Сказочник

1
Маленький провинциальный городок сонно стоял посреди знойного лета. Июль расплавленной смолой тянулся по его узким улочкам, панельные девятиэтажки молча смотрели на солнце. Дворы, с нескошенной густой травой замерли: качели остановились, лавочки, облюбованные местными пропоицами пустовали, только лежащие возле них бутылки выдавали недавнее присутствие любителей выпить. На окраине городка, за пустырем с парой заброшенных, трехэтажных советских построек, раскрыл свои объятия самый что ни на есть дремучий лес. Зелеными колоссами росли в нем дубы и буки, кивая кронами от раскаленного ветра, тихо перешептываясь на древесном наречии и поминутно вздыхая. По извилистым тропкам, если ты настоящий следопыт, можно было выйти к ледяному роднику, бьющему из стены, выложенной желтым камнем. Некоторые говорили (крепко выпив перед этим), что стену ту выложили пленные офицеры «белой» армии, которых после приставили к ней и дали залп из винтовок, а родник этот называется «плачущий» и никак иначе. Еле заметные дорожки виляли, прятались за оврагами, выскакивали на небольшие пригорки, снова исчезали из глаз. Далеко не каждый мог найти путь к навесному мосту. Старый и скрипящий, вёл он, качаясь, через реку. Дубы становились настолько близко друг к другу, что казалось, будто забрел в чащу и дальше пути нет. Тот же, кто не останавливался в этом потемневшем от густой листвы мирке, в итоге выходил на поляну. В погожий день, солнце, внезапно выскочившее из – за деревьев било в глаза так, что начинала кружиться голова, запах разнотравья витал в воздухе. После дождя же, то тут, то там, виднелись островки шампиньонов. За поляну мало кто ходил, мало кто знал, что, если спуститься с обрыва, аккуратно ступая по земляному склону, а затем приняв направление течения реки пройтись около получаса по тропе из мха, откроется вид на лесное озерцо, со склоненной над ним ивою. Стоит оно неприглядно, спрятанное в папоротнике, обступившем его по берегу. Темная вода почти никогда не волнуется. Она спит – молчаливая и холодная. Глубоко ли тут? Ступи с берега и тут же провалишься по шею в воду. Маленькое, а дна не видно, да и есть ли оно?
Редко кто забредал сюда, а оттого домик, сбитый на иве, нависшей над озером, надежно был укрыт от чужих глаз. Чтобы попасть внутрь, нужно было просунуть узкую палку, спрятанную неподалеку, между дверью и косяком, поддеть замок- крючок и аккуратно потянуть дверь на себя, при этом приподняв ее, иначе слетала она с петель и всей тяжестью своей ложилась на открывавшего, становясь капканом для незваного гостя. Низкий стол с огарком свечи и колодой засаленных карт на нем, несколько табуреток, пара полок, криво приколоченных к стене со стоящими на них предметами: жестяными консервными банками из – под гороха и фасоли, служащими судя по всему кружками, старым радиоприемником, облезлой шахматной доской и помятой алюминиевой кастрюлей с налипшим на дне горохом, — все это, дополненное старым, плешивым, криво распластавшимся ковром, составляло внутреннее убранство хижины на дереве. Окна не было, свет длинными полосками ложился на пол, пробиваясь между сколоченными неопытной рукой досками, оттуда же, если ему вздумывалось, проникал вовнутрь ветер. Тогда ива начинала шелестеть своими узкими длинными листьями, покачивать прутьями, словно пытаясь сбросить ветхий домик со своей спины в черные воды озера.
— Место, которым ты думаешь, точно не голова! — светловолосый парень стряхнул с плеча опавший лист. — Саб Зиро может заморозить хоть Горо, хоть Райдена, да самого Шао Кана может! И не поморщится!
— Дурак ты, Кучер. Я говорю о Скорпионе, не как о смертном генерале Сирай Рю, а как о призраке полного пламенем, который пришел из преисподней, после того, как его убил брат твоего прекрасного Саб Зиро. Он уже мертв. И заметь, полон мщения! А кунай его, как жало осы, не ведает пощады. — Собеседник светловолосого — плечистый и высокий, с темными длинными волосами, собранными в хвост, пошарил рукой по карманам шорт. — Чёрт, курить охота, а как назло «ни дерьма, ни ложки».
Кучер тоже похлопал по карманам, пожал плечами:
— Бабская у тебя логика, Кирюх. Если он наносит удары, значит он материален, хотя бы в какой –то степени. А все что имеет массу, Саб Зиро может заморозить и разбить на миллиард льдинок. — сторонник «синего» ниндзя махнул рукой, как бы подчеркивая дальнейшую бесполезность спора. — Толстый уже в «хижине», с утра ещё звонил мне. Вот ему свои умозаключения в уши и вкручивай. Я в силе Саб Зиро нисколько не сомневаюсь.
Мальчишки шли по лесу, перепрыгивая с одной дорожки на другую. От звука их шагов все вокруг просыпалось: шумели кусты, неловко задетые на ходу рукой, сойка, ругаясь, взмывала с земли на ветку и косилась на них, причудливо вывернув голову. Летнее солнце старалось выглянуть из — за ветвей дубов, свет и тень ложились под ноги шахматными клетками.
