Пусть умрет святой Демон
Сергей Лисс Возрастные ограничения 18+
По всей площади вокруг сцены были поставлены столики с дорогим вином, фруктами, и корзинкой, наполненной шоколадом. И, наверное, это считалось самым лучшим во всем суетном городе место, чтобы приятно, и еще с пользой, провести время. На самой же сцене был установлен деревянный крест, забрызганный кровью Демонов. Их распинали каждый день, охотники отлично знали свое дело. Распятые и стонущие в предсмертной агонии Демоны, служили визитной карточкой расположенному под открытым небом заведению. Они были отличной декорацией выступавшим на сцене шутам и скоморохам, время от времени развлекающим собравшуюся за столиками публику.
Вот и Она, пойманная и плененная охотниками, а теперь объявленная Демоном и распятая на кресте, с ужасом могла обнаружить отсутствие незанятых столиков. Она, пленница, имя которой не имело для публики никакого значения, должна была сегодня умереть на сцене. И искренние слезы ее и мольбы о пощаде не могли быть никем услышаны. А ведь Она видела много женщин среди собравшихся гостей. Но все это были пустые оболочки их, можно сказать, неживые пластмассовые скафандры, лишенные всякой начинки. Распятая на кресте, нареченная Демоном пленница чужеземка, отчетливо видела черную пустоту под размалеванной косметикой и разглаженной кремами кожей каждой из них. И однако, никакая «штукатурка» не смогла скрыть угловатостей должных быть плавными тел. Это она, чужеземка, Демон, прибитый тяжелыми гвоздями к кресту, явно отличалась от всех этих пустышек, холодных и примитивных. Они обращали на нее внимание лишь с очередным концертным номером, в ходе которого в сторону пленницы отпускались унизительные и откровенно грубые шуточки, касаемые ее личной жизни. И тогда публика хохотала до исступления, а потом возвращалась к своим делам.
Распятая на кресте пленница видела за столиками женщин в строгих деловых костюмах, в коротких юбках или в брюках, всем своим видом будто стремившихся походить на мужчин. С телефонами в руках они корпели над какими-то бумагами, разложенными на столиках. Еще там было несколько женщин в военной униформе, с болтавшимся на поясе оружием, и в тяжелых армейских сапогах или ботинках вместо туфель на ногах. Были и юные накрашенные красотки, либо совсем полуголые, либо в слишком обтягивающем их хрупкие и фигуристые тела белье. Толстые базарные бабищи, тощие замухрышки, глотавшие рюмку за рюмкой в компании казавшихся своих более человечных кавалеров алкоголички, некоторые из которых еще дымили сигаретами – всех мастей бездушные, утратившие свое природное естество, внутреннюю красоту и святость куклы куда больше и логичнее должны были быть теми Демонами, с участью быть распятыми на кресте. По требованию шутов они смеялись взахлеб над тем чего у них уже не оставалось, от чего они отреклись по собственной воле, в погоне за удовлетворением каких-то чужих потребностей. Вся эта бесформенная и пустотелая мужеподобная масса источала жуткий холод, окруживший Демона на кресте, но нисколько не касавшийся его. Как будто естество самой пленницы служило неким непробиваемым щитом, на который, впрочем, публике было глубоко плевать.
Так уж вышло, что девушку выкрали прямо из дома ради того, чтобы приколотить к кресту в качестве декорации на сцене. Отняли от любимого и верного мужа, отняли от детей. Она слышала, и это было не новостью, о ярком и вместе с тем мрачном городе куда многие так стремились попасть, ослепленные бесчисленным множеством его огней. И не она одна чувствовала их жестокость, скрытую в гипнотическом блеске, эту ложь, которую ее всегда чистое и открытое сердце определяло в долю секунды. Едва коснувшись ее тонкой мембраны души внутри, холодная мрачная иллюминация обнажила всю свою суть святотатства. Девушка будто ощутила последнюю агонию душ всех тех кто оставил ее, кого она лично знала с рождения.
Она сразу поняла, что там был не ее мир, не ее предназначение, не ее природная суть. В тот момент она чувствовала эту мучительную боль, на которую были способны бесчисленные огни, затуманившие головы ее близких. Боль, куда более сильную в сравнении с болью от закрепивших ее гвоздей. В тот момент она словно почувствовала боль своих детей. Чистый и нежный природный свет ее дрожал в муках, раненый острым мертвым сиянием.
Распятая на кресте, Она узнала кого-то из них, огрубевших и угловатых, опустошенных и изуродованных, вмести со всеми насмехавшихся над ее природной грацией и утонченностью, спеленованных белоснежным ее платьем. Шуты на сцене неустанно твердили о ее демоническом происхождении, понятия никакого не имевшие о подлинной демонической силе, а меж тем, эта сила давно напитала их собственные оболочки, когда-то опустошенные в тех же самых городских стенах. И эта сила не могла проникнуть в нее, лишь заставляла чувствовать физическую боль. Но и к ней Она смогла привыкнуть, вспомнив лишь о муже и детях, к которым пленнице уже было не вернуться. Тогда она чувствовала как ее природный свет устремляется к ним, связует в прежнее единое целое, как ее сердце устремляется к ним по этому тонкому и невероятно крепкому мостику, минует время и пространство, как слышит их тоску и печаль. Тогда Она была сильна как никогда прежде, тогда ей показалось, что угловатость ее грации так же реальна как и физическая боль, владевшая некогда прекрасным в каждом своем движении ее телом.
