Права и обязанности. Часть 2

…Приятные цветочные запахи заполнили его всего, мгновенно вытравив все воспоминания из памяти. Казалось, они были в нем всегда; казалось, он был их творением, вместилищем, и все его призвание и бытие заключалось лишь в том, чтобы наслаждаться ими. Непрерывно и тщательно. И он наслаждался ими, наблюдая безграничное пестрое цветочное поле, как в зеркале отражавшееся в гладкой лазури неба над головой. Цветочный аромат мягко щекотал горло, ласкал, и, казалось, что от Степы больше ничего не требовалось кроме как с довольной улыбкой на лице предаться этим нескончаемым ласкам. Не существовало ни времени, чтобы попробовать понять сколь долго они продолжались, ни ощущения своего пребывания посреди цветочной дали. Он определенно не воспринимал себя здесь чем-то чужеродным, лежа недвижимой массой на цветочных лепестках.
И когда черные – прочные и толстые – нити подобно тонким стеблям поползли вдоль его тела, надежно обвивая руки и ноги, Степа их почти не почувствовал. Нити ползли по его груди, проникая в голову, прямо в мозг, прямо в сознание. Они тоже не казались ему чем-то сторонним, даже несмотря на их появление буквально из ниоткуда. Однако сквозь цветочную ароматную идиллию до Степы добралось и нечто неприятное, то, что изрядно выбивалось из общего состояния вечной эйфории. И первым из этого стала горечь, заполнившая горло, являвшегося источником пронизывающих всего его волшебных сладких запахов. Подобно клубам едкого дыма горечь вскипела, забурлила, заклокотала, устремляясь куда-то вглубь Степиного естества. Горечь обжигала нестерпимым огнем, родившимся где-то в самых ее недрах. И вот уже серая и просто темная дымка затягивала нежную, зеркально сияющую небесную лазурь, расчерченная полосками черных нитей, что происходили прямо из него, из каждой его частицы.
И где-то над Степой нити наконец-то соединялись в два длинных пучка, приобретая форму рук, терявшихся в глубине плотной серой пелены, будто прошедших через некую границу, по ту сторону которой и располагалась цветочная бесконечность. Тогда же Степа смог увидеть очертания неясного человеческого лица, возникшего словно за грязным стеклом. И еще до него донеслись чьи-то взволнованные голоса, мол, сердце остановилось, он не дышит.
-Прости, я не могу позволить тебе уйти, — приятно разлилось в его просыпавшемся и отяжелевшем сознании, — У тебя еще есть шанс. Ты должен дышать; это будет крайне тяжело, но пока я рядом – возможно.
Горечь и жжение в горле Степы усилилось, разлилось внутри едкой субстанцией, заставив его вновь почувствовать собственное тело. Вслед за этим перед глазами парня заплясали языки пламени и снопы огненных искр. Они с болью отзывались у него в голове, понемногу возвращая Степе последние воспоминания с того момента как ему сообщили о сильном задымлении в квартире Ольги. А ведь Степа самолично запер пьяную в стельку сестру, оставив, тем самым, несчастной всего один выход – через окно четвертого этажа. По дороге к сестре он не думал ни о каких причинах возникновения дыма и наверняка возгорания, в голове билась всего одна мысль – он оставался виновен.
Степа опередил пожарных всего-то на пять минут и не с первой попытки попал ключом в замочную скважину трясущимися руками. А когда открыл, в лицо его сразу же ударил едкий дым и запах расплавившейся проводки. На какое-то мгновенье Степа просто растерялся, скованный внезапным страхом открывшейся ему картины. Это престарелая соседка Ольги, позвонившая ему и вызвавшая пожарных, напомнила ему о сестре своими оправданными причитаниями. Степа бросился внутрь, не оглядываясь по сторонам, чтобы не видеть огня, который, как он думал, уже нельзя было потушить своими силами. Дым скопился в зале, из-за запертых окон не имевший выхода на улицу. Ольга лежала на диване, оставленная братом каких-то несчастных полтора часа назад…
И все же Степа был мертв. Он чувствовал нити рук внутри, плотно скрутившие каждую частицу его тела. Степа дышал только благодаря им, только благодаря этому странному врачу, вернувшему его обратно в прежний мир. Но однако цветочная идиллия, лишенная четкого пространства никуда не делась, переместившись по ту сторону замутненного серого окна, откуда Степа впервые увидел лицо врача, перетащившего его на свое место. Он отдал свою жизнь сестре, переселил в нее свое дыхание, высосав из легких Ольги смертельный горький дым (и пары алкоголя). Как такое оказалось возможным теперь не имело значения, как, впрочем, и переживания за здоровье сестры.