Кучер остановился у родника, набрал в ладони ледяной воды, умыл лицо. Щеки, с только-только появившимся подростковым «пушком» будто обожгло, кровь прилила к ним, оставив красные следы.
— Кирюха, иди освежись! Уж не знаю, насколько этот родник «плачущий», но из тебя слезу точно выбьет! Волк, ты слышишь меня?
Постояв и не дождавшись ответа, светловолосый стряхнул капельки воды, зацепившиеся за майку и поспешил за другом. Два силуэта минули утонувшую в стрекоте стрекоз поляну, спустились, держась за выпирающие из земли корни по обрыву и приняв направление течения реки двинулись по зеленой от мха тропинке к «хижине», до которой оставалось минут двадцать ходу.
***

Лева всегда старался уйти из дома как можно раньше. Мать работала продавцом в ночную смену, поэтому возвращаясь домой утром, собрав последние силы, кое-как нащупывала старую с промявшимися пружинами кровать, падала в нее и забывалась беспокойным сном. Квартира, находившаяся на последнем этаже панельной многоэтажки, жутко холодная зимой, продуваемая всеми ветрами, была убога и молчалива. Две маленьких комнатенки, в одной из которых ютился Лева, сколько себя помнил, длинная и узкая кухня окнами выходившая на север, а оттого тёмная и холодная, со старыми белыми табуретами и столом от ножек которого давно отошла краска; всё это давило на виски головной болью, умножало одиночество, заставляло выбегать из дому даже в самую свирепую метель с мелким, зернистым снегом и идти, ступая по чьим — то уже еле видным следам.
С самого утра, забравшись по прибитым к стволу деревяшкам- ступеням и открыв, соблюдая все инструкции дверь, Лева расположился на старом половом ковре «хижины». Чудом переживший свою эпоху магнитофон «Романтик» щёлкнул кассетой, запись зашипела, побежала по катушке. Из колонок зазвучал «Сектор Газа».
«Дима, одевайся теплее. Дима, учи уроки, будь прилежен. Дима, хватит таскаться со своими дружками дни напролет, они лоботрясы, им дорога в тюрьму ковровой дорожкой выстелена, хочешь такой же участи? Каждый день я работаю, как проклятая, чтобы мой сын стал вором или наркоманом? Ну уж нет Дмитрий, сейчас же за уроки.» — В голове, словно из телефонной трубки раздавался голос матери. Образ грузной, всегда тяжело дышавшей женщины в больших, сползающих на кончик носа очках, стоял перед глазами. Лева пошарил рукой на верхней полке, достал пачку красной «Явы», закурил. Такой же толстый в таких же несуразных, как и мать очках, он был изгоем в классе, поводом для насмешек со стороны местных забияк, молчаливого сочувствия и незримого укора со стороны учителей. И если бы не Волк с Кучером… Бусинки пота выступили на лбу, на белой майке подмышками и на груди расплылись пятна. Дорога к «хижине» давалась ему нелегко. Особенно спуск с обрыва. Слава богу, мать этого не видит. Лева вздохнул и затянулся сигаретой поглубже.

***
— Слушай, Волк, ты когда школу закончишь, кем хочешь стать? — Лева снял очки и протер их краем майки, на которой виднелся размазанный след сигаретного пепла. Наконец, все были в сборе. «Хижину» заполнил едкий табачный туман. Из колонок ревел арийский «Герой асфальта». Кучер подпёр голову кулаком, внимательно разглядывая карты, думая, с какой «зайти». Светлые волосы его свалялись, стали похожи на солому, скирдованную, но все равно растрепанную ветром.
Кирилл сидел на полу возле стола, наблюдая за солнечным лучом, который узко и ярко, как маленький прожектор бил из щели между досками в стене. В свете его кружили полчища пылинок, танцуя хаотично, по- броуновски, то и дело норовя выскользнуть из освещённого тоннеля и исчезнуть, сгинуть в темноте. «И ведь все так построено, на этом танце все держится», — подумалось ему и длинная темная прядь упала на лоб, и это движение помешало мысли, отвлекло от нее, и весь этот сиюминутный домысел стал тут же обволакиваться смогом, отступать, пятясь спиной к той самой щели в стене, из которой возник.
— Кем я хочу стать? — голос Волка прозвучал тихо и хрипло, почти шепотом. Так говорят в больничных палатах, где пахнет лекарствами, где слышен ход настенных часов. — А во что ты веришь, Дим?
Лева пожал плечами:
— В каком смысле? Ты бога имеешь в виду, чтоль? Или лесных духов? Если да, то я тебе скажу сразу, что чушь это всё.
— А я в бога верю. — вклинился Кучер. — Может и нет его, а все равно верю, иначе на кого ещё надеяться, когда все идёт не так?
— Значит, когда все хорошо, то бог уже не нужен? — Лева ухмыльнулся, но недобро, с укоризной, мол: «дальше можно не продолжать».
Кучер отложил карты, подошёл к магнитофону, переменил сторону кассеты, которая давно замолкла. Теперь из «Романтика» ударил «Manowar».
— Почему же не нужен? Мне кажется, если все хорошо, то бог рядом, потому что он — удача.