Но нет. Тогда Она понимала, что прежний ее свет постепенно оставлял ее, передавался мужу и детям. Ее свет, свет Демона, был недостижим для шуток со сцены и смеха над ними, над ее теплом домашнего очага, над живительным источником семейных уз. И пусть Она умирала на кресте, умирала, истекая кровью под всеобщее равнодушие и запланированный шутами смех, ее природный чистый свет, теплый и легкий, избавлял ее от других, тяжких мук. Это она сама таяла, такая какой была с рождения. В конце на кресте должно было остаться лишь изящное хрупкое тело, все равно отличающееся от других опустевших оболочек. Ненавидела ли Она своих мучителей? Однозначно нет. Не могла ненавидеть. Хотела вырваться, но не ненавидела.
Это они, пустышки, умели ненавидеть, при случае, готовы были вцепиться друг другу в горла за кусок пожирнее. В том заключалась их обреченность, пленниками которой все они оставались и из хватки которой не хотели вырваться. Она боялась их, но не ненавидела. Она всегда оставалась на своем месте и смиренно следовала всем прописанным в нем правилам. Трудолюбие, преданность своим чувствам к мужу, материнская любовь и забота, и в ответ мир в душе и лад в доме. Никаких мужеподобных костюмов, брюк, армейских сапог. Никаких полутряпок, едва прикрывающих наготу перед первым встречным. Никакого хамства или дерзости, никакого алкоголя и сигарет. И уж точно никакой алчности, слепящей глаза и ожесточающей сердце. Там, откуда Она была родом, ни одна женщина не знала ничего подобного. По крайней мере, до того момента пока яркие разноцветные огни не предлагали совсем другое. Впрочем, как уже было сказано, не она одна воспринимала их бесполезность, и далеко не все ее землячки последовали за этой обманкой, оставшись на своем месте.
И муж и дети оставались с ней во время ее агонии, слышали ее голос и отвечали ей, чувствуя ее свет, верно достигший их. Она умирала в их объятьях, не слыша никаких шутов и не видя бездушную холодную массу. Она умирала, оплакиваемая самыми родными и дорогими людьми, более чем просто близкими. И бездыханное тело Демона не огрубело после смерти, сохранив плавность каждого изгиба. Яркие холодные огни так и не смогли исказить Ее тело даже после смерти. Но это никого не удивляло, ни шутов, ни публику. Это было для них обыденностью, ведь все они хотели наблюдать именно такой исход…
конец
Вот и Она, пойманная и плененная охотниками, а теперь объявленная Демоном и распятая на кресте, с ужасом могла обнаружить отсутствие незанятых столиков. Она, пленница, имя которой не имело для публики никакого значения, должна была сегодня умереть на сцене. И искренние слезы ее и мольбы о пощаде не могли быть никем услышаны. А ведь Она видела много женщин среди собравшихся гостей. Но все это были пустые оболочки их, можно сказать, неживые пластмассовые скафандры, лишенные всякой начинки. Распятая на кресте, нареченная Демоном пленница чужеземка, отчетливо видела черную пустоту под размалеванной косметикой и разглаженной кремами кожей каждой из них. И однако, никакая «штукатурка» не смогла скрыть угловатостей должных быть плавными тел. Это она, чужеземка, Демон, прибитый тяжелыми гвоздями к кресту, явно отличалась от всех этих пустышек, холодных и примитивных. Они обращали на нее внимание лишь с очередным концертным номером, в ходе которого в сторону пленницы отпускались унизительные и откровенно грубые шуточки, касаемые ее личной жизни. И тогда публика хохотала до исступления, а потом возвращалась к своим делам.
Распятая на кресте пленница видела за столиками женщин в строгих деловых костюмах, в коротких юбках или в брюках, всем своим видом будто стремившихся походить на мужчин. С телефонами в руках они корпели над какими-то бумагами, разложенными на столиках. Еще там было несколько женщин в военной униформе, с болтавшимся на поясе оружием, и в тяжелых армейских сапогах или ботинках вместо туфель на ногах. Были и юные накрашенные красотки, либо совсем полуголые, либо в слишком обтягивающем их хрупкие и фигуристые тела белье. Толстые базарные бабищи, тощие замухрышки, глотавшие рюмку за рюмкой в компании казавшихся своих более человечных кавалеров алкоголички, некоторые из которых еще дымили сигаретами – всех мастей бездушные, утратившие свое природное естество, внутреннюю красоту и святость куклы куда больше и логичнее должны были быть теми Демонами, с участью быть распятыми на кресте. По требованию шутов они смеялись взахлеб над тем чего у них уже не оставалось, от чего они отреклись по собственной воле, в погоне за удовлетворением каких-то чужих потребностей. Вся эта бесформенная и пустотелая мужеподобная масса источала жуткий холод, окруживший Демона на кресте, но нисколько не касавшийся его. Как будто естество самой пленницы служило неким непробиваемым щитом, на который, впрочем, публике было глубоко плевать.
