Глаз Всевышнего

Ещё в детстве, когда Тургай пока ещё толком не осознавал жизнь, он думал, что Салима – его родная мать. Но после того, как он узнал о гибели своих родителей в автокатастрофе, между ним и Салимой образовался тайный занавес, и он стремительно быстро остыл к «мачехе» – словно в его сиротстве была виновата именно она. “Надо же… Я всю жизнь считал эту старую деву своей родной матерью…” – ему даже было зазорно сидеть с Салимой лицом к лицу и задавать ей вопросы, так сильно теребящие ему душу. Словно девушка совершила непростимый грех, скрыв от него правду на протяжении стольких лет. Холодное осознание сиротства проникло аж в костный мозг – и он больше не обижался, когда сверстники с горестью, смешанной со стеснением, напоминали ему о его сиротстве. Сразу после того, как узнал правду, он пошёл к бабушке Соне, получил у неё всю необходимую информацию и решил держать нос по ветру. Сона была бабушкой Фараджа – его друга детства. Он всегда чувствовал тёплую, искреннюю ласку этой доброй старушки. На всех свадебный и траурных мероприятиях, проводимых в этом дворе, Сона готовила изумительный плов и бозбаш – в то время Тургай ещё не подозревал о своём сиротстве – и усадив своего внука и Тургая за шатром, в котором готовились кушанья, кормила их добротной порцией плова и бозбаша.
Годами ему снились родители, и невольные грёзы уносили его в небытие: “Интересно, а любила ли меня мать?”, “И долго ли я буду пожинать горькие плоды безотцовства?”, “И почему Салиме не надоедает растить меня, как собственного дитя?”… Порой он думал о том, что сиротство – это его участь, предписанная ему ещё до рождения – точно так же, как ребёнку, родившемуся в Африке, предписан голод, а ребёнку, родившемуся в Афганистане, суждено расти в условиях войны и кровопролитий. Эти мысли помогали ему смириться со своим сиротством. Но взрослея, он жалел себя, свою невезучую судьбу.
Ощущая в Тургае постепенные изменения, Салиме становилось не по себе. Шила в мешке не утаишь – «Рано или поздно, он должен был узнать правду» – Салима то ли не видела необходимость в дополнительном разговоре на эту тему, то ли намеренно избегала этого. Заметив, что в последнее время Тургай часто просматривает семейные фотографии, она отдала ему картину, висящую в спальне. Эта картина, вставленная в рамку, была написана маслом на холсте. На этой картине Тургаю было от силы два-три годика. Какая-то роскошная женщина купала его в деревянном корыте – что самое удивительное, эта женщина была не матерью Тургая, а «служанкой», нарисованной в традиционном стиле. Его отец сидел на старом стуле в расстёгнутой рубашке и с бутылкой вина в руке, и глядел на слегка обнажённую грудь женщины. Абсолютно всё, изображенное на картине, было антиквариатом – старый ковёр, деревянное корыто, таз и половник, окна, одежда персонажей, укладка волос, цветовые гаммы, косынка у женщины на голове, натюрморт… Детство Тургая и живое лицо его отца было изображено весьма естественно. Салима говорила, что художник, нарисовавший эту картину, умер ещё давно. Тургай часто глядел в живые глаза отца, стремясь воссоединиться с его духом, но проникнуть дальше зрачков ему не удавалось. «Отец – такой же абстрактный образ, как образ Всевышнего» — раздумывал он. Ребёнок не знает название цветков, то по запаху может отличить хороший цветок от плохого – по крайней мере, увидев розу, он, даже не зная её название, по её колючим щипам помнит её лучше других цветок. Тургай знал значение слова «отец», но не знал, приятен ли он, или колюч. Он молчал, когда кто-то говорил при нём о своих родителях. «Отец – это прекрасно» – услышав эти слова, он просто пожимал плечами. От родителей не осталось ни голоса, ни завещаний, ни воспоминаний – лишь только немые фотографии, и эта картина с изображением живых взглядов его отца. Но даже эти живые взгляды отца не могли взбудоражить его сердце. “Когда-то ты носил меня на руках, шагая по земле… Теперь ты находишься под этой землёй, а я всё ещё на ней. Ты смотришь на меня из-под земли, а я всё ещё живу – в этом и заключается моё преимущество над тобой.” – этими словами он словно дразнил отца, но сердце обливалось кровью. Он считал себя виноватым в том, что его рождение связано со смертью отца: «Как хорошо, что ты умер ещё до меня – я рад, что невиновен в твоей смерти. Не смотри на меня так – ты сам виноват, что умер так рано! Ты – трус, уставший от отцовства и сбежавший в мир иной! Если у тебя были счёты с кем-то, то меня это не касается! А то, что у меня нет никакого дяди – вообще прекрасно! Вот она – настоящая свобода! Отвечаю я сейчас только перед Всевышним – и кто знает, возможно, с ним тоже когда-нибудь сведу счёты – вы вдвоём, сговорившись, создали меня в этом мире сиротой. Но я наслаждаюсь своим сиротством. Возможно, сиротой я стал из-за твоей доброты. Но свою хмурость я тоже объясняю сиротством. Не исключено, что будь ты жив, превратил бы меня в своего раба, так как в этом случае я считался бы твоим имуществом. Хорошо, что тебя нет – иначе, я был бы должен тебе. Отец, смешавшийся с землёй, не в силах выращивать даже одно зёрнышко. Я принадлежу Салиме гораздо больше, чем тебе и матери, и только она вправе считать меня своим сыном…» – он рыдал, гладя отца по лицу; и вдруг, словно постыдившись своих слёз, он вытер глаза, и прошептал: «Сирота не должен плакать! Я влюбился в эту луноликую служанку, моющую мне лицо. Будь она вместо Салимы, с удовольствием женился бы на ней!”.