— Странно думать, что бог удача, а когда ее нет, то и его тоже. — не унимался Лева. — написано ведь, что строился человек по образу и подобию. Почему же тогда в прародителе, в первоисточнике, так сказать, нет ничего плохого? Нет уж. Пусть и за всю чертовщину, за все ухабы и за низкие потолки, о которые бьешься головой, тоже отвечает он.
И Миша опять хотел что то возразить и он был уже как натянутый жгут в рогатке — потерявший гибкость и готовый сорваться и лететь по инерции, с липкими от пота ладонями и мутными серыми глазами.
— Да я ведь совсем не про это. — Все обернулись на Волка. За «хижиной» зашумела ива, где — то вдалеке разбивал кору в поисках корма красноголовый дятел. Но для них троих сейчас не было птиц, деревьев, неба, странной, пугающей глади озера… Был тяжёлый риф, режущий волнами пространство и голос Кирилла, слышный еле- еле, наперерез всему, что было здесь.
— Нас здесь всего трое, — продолжил он.- зовут нас: Дмитрий, Михаил, Кирилл. И у каждого из нас есть по одному шансу. По одной попытке. И все это не подлежит сомнению, кто- то решил, что это догма и все непонятно почему согласились. Но стоит зайти солнцу и тут же на небе, как дырки от пуль загораются другие миры. Их не сосчитать, они кружатся над нами в бесконечности и сами ею являются; и где-то среди того, что мы никогда не увидим, сидим мы: Кириллы, Дмитрии, Михаилы, проживая раз за разом разные жизни и умирая, и вновь рождаясь и пробуя на вкус другую судьбу. Возможно ли это? А есть ли то, чего нельзя допустить в бесконечности? Мы были всем, только не знаем об этом. А может…
И в тот же момент, Волк почувствовал, что слова его, не отражают даже трети того, что он хочет сказать, что мысль и форма, в которую эта мысль влилась, хоть и были похожи, но не были одинаковы, что говорил он все это зря, так нелепо это прозвучало в этом убогом, наспех собранном укрытии, что стало конфузно; он осёкся, замер, а вместе с ним застыло солнце, внимательно следившее за каждым словом…
— А я геологом хочу стать. — сказал Кучер.
2
Январский рассвет занимался медленно и лениво. Ещё вовсю горели фонари, и тени, виновниками которых являлся их тусклый бархатный свет, неспеша протаптывали узкие морозные тропки, едва успевая за своими хозяевами. Несколькими днями раньше, в плотно закрытое окно зимы, неизвестно как просочилась оттепель: сугробы обросли твердой ледяной коркой, дороги обнажили серый, грязный от песка асфальт, изредка, небольшими полянками проглядывалась трава. Все это случилось так внезапно и длилось так коротко, что никто толком не смог разобрать — было ли это на самом деле. Январь, как ямщик, задремавший и упустивший из рук вожжи, опомнился, поправил свалившуюся на глаза шапку и вновь изо всех сил ударил стужу, и она помчалась, метелью заметая дворы и проулки, воя в печных трубах времянок, хлопая старыми с обвисшими пружинами дверьми подъездов.
Небо покрылось бледной синевой. Труба котельной пыхтела белоснежными облаками пара. Волков лежал и ждал мерзкого звука вот — вот зазвенящего будильника. С некоторых пор он стал открывать на ночь окно. Морозный воздух облизывал паркет и старался залезть под одеяло, которым Волков укрывался с головой. Для чего ему было нужно открытое окно он и сам не знал; свежесть зимы не была ему приятна, более того, он постоянно ощущал незримую грань болезни, когда кажется, что ещё один глоток холода и организм начнет бить поминутно нарастающий озноб. Мысли лежали голове скомканным бумажным листом, думать решительно не хотелось. Не хотелось вставать, идти, с кем — то разговаривать и пожимать ледяные руки, переживать из -за глупых, не нужных проблем, говорить о пустом и возвращаться в холодную квартиру, занося за собой зацепившуюся за плечи ночь. Наконец, зазвонил будильник, а через мгновенье, по сговору, телефон.
— Привет. Это Кучеров. -Голос в трубке затих, ожидая ответа, а не дождавшись продолжил. — Ты не забыл, что сегодня у Левина день рожденья.
— Не забыл. — Волков поёжился от холода и поднес телефон к другому уху. Он и правда не забыл.
— Тогда давай, как обычно, встретимся возле беседки. Сколько раз были, а все время забываю, как к нему идти.
— Без проблем. В восемь часов буду на месте. На связи.
Волков отложил телефон, приподнялся на локтях и посмотрел в окно. День начался.