Так уж вышло, что девушку выкрали прямо из дома ради того, чтобы приколотить к кресту в качестве декорации на сцене. Отняли от любимого и верного мужа, отняли от детей. Она слышала, и это было не новостью, о ярком и вместе с тем мрачном городе куда многие так стремились попасть, ослепленные бесчисленным множеством его огней. И не она одна чувствовала их жестокость, скрытую в гипнотическом блеске, эту ложь, которую ее всегда чистое и открытое сердце определяло в долю секунды. Едва коснувшись ее тонкой мембраны души внутри, холодная мрачная иллюминация обнажила всю свою суть святотатства. Девушка будто ощутила последнюю агонию душ всех тех кто оставил ее, кого она лично знала с рождения.
Она сразу поняла, что там был не ее мир, не ее предназначение, не ее природная суть. В тот момент она чувствовала эту мучительную боль, на которую были способны бесчисленные огни, затуманившие головы ее близких. Боль, куда более сильную в сравнении с болью от закрепивших ее гвоздей. В тот момент она словно почувствовала боль своих детей. Чистый и нежный природный свет ее дрожал в муках, раненый острым мертвым сиянием.
Распятая на кресте, Она узнала кого-то из них, огрубевших и угловатых, опустошенных и изуродованных, вмести со всеми насмехавшихся над ее природной грацией и утонченностью, спеленованных белоснежным ее платьем. Шуты на сцене неустанно твердили о ее демоническом происхождении, понятия никакого не имевшие о подлинной демонической силе, а меж тем, эта сила давно напитала их собственные оболочки, когда-то опустошенные в тех же самых городских стенах. И эта сила не могла проникнуть в нее, лишь заставляла чувствовать физическую боль. Но и к ней Она смогла привыкнуть, вспомнив лишь о муже и детях, к которым пленнице уже было не вернуться. Тогда она чувствовала как ее природный свет устремляется к ним, связует в прежнее единое целое, как ее сердце устремляется к ним по этому тонкому и невероятно крепкому мостику, минует время и пространство, как слышит их тоску и печаль. Тогда Она была сильна как никогда прежде, тогда ей показалось, что угловатость ее грации так же реальна как и физическая боль, владевшая некогда прекрасным в каждом своем движении ее телом.
Но нет. Тогда Она понимала, что прежний ее свет постепенно оставлял ее, передавался мужу и детям. Ее свет, свет Демона, был недостижим для шуток со сцены и смеха над ними, над ее теплом домашнего очага, над живительным источником семейных уз. И пусть Она умирала на кресте, умирала, истекая кровью под всеобщее равнодушие и запланированный шутами смех, ее природный чистый свет, теплый и легкий, избавлял ее от других, тяжких мук. Это она сама таяла, такая какой была с рождения. В конце на кресте должно было остаться лишь изящное хрупкое тело, все равно отличающееся от других опустевших оболочек. Ненавидела ли Она своих мучителей? Однозначно нет. Не могла ненавидеть. Хотела вырваться, но не ненавидела.
Это они, пустышки, умели ненавидеть, при случае, готовы были вцепиться друг другу в горла за кусок пожирнее. В том заключалась их обреченность, пленниками которой все они оставались и из хватки которой не хотели вырваться. Она боялась их, но не ненавидела. Она всегда оставалась на своем месте и смиренно следовала всем прописанным в нем правилам. Трудолюбие, преданность своим чувствам к мужу, материнская любовь и забота, и в ответ мир в душе и лад в доме. Никаких мужеподобных костюмов, брюк, армейских сапог. Никаких полутряпок, едва прикрывающих наготу перед первым встречным. Никакого хамства или дерзости, никакого алкоголя и сигарет. И уж точно никакой алчности, слепящей глаза и ожесточающей сердце. Там, откуда Она была родом, ни одна женщина не знала ничего подобного. По крайней мере, до того момента пока яркие разноцветные огни не предлагали совсем другое. Впрочем, как уже было сказано, не она одна воспринимала их бесполезность, и далеко не все ее землячки последовали за этой обманкой, оставшись на своем месте.
И муж и дети оставались с ней во время ее агонии, слышали ее голос и отвечали ей, чувствуя ее свет, верно достигший их. Она умирала в их объятьях, не слыша никаких шутов и не видя бездушную холодную массу. Она умирала, оплакиваемая самыми родными и дорогими людьми, более чем просто близкими. И бездыханное тело Демона не огрубело после смерти, сохранив плавность каждого изгиба. Яркие холодные огни так и не смогли исказить Ее тело даже после смерти. Но это никого не удивляло, ни шутов, ни публику. Это было для них обыденностью, ведь все они хотели наблюдать именно такой исход…
конец
Рецензии и комментарии 0