стреляя угольком. Подбрасываю дров и аккуратно подхожу к своему товарищу. Он лежит на боку, подмяв часть рюкзака себе под голову. Спит, но очень беспокойно: обрывки фраз слетают с его губ, лоб в холодной испарине, тело напряжено, словно сведено судорогой. Давно стемнело, ливень ушел в горы, я распахиваю дверь сакли и оказываюсь в совершенно другом мире. Большая, яркая луна льет ртутью на поляну, серебря капли дождя на траве. Настолько светло, что приходится невольно щуриться. Вокруг — ни ветерка, все застыло, как на огромном холсте, растянутом от звезд до земли. Уже вторая яркая луна, виденная мною в этом месяце. Редко такое бывает! Я вдыхаю полной грудью свежий, режущий горло воздух. Что — то не так здесь. Тихо, до звона в ушах, пугающе тихо, будто в могиле. Ни шелеста полевки в траве, ни уханья совы, эфир природы пуст. Через мгновенье страшный вой волчьей стаи заставляет меня закрыть ладонями уши. Полный угрозы и смерти, он прокатывается и умножается эхо по зубчатому горному котлу. Я поворачиваю голову в сторону опушки, из которой мы вышли к этому селению и вижу, как из леса, друг за другом, рысью выбегает стая огромных, белых волков. Шерсть их блестит, как снег от света, что льет луна, открытые пасти обнажают ряд рвущих, терзающих плоть жертвы клыков. Вслед за ними, из тени деревьев, на поляне показывается крупный вороной жеребец, с красными, налитыми кровью глазами. Восседает на нем горец в смоляной, сливающейся с конем бурке. Папаха практически полностью закрывает его лицо, оставляя на обозрение лишь густую, с проседью бороду. В руках его длинный хлыст, то и дело, с гулким свистом рассекающий воздух. Он скачет за волками подобно чабану, идущему по пятам своего стада. Все ближе и ближе они ко мне, но проникший внутрь ужас распял меня, не могу даже оторвать взгляда от проклятого всадника и его стада. Я силюсь сделать шаг внутрь дома, но ноги стали гранитными, недвижимыми, вросли в землю. Последней из леса, скрипя старыми деревянными колесами показывается телега, с запряженными в нее тремя рослыми, с серой шкурой, кавказскими волками, полная мертвыми турами. Они лежат, раскачиваясь на кочках, с перегрызенными глотками, с глубокими кровавыми ранами от клыков на телах. И вот, белые волки, вихрем проносятся мимо меня и начинают забегать в пустующие сакли. Двери их хлопают, в окнах загорается свет лучин. Горец скачет прямиком ко мне, а затем резко натягивает узды и вороной жеребец став на дыбы, бьет копытами в воздухе. Ржание коня выводит меня из ступора, я кидаюсь к двери и закрываю ее, подперев ручку одним из бревен, лежащих в углу. Сижу, не шелохнувшись, слушаю, как за порогом гулко звенят стремена, конь храпит, топчет мягкую после дождя землю, а затем, звук песни, грустной и протяжной касается моих ушей. Мужские голоса поют ее: низкий баритон начинает куплет, который потом подхватывают несколько теноров, мелодия переливается, как ручеек талой воды, бегущий по уступам. Эта песня наполнена далеким, уже забытым временем, ушедшей эпохой, она несет меня с собой, прочь от реальности. Я сижу и не замечаю, как сквозь дверные щели в комнату, словно тать, тихо и аккуратно начинает прокрадываться темнота. Она настолько густа, что к ней, кажется, можно прикоснуться; образовав черную лужу на полу, она неспеша поднимается к потолку, превращаясь в огромную тень. Огонь костра начинает шипеть и гаснуть, будто в него льют воду, гореть синим пламенем. Силуэт всадника на коне с кровавыми глазами, возникает передо мной. А песня звучит все также, полная тоски и обреченного одиночества. Пламя борется, дышит изо всех сил, но уступает все больше разрастающейся тени, погибает. Мир в моей голове уже не представляется целостным, подается мне режущими глаза картинками. Я выбиваю ногой палку, которая подпирала дверь, выбегаю из сакли. Луна все так же полна и ярка, ночь свежа. Телега стоит напротив меня, полная телами мертвых туров, возле нее лежат серые волки. Вылизывающие подушки лап, потрескавшихся от долгого бега по лесу и горам, обгладывающие кости горных козлов, они замирают на секунду, а затем, повернув морды, начинают внимательно наблюдать за мной. В центре поляны, полукругом, рядом с танцующим пламенем большого костра, стоят молодые горцы. В белых черкесках, и черных папахах на головах, они тянут свою песню на языке, который почему — то становится мне понятным. Мозаика, разбросанная битыми кусками по моему сознанию начинает собираться. Белые волки — вот, кто они. Те, кого уже сотни лет прячут горы Кавказа, даря им вечную жизнь. Древнее, сильное, темное колдовство горит в них, а черный всадник на полном неуемной ярости скакуне, правит волками, став вожаком их стаи. Когда — то, будучи людьми и поддавшись искушению бессмертия, они прокляли себя и свой род, вырезав булатными клинками свои семьи — детей и жен. Храбрый и безжалостный, с охваченным жадностью сердцем, мечтающий о вечной жизни аксакал, подговоривший их на это, отнес в чащу леса сосуд полный густой, бордовой жидкостью. Он даровал его старому, злому богу, которому продал свою душу и души молодых горцев, пошедших за ним. Бог снял свою серебряную маску, открыв уродливую, покрытую шрамами морду зверя, взял когтистыми лапами подношение и осушил сосуд, полный детской крови, до дна. Так, люди стали белыми волками, обретшими то, чего так хотели. Теперь, только при полной луне могут принимать они человечий облик. Становясь же вновь, на одну ночь, людьми, вспоминают горцы совершенное давным — давно зло, цену, заплаченную за волчью жизнь, и души их кровоточат, рвутся на части, и песня, наполненная безысходностью и отчаянием, начинает литься по горам. Бог в серебряной маске, сидящий в чаще леса, в логове своем, слышит ее и скалится, предвкушая теплую, солоноватую жидкость на своих губах. В месяц, когда дважды повиснет на небе полная луна, аксакал должен принести дар, сосуд, полный людской крови, чтобы не лишиться волшебных чар, не потерять вечной жизни. И рады бы они отказаться от сделки, насытившись с лишком проклятой судьбой зверя, но аксакал следит за своим стадом, дорожит тем, за что была заплачена столь высокая цена. Стоят «белые волки», не сводят взгляда с меня, а позади, из окон их древних домов течет свет лучин. Трясет гривой огромный вороной конь. Я, замерший в ожидании, чувствую, как дышит ночь, как она холодна и нежна, смотрю на это небо и дорожу каждой погаснувшей, но еще несущей на землю свой свет звездой, потому что знаю — мне не спастись. Делаю шаг к молчаливо стоящим возле огня людям. Они наблюдают за мной, но я не вижу в глазах их злобы, лишь слабый блеск черной тоски. Свист хлыста, рассекающего воздух, раздается у меня за спиной, я вижу, как он опутывает мои ноги, резким рывком лишает равновесия. Оказавшись на земле, силюсь встать, зацепиться за этот мир еще на мгновенье, но сильные руки аксакала тянут меня внутрь старой каменной сакли. Последнее, что я слышу — его тяжелое, хриплое дыхание. Я знаю, что Саня уже не здесь, далеко, там, где лед вершин сверкает от яркого солнца, а облака прогибаются под пыльными ботинками. Темнота забирает меня.