3
По маленькому городку вести разносятся быстро, стоит чему- нибудь случиться, через час, почтовые голуби сплетен уже покачивают телеграфные провода окраин, держа в клювах своих разросшуюся и кричащую, как новорожденный младенец новость. Коля Моисеев был робким и послушным мальчиком, а оттого, естественно, был предметом издевательств в школе. К одиннадцатому классу окончательно проявляется человеческая сущность, до этого прикрытая оболочкой детской глупости, а после подростковой злобы. В этом возрасте наверняка становится ясным правило, что слабый погибает, а сильный только так и становится сильным — убивая и унижая того, кого можно сломить. Одноклассницы смеялись над Колей, считая того чудаком, живущим в своем, сотворенном в мутном облаке грез мире, мужская же часть коллектива ограничивалась оскорблениями или пинками. Тенью он ходил по школьным коридорам, стараясь не попадаться лишний раз на глаза. Худая сгорбленная фигура его всегда оставалась в стороне от веселого гомона на переменах, она стояла притаившись, будто выжидая звонка на урок, который означал временное спасение. Несмотря на все это, никто не мог сказать про колю Моисеева чего — то плохого: учился он прилежно, был вежлив и опрятен, любил животных, друзей не имел, поэтому всякий раз по окончанию школьного дня шел своей широкой, пружинистой походкой к дому. Там всегда ждал его горячий обед и любящая мать, полки, полные книг и шахматные журналы, приставка «sega» и мысли, которые никогда не выливались в слова. В один из сентябрьских дней его не стало. Его не убили, он не погиб под колесами автомобиля, не разбился, решив свести счеты с жизнью. Его просто не стало, он исчез, растворился, как растворяется чей -то силуэт в туманной аллее. Мать, не дождавшись Коли к обеду, почувствовав беду, выскочила на улицу в фартуке, грязном от муки, и домашних тапочках, бегала по дворам, а после, выбившись из сил села на всё ещё теплый от солнца, но уже остывающий асфальт и зарыдала. И тут же город проснулся и все стали искать Колю, думая, что все это глупости, что Коля заскочил на минутку к товарищу (хотя каждый знал, что никакого товарища никогда не было), и к вечеру был прочесан каждый подвал и чердак, но безрезультатно, впустую.
На следующее утро, несколько людей весьма сомнительной внешности принесли школьную сумку. Ее нашли среди хлама в одной из заброшенных построек на пустыре возле леса. Черного цвета, со стертыми от времени углами, она стояла на столе, перед убитой горем матерью Коли Моисеева, неизвестно как вырвавшись из вчерашнего дня, но уже без своего владельца, теперь окончательно пропавшего без вести.

****
Осень сорвалась с деревьев и теперь шуршала под ногами. Ночи стали холодны, шкафы отворили свои скрипучие дверцы и из них посыпались куртки, пальто, шапки с бумбонами, вязаные шерстяные шарфы. Школа, выкрашенная перед учебным годом известью, смотрела своим фасадом на небольшую кленовую аллею, полную опавших листьев.
Лева шел с расстёгнутой курткой. Несмотря на ледяной ветер и пасмурный день, скрывший в серой пелене солнечный диск, ему было тепло, замалым не жарко. Кучер плелся рядом, загребая носами ботинок листву и ежеминутно поправляя рюкзак, соскальзывающий с плеча. Светлые волосы были как всегда непокорны расчёске. Шли неспеша и молча.
— Лева, — робко начал Кучер. — и всё- таки, куда мог деться Моисеев? Ума не приложу, кому он так насолил? Отличный ведь был парень. Сколько он мне игр классных давал для «sega», только на нем, считай и «жил». Торгаши на рынке цены ломят на картриджи, а в карманах и так «шаром покати».
У Димы приставки никогда не было. Мать запрещала. Даже старый телевизор «берёзка», стоявший в большой комнате и накрытый узорной тряпичной салфеткой, включался только по графику и за хорошие оценки, чтобы глаза не испортить.
— Я думаю, убежал он. — продолжил Кучер. — Не выдержал издевок, плюнул на всё и рванул из этой дыры! Может уже пристроился где-то, посуду моет, снимает комнату и живёт вольной жизнью!
Лева снял очки, подышал на них, аккуратно протер носовым платком.
— Нет, Миш, люди так не исчезают. Когда моего отца искали — всю деревню перерыли — хоть бы что. Как в воду канул. Ни одного следа. А тут сразу сумку нашли, что он ее, взял и просто так вышвырнул? Да ещё и где нашли.
Порыв ветра пронесся над их головами и голые, черные верхушки кленов засвистели, закачались, разбудив дремавших ворон.
И Лева продолжил, а Миша, слышавший эту историю сто раз просто шел рядом, зная, что нужно молчать и слушать, а можно и не слушать, но главное молчать. Пусть говорит.
— Ему тогда из села позвонили и сказали, что его отец, мой дед «сыграл в ящик». Они пол жизни не общались, насколько я знаю из-за того, что мать моя была не крещеной, и по мнению старика в жены сыну не годилась. Слышал, также, что был он очень набожен и строг, и когда мой отец поперёк его воли все же женился, дед прекратил с ним всякую связь. Насколько мне известно, остаток жизни провел он в одиночестве, похоронив свою супругу, мать моего родителя, когда тому ещё не исполнилось десяти. О смерти деда сообщила какая-то женщина, с которой тот был в одном приходе. Просто позвонила и сказала: " Отец ваш, несколько дней назад скончался и неотложно был похоронен. Вам же следует вступить в наследство на дом, согласно его завещанию. Ждём, просим поторопиться".