-Прости меня, дуру, — причитала Ольга, сжав его руку у больничной койки, — Никого роднее больше у меня нет. Обещаю, все будет по-другому. Обещаю измениться…
Наверное она знала, что тело ее брата функционировало только благодаря вмешательству третьей силы, пребывавшей внутри Степы и вернувшей и удерживающей его в прежнем несущественном бытие. Наверное Ольга понимала, что видела перед собой лишь тело, клетку, тесную камеру со связанным по рукам и ногам узником, уже не принадлежавшем бывшим глухим ее стенам. Чувствуя тепло, но мертвую безжизненность руки брата Ольга просила лишь о прощении, каялась в своей слабости и распутстве, результатом которого стали развалившиеся отношения с Ефимом. Но Степа ничего не мог ответить ей. Глаза его смотрели в беленый потолок, за которым виднелась чистая небесная лазурь, заросшая цветами; их аромат проникал в обожженное и отравленное горло Степы, разбавляя чуть заметную боль и горечь дыма.
-Тебя назвали героем, — поделился своими мыслями уже знакомый ему врач, скрепивший его сознание прочными нитями из рук, — Но я считаю спасение чьей-то жизни не более чем долгом, обязанностью. Здесь нет ничего героического.
Выглядел он лет на двадцать пять – тридцать. Невысокого роста, щуплый и жилистый, с жиденькой бородкой на слегка вытянутом лице, выражение которого всегда оставалось добрым и дружелюбным. Он был подобен голограмме, представ перед Степой в полный рост сквозь время и пространство.
-Я знаю где ты, я вижу тебя, я вижу, что это место для подобно родному дому. Знаю, что по-прежнему уже не будет ни для тебя ни для твоей сестры, — врач говорил тихо и внятно, голос его мягко вливался в каждую частицу сознания Степы, в цветочные ароматы, в его дыхание, — У меня тоже есть обязанность. Даже не работа и не призвание. Нравится кому-то или нет, но я не имею никакого морального права не использовать свои возможности дать еще один шанс…
-Это уже не жизнь, но принуждение к жизни, — не скрывая слез, настаивала Ольга, сжимая теплую, но в то же время холодную руку Степы, — Я знаю, что тебя не должно быть внутри. Возможно и меня тоже, потому что я чувствую твое дыхание – сильное, родное, искреннее. Чувствую его с того момента как ты отдал его мне до последней капли. Не оттого что обязан был…
Ольга вновь плакала где-то отдаленно внутри него, даже заменяя его, оплетенными целой сетью оживлявших его тело нитей.
-Он должен отпустить тебя, Степка. Это уже не ты, но я знаю, что ты слышишь меня. Я знаю где ты, я видела цветы, очень много цветов, принявших тебя. Не поверишь, я чувствую их запахи.
Она смотрела прямо ему в глаза, безжизненные, в которых была лишь бескрайняя небесная лазурь, не принадлежавшая миру живых. Будто смотрела сквозь порталы, открытые тем человеком, который добрался до Степы и силой вернул того в прежнее тело. Это Ольге удалось на какие-то мгновения оказаться рядом с братом в его цветочном царстве в то время как кто-то сторонний всего лишь протянул свои цепкие руки, сам оставаясь где-то на отдалении.
-Я могу быть рядом с тобой, Степка. И я тоже хочу дать тебе еще один шанс. Я «пробила» твоего врача. Не такой он уж принципиальный, тоже человек.
В глазах ее сверкнула прежняя природная жесткость.
И в какой-то момент нити внутри Степы вдруг пропали. В какой-то момент он вновь оказался среди привычных цветов, наблюдая чистую небесную гладь. Свободный от эмоций, мыслей и воспоминаний. Так и должно было быть всегда. Просто всего лишь на мгновенье произошло что-то непонятное, приведшее его в неприятное забытье. Горечь дыма в горле. Впрочем, оно уже практически забылось, не оставив ни малейшего следа.
Но нет, не на мгновенье. Все потому, что сквозь гладкую ровную синеву Степа видел слабые, почти незаметные, но все же ощутимые очертания лица, взгляд глаз которого внимательно сосредоточился на нем, пробившись откуда-то извне, чтобы не упускать из виду…

конец