У Левы сбилось дыхание и слова стали сбивчивы, прерывисты, но он все равно продолжал:
— Уж что у них там за секта была — староверы или баптисты, или ещё кто, мы с мамой не знаем. Точно известно, что отправился мой отец в то село и канул в лету. Вот тут точно — пропал так пропал! Ни следа, ни окурка, как сквозь землю провалился! И знаешь что? — голос его начал дрожать. — Мне кажется смылся он просто от нас, под благовидным предлогом! Вот и вся история! А здесь, нет уж, явно не беглец. Убийством пахнет, Кучер, кровью!
— И кто же убил? — прикрыв рукой глаза от очередного порыва спросил Кучер.
Лева сделал пару глубоких вдохов, стараясь перевести дыхание и открыл рот, чтобы что- то сказать, как за спиной их раздался голос:
— Я думаю Сказочник. -Они обернулись. В черной «косухе», в казаках, дымя сигаретой, перед ними стоял Волк. – Пойдемте.
****

— Там, где сейчас раскинулся пустырь и несколько заброшенных, сиротливо стоящих построек, раньше был детский санаторий. По крайней мере, так рассказывал мне брат. Построили его в середине века и место выбрали неспроста. Свежий лесной воздух, родниковая вода, площадка для игр, куча сверстников вокруг – мечта для любого советского подростка. Когда брату было столько же лет, сколько нам сейчас, они с друзьями часто наведывались к отдыхающим, украдкой перемахнув через забор. Это был конец 80-х, «советы» разваливались, а вместе с ними рушилось и все, что они строили. Санаторий уже тогда пришел в упадок: находясь долгое время без ремонта, он, как старая лодка, за которой не следит капитан, ветшал и рушился на глазах. Родители по — прежнему отправляли сюда своих детей, руководствуясь скорее доброй памятью об этом месте. Красные галстуки унес «ветер свободы». В комнатах несло табаком, на полу, после длинных ночей, оставались круглые красные пятна вина. Брат приносил «гостям» утрамбованную в спичечные коробки «дикую» коноплю, которую сам же окрестил «русская рулетка». Могла «торкнуть», а могла и дать «холостой». Он выменивал ее на кассеты зарубежных рок исполнителей, а если везло и «залетный» оказывался из столицы, то можно было поживиться. Однажды, он показал мне портсигар, с гравировкой в виде дракона и встроенной зажигалкой. Здесь такие вещи нипочем было не достать. Как и в любом месте, где собирается много детей, санаторий оброс слухами и небылицами. Стены жилого корпуса, там, где нашли сумку Коли Моисеева, пестрели рисунками: волки, стоящие на задних лапах, будто люди, вампиры, жившие в склепах, в чаще леса, ожившие трупы офицеров, по молве расстрелянных возле родника. В 70-х годах пропал мальчик. Все, что от него осталось — книга, с которой он был неразлучен — «Пятнадцатилетний капитан», бережно оставленная на самодельной деревянной скамье, возле входа в лес. Наверное, тогда, кто – то и придумал легенду про Сказочника. Все рассказывали ее по – разному, но общий смысл заключался в том, что ходит по земле человек (а может и не человек), который ищет несчастных, но мечтательных детей. Голову его покрывает капюшон синей мантии скрывающий лицо, но если всмотреться внимательнее, можно во тьме разглядеть блеск серебряной серьги в виде месяца, висящей в его левом ухе. Найдя слабого, одинокого ребенка, Сказочник предлагает помощь: неизвестно как, но умеет он видеть то, о чем мечтают такие дети. Существо предлагает отвести потерянную душу туда, где она обретет утраченное счастье, описывая в самых ярких красках место детских грез. Так и пропадают подростки. Позже, в конце 80-х, опять исчез мальчик. Брат помнил его: худой, с бледной кожей и женскими чертами лица, сидел он всегда тихо и боязливо вдали от всех, молча наблюдая за происходившей вокруг жизнью. Звали его Женей. Был он очень болезным, но рисовал отменно. Все рисунки его были о космосе, о кораблях причудливой формы, летящих к новым звездам, об отважных первопроходцах в фантастических костюмах, ступивших впервые на нехоженую доселе землю чужой планеты, о посланцах из далеких измерений. То была несбыточная мечта Жени, которой суждено было остаться и замереть на альбомных листах. Его папка с рисунками, измятая временем и перевязанная растрепанной бечевкой, аккуратно лежала на кровати. Последнее, что он нарисовал – земной шар, идеально округлой формы, вместо материков полный сверкающими звездами. Больше брат туда не ходил. Санаторий закрыли на проверку, а после «рухнул» Союз. Все, что было внутри растащили по закромам, здания определили под снос, да так и не довели дело до конца, жилой корпус и столовая до сих пор стоят, поросшие амброзией, с выбитыми окнами, без дверей, словно после войны.
И пока Кирилл рассказывал, пока Лева и Миша сидели молча на полу «хижины» склонив голову и слушали его монотонный тихий голос, с неба сорвались первые капли дождя, через несколько минут превратившиеся в верного компаньона осени — частый косой дождь. В домике стало темно и сыро. Кучер поднялся, пошарил рукой по полке, достал две свечи, предусмотрительно принесенных из дому. Пара жёлтых огоньков затанцевали на столе, пуская на стены длинные черные тени мальчишек. После долгого молчания голос Кучера показался резким и высоким:
— Да ладно вам, ребят. Вы действительно думаете, что Моисеева забрал этот… дух?
Волк ничего не ответил, просто пожал плечами. Дима молчал, сосредоточенно глядя, как в белом ореоле, потрескивая, горит свеча. Это молчаливое согласие посеяло зерно беспокойства в душе Кучера. «Какая глупая, никчемная сказка, типичная байка пионерских лагерей.»- Подумалось Мише. Ему вдруг захотелось, чтобы Кирилл сказал, что все это он сочинил на ходу, что Моисеева похитил и убил маньяк, или что он убежал из дому из-за вечного унижения в школе, а Волк смотрел ему в спину, когда тот скидывал свою черную сумку, висевшую через плечо. Теперь же, в сумерках осеннего неба и холодного дождя, в ветре летающим возле «хижины», в странном молчании, всюду поселился страх.
— Пойдемте отсюда. Нам пора домой. — сказал Кучер. Но звучало это не как предложение, а как просьба.
— Пойдем. У меня все равно сигареты закончились. — Согласился Волк.
Он поднялся, отряхнул от грязи джинсы, снял с прибитого к стене гвоздя «косуху». Дождь немного стих, но ветер разыгрался ещё сильнее, и домик начал хрустеть своими костьми- досками.
— Знаете что, вы наверное идите, а я ещё немного посижу — отозвался Лева.
Миша обернулся:
— Прекрати дурака валять, через пол часа стемнеет. Ночью подниматься по обрыву в одиночку опасно. Тем более земля после дождя скользкая, оступился и всё — поминай как звали.
— Да ладно тебе, не маленький уже. — Огрызнулся Лева. — Чего мне дома делать? Это у вас приставки, да боевики на кассетах. А у меня? Пустая квартира и телевизор с тремя каналами? Цивилизация скоро в миллениум шагнет, а я где – то в хрущевской «оттепели» застрял.
— Пойдем ко мне. Хочешь, с ночёвкой останешься? Зайдём в магазин к твоей маме, думаю она разрешит. — предложил Волк.
Лева секунду колебался, даже в полусвете было видно, как дернулась его верхняя губа.
— Нет. Идите. Я посижу ещё пол часа и тоже пойду.

*****
Некоторое время Лева сидел неподвижно, но в теле его ощущалось огромное напряжение, будто его свело судорогой. Совсем стемнело и ива, покачивающаяся и скрипящая, как старый корабль, несла его мысли сквозь шторм ледяных вод, сквозь мертвенные фьорды чужого края. Тени плясали по стенам этой выдуманной, убогой каюты и все что было вокруг теряло свои очертания, нарисованные дневным светом, сбрасывая их, как скидывает шкуру змея и обретало новое, тайное, ужасное «ночное» лицо, свою истинную суть. Такое бывает, если беспокойной, полной дурных снов ночью, вдруг открыть дверь пустой комнаты: тут же последует шорох — мгновенный и еле слышный, словно кто — то спешно прячется от вас, и сразу все стихнет. Это предметы, застигнутые врасплох спешно меняют свои очертания на обыденные, привычные для глаза, стараясь скрыть свое нутро, свой облик. Дима сидел, не в силах сделать лишнего вдоха, грудь его, спешно поднималась и опускалась, сдавленная незримыми цепями, очки соскользнули к кончику носа, освободив место беспрерывно катящимся из глаз крупным слезам, раз за разом, оставляющим за собой влажный след на щеках. Сперва послышались шаги — лёгкий, но отчетливый стук по дереву металлической набойки на каблуке сапога. Неспеша отворилась дверь, открыв черный прямоугольник пустой осенней тьмы; в тусклом, болезненном свете появилась фигура. Все происходило, как во сне, в кошмаре, когда тебя через секунду настигнет что — то ужасное и ты силишься бежать, но ноги наливаются свинцом и тебя парализует паучьим ядом безысходности и единственное, что остаётся — подчиниться и смотреть. Остро пахло сырой землёй, прелыми листьями, старой, крошащейся и гниющей древесиной. Перед глазами стала синяя мантия с капюшоном, закрывающим лицо, в глубине которого на миг блеснул серебристый лунный свет. Черная густая борода космами ложилась на грудь. Перед обездвиженным Левой возникла котомка, сделанная из грубой мешковины и перетянутая сверху узлом. Шумно дыша, выпуская клубы пара, человек развязал ее, погрузил руки во внутрь. Все движения его были тяжелы и усталы, подобны потугами старика, взявшегося за некогда посильную ему работу. И вот, в длинных тонких пальцах вошедшего, возник хрустальный шар. Сперва он был мутным, туманным, безжизненным, скорее даже притягивающим и завлекающим чужую жизнь в свое бесконечное нутро, чем живущий своей. Постепенно, шар начал светлеть и внутри него стали проступать силуэты; Лева почему- то вспомнил пропавшего Женю с его рисунком земной сферы и звездным сводом внутри нее, линии же тем временем прояснялись все чётче, оживали, превращались в картинки настоящего мира. Очки сорвались с носа и упали на пол, но резкость изображение не потеряло: в комнате, друг против друга сидели двое мужчин. Старик, высушенный временем и болезнью, и полноватый, с редкой бородкой человек средних лет. Они пили чай, то и дело по очереди опуская носик белого фарфорового чайника в широкие фигурные кружки. Затем оба, почти одновременно, поднялись, старший что- то сказал и обнял второго за плечи, на лице его возникла улыбка. Вместе дойдя до порога, они покинули помещение, оставив дверь открытой. Из-за нее на Леву взглянула летняя степь, обагренная закатным солнцем. На горизонте плыли молочные кучевые облака, стая птиц черными точками парила по небу, степь бормотала травой, дышала спускающейся на нее вместе с заходящим светилом свежестью. «Вот где они! — подумал Дима. — никто не умер, никто не пропал без вести. Они просто сговорились хранить тайну, иначе все пропадёт: и дом и степь, и это вечное лето за окном. Отец просто ждал, когда наступит время, когда я вырасту, чтобы рассказать мне об этом». А потом все исчезло. Исчезла маленькая квартирка в панельном доме с вонью мусора на площадках, исчезла выкрашенная известью школа, круглосуточный магазин с грузной, смутно, но всё ещё знакомой женщиной за прилавком. Шар погас, но перед Левой светящейся дорожкой из звёздной пыли лежал путь домой, в вечное лето, где ждали его отец и дед. Он осторожно вышел из «хижины», оставив хозяина хрустального шара в одиночестве. Все вокруг смолкло, наблюдая за каждым неловким шагом неуклюжего мальчишки. Аккуратно ступая по толстой, кривой ветке ивы, держась за свисающие над головой прутья, Лева оказался над центром озера. Вода, полная опавших мертвых листьев затаилась под ногами. Она ждала. Зажмурившись от страха, но ни мгновения не сомневаясь в своем решении, Лева сделал шаг.
4
Ночь была холодной и метельной. Иногда, из черного неба, на секунду показывались звёзды, освещали своим тусклым светом сугробы, становившиеся все больше и жирнее, превращавшиеся в берлоги и склепы белой тишины, и тут же исчезали, стыдясь смотреть дальше. Белый снег, жёлтый свет торшера, из окна «хрущевки» на первом этаже, еле заметный, мягкий и одинокий, черные деревья, стоящие молчаливым рядами по обе стороны аллеи, холод, стремящийся залезть под куртку с помощью коня своего — ветра, кусающий запястья и шею под расстегнутым воротником, изредка доносящийся звук запоздавшего автомобиля, который, как провинившийся ребенок, аккуратно и неспешно крался сквозь пургу к дому; чьи-то слова, сказанные женским шёпотом за спиной, запах крепкого табака и его же вкус, ощущаемый на пустой желудок, замёрзшие пальцы ног и сырость в ботинках, небольшой озноб, обещающий стать жаром, как только окажешься в кровати; всё это вело Волкова к беседке, как ведёт каждый раз череда мелких, незаметных сплетений из вкусов, запахов, воспоминаний и действий к какому-либо событию. Среди метели, вдалеке, показался огонек, после, в темени, сквозь режущий глаза снег, он разглядел черную фигуру и красный пилёк сигареты.
Перед ним, в натянутой до глаз шапке, серой объемной куртке, стоял Кучеров. Он протянул руку, сняв перчатку.
— Ну что, веди. Я же говорил — дальше не помню.
— Привет. — Выдавил из себя Волков. — Давно не виделись.
— Да уж. Ровно год.
Они пошли по узким, едва заметным тропинкам, которые то и дело извивались, как ручейки талой воды весной, распадались надвое, пропадали, заметенные ночной вьюгой. Иногда, из-за очередного поворота, в фонарном свету возникали чёрно-белые лица людей. Внимательно, не моргая, провожали они две сгорбленных от холода фигуры, сердитым немигающим взглядом. Брели недолго, просто время замерзло, река его стала тягучей, как растопленное масло. Всё замирает зимней ночью. Даже оно.
Волков так резко остановился, что идущий позади него Кучеров больно ударился подбородком о его плечо. Недавно подкуренная очередная сигарета упала в снег и сразу потухла. Оба, несколько секунд стояли молча. Наконец, Волков произнёс:
— Ну, здравствуй, Лева.
Занесённое метелью, на них, с низкого, невзрачного надгробия, смотрело лицо подростка, лет четырнадцати, в несуразных очках с толстыми линзами.
Кучеров снял шапку и застыл, стараясь не шевелиться, стараясь ничем не отличаться от сотни стоявших вокруг него и молчаливо смотрящих в никуда, сотканных из мрамора и ломкого мороза теней, потому что за каждой из этих фотографий скрывался Он. Тот, кто забрал Леву. Перед глазами возник, сшитый из лоскутов памяти и кошмаров, холодный, промозглый, полный кладбищенской грязи осенний день; бесконечно хрипло воющая, сошедшая с ума толстая, пропитанная болезнью женщина, лежащая на закрытом гробу; и подростковое непонимание смерти, а оттого безразличие к ней, серые безликие люди возле могилы, ощущение чего-то оброненного и пропавшего навсегда.
— С днём рождения, Лева. — голос Волкова вернул из осени в зиму.
— С днём рождения. — Вторил Кучеров голосу, а сам, украдкой, взглянул между двух черных обелисков, выросших по правую руку. Что — то скрывалось между ними, ждало его.

*****
Метель закончилась. На небе появился месяц. Переливаясь искрами, под ногами лежал снег. Ночь теперь стала ясна и спокойна.
— Ты знаешь, Кучеров, я ведь уезжаю.
— Да ладно! И куда же?
Волков полностью повернулся к Кучерову, положил руку на плечо.
— Не скажу. Но обещаю написать, как доберусь. — едва заметные огоньки веселья вспыхнули и тут же погасли в его глазах. — пойдём выпьем по сто грамм, на посошок и за Леву?
— Не могу Волков, не проси. — Кучеров сделал пол шага назад, и рука соскользнула с плеча. — Это ты у нас птица в небе, а я между двух башен: семьёй и работой. На заводе строго стало, чуть учуют перегар, сразу на выход. Мне сына растить надо, сам ведь знаешь.
— Знаю Кучеров, знаю. Ну ничего, значит в другой раз. Представится ещё возможность. Ведь мы живём вечно, в бесконечности параллельных миров, просто забываем иногда об этом. Было всё.
Фраза показалась Кучерову знакомой. Она словно вырвалась из другого времени, а теперь бумажным змеем, с разорванными штормами крыльями, приземлилась возле его ног. Он поправил шапку, улыбнулся и хотел что — то возразить, но в беседке уже никого не было.
*******
Волков не написал. Он заблудился, а значит исчез в перепутанных между собою дорогах, в серых окраинах больших городов. Вполне возможно, что где — то там, в богом забытом спальном районе, с рыже – коричневым утрамбованным вперемешку со льдом снегом, в котельной, что невзрачно стоит посреди двора, возле детского сада, сидит человек с его лицом, с глазами, в которых нет ничего, которые пусты, за исключением того времени, когда птицы начинают сбиваться в стаи и лететь к теплу. Может быть тогда в них появляются робкими гостями воспоминания, большую часть времени таящиеся в прикроватной тумбе с замком, к которому подходит только резной ключ осенней хандры. По крайней мере, так думалось Кучерову, в те моменты, когда он без сил приходил в наполненную детским визгом квартиру, садился на табурет в прихожей и сидел, не разуваясь, пустой и изношенный, без мыслей в голове, с беспомощно обвисшими, обессиленными плетьми – руками. Но карусель крутилась, и он забирал сына из школы, снимал с его плеч тяжелый, полный бездельных книг рюкзак и перед ними желтым светом загорались фонари аллеи, ведущей к дому. На пустых скамьях, в полутемном подъезде возле ветхих, кособоких почтовых ящиков, взгляд его, самым краем ловил фигуру, чей –то след, тотчас пропадающий в воздухе, он знал кто это и сердце замирало, а потом колотилось, выдавливая пот в ладони. Всё крутилось еще быстрее, растрепанные светлые волосы стали белеть и редеть. Щетина, напротив, становилась грубее, и все меньше посещало его желание бриться и вставать по утрам. Сын повзрослел и уехал, довольствуясь звонками и кратковременными встречами, жена молчала и жила рядом, но не с ним, напоминая о себе запахом ужина и телевизором, звучащим из комнаты. Остались только трубы завода, как и прежде задевавшие небо, крики и смех детей во дворе, гуляющих черной ночью под внимательным присмотром сотни горящих окон, блеклое воспоминание дремучего леса и домика, сколоченного на старой иве, молчания, черной фигуры в углу комнаты. Теперь Кучеров ждал его визита. Всякий раз, оставаясь в теплой и светлой квартире в одиночестве, сидя на кресле и переворачивая сероватые листы газеты, он прислушивался к каждому звуку: к шороху занавеси, тронутой ветром, к топоту ног этажом выше, к бьющейся о металлическую раковину на кухне капле, стараясь предвосхитить его появление; вот, возле входной двери, или из- за зеркала в прихожей начинает сочиться сумрак, он становится гуще и плотнее, обретая форму; черная ряса, тканый пояс красного цвета, руки, скрытые перчатками, бледное лицо, лишенное глаз с непомерно огромным ртом истекающим слюной, с острыми точеными в немыслимой боли зубами; неспешными тяжелыми шагами он подойдет к Кучерову и комнату заполнит запах больничной палаты, и всё, что останется – просто закрыть глаза и ждать, что будет дальше.
Шло время. Карусель сбавила ход, почти остановилась. Кучеров не поднимался из постели, спал с каждым днем всё дольше, ел все меньше. Дряхлое, трясущееся тело его покидала последняя сила жизни. В квартире собрались родственники, ожидая неизбежного. Ждал и он. Все чаще перед ним возникал Левин. Он что – то говорил, но говорил так быстро, словно скороговоркой и Кучеров, бессильный что разобраться в этом сплошном потоке слов, просто тряс головой и причитал: «Ну где же он, Лева? Почему он опаздывает? Я хочу скорее с вами увидеться. Ведь Волк уже там? Я знаю, он давно там…» И закрывая глаза в последний раз, он ждал, что вот –вот среди прочих, столпившихся возле кровати, появится человек в черной рясе протянет руку и поведет его туда – за зеркало в прихожей. Но никто не пришел.