Ближе к окончанию школы он обнаружил, что на зрачке отца запечатлена едва заметная буква «Т». Он слышал, что до сих пор ни один художник не запамятовал оставлять в своём произведении свою секретную подпись. Таковой была и эта буква «Т». Он даже приобрёл лупу, чтобы выявить секрет этой буквы в зрачке, и тщательно изучал каждый миллиметр картины – другого шифра в картине не было.
— А что ты ищещь? – спросила однажды Салима.
— Ты знала о том, что в зрачке моего отца запечатлена буква «Т»?
— Нет, — едва слышно ответила Салима.
— Интересно, что бы это могло быть? Может, подпись художника? – задумчиво промолвил Тургай.
— Вряд ли там указано твоё имя… Может, это имя твоего отца – Тахира? Или же, как ты отметил, просто подпись художника… — сказала Салима и поспешила на кухню.
Обычно, когда у них завязывалась беседа, Тургай старался, чтобы это общение длилось как можно дольше. Однако девушка всячески избегала общения с ним. Однажды он спросил у неё: «А мой отец был таким же симпатичным, как на этой картине?» «Он был очень симпатичным!» — коротко ответила Салима, и дабы не продолжать эту тему, ушла на кухню и просидела там пару часов. Тургай чувствовал, что девушка избегает вопросов о его семье; в такие моменты она явно сторонилась его.
Тургай слегка заикался, и девушка улыбалась, когда он произносил какое-то слово прерывисто. Тургай, шутя, говорил своим друзьям, что заикой он стал из-за того, что прекратил питаться материнским молоком очень рано. Он никогда не позволял кому-либо издеваться над его сиротством, но сам не горевал по данному поводу. Считал, что если человек осознаёт своё сиротство, то ему незачем горевать.
Фарадж, с которым Тургай общался на любую тему, однажды спросил у него:
— А тяжело ли быть сиротой?
— Сиротство – это блаженство, — ответил Тургай. – Очень странно: один проживает сиротой, а другие гадают о его жизни. Я доволен своей судьбой, приятель! Не нужно переживать за меня, жалеть… Отличаюсь ли я от вас? Разве сиротство – это какое-то особое чувство? Мне не понять этого, так как если бы мои родители были живы, то я понял бы первый вопрос. Но благодаря Салиме, я не могу ощущать сиротство.
Но гадающих о смерти его родителей было так много, что эта загадочная смерть надоела и ему самому. Наконец, он просто смирился с этим, и каждому, кто спрашивал о причине их смерти, отвечал, что они погибли в автокатастрофе. Один из свидетелей этой катастрофы как-то проговорился, что перед тем, как машина скатилась в пропасть, женщина, сидевшая на заднем сиденье, избивала водителя своей сумкой. Это давало повод предполагать, что его родители не особо ладили между собой. Позднее он попытался разгадать эту загадку и понять, почему его матери понадобилось избивать мужа в машине. «Может, он хотел бросить её, или изменял?» Бабушка Сона ничего об этом не говорила, да и сам он в подробности не вдавался. «Всё, что было – прошло, и былью заросло…» В моменты, когда на него находила хандра, он входил в свою комнату, и глядя на картину, отчаянно дразнил отца: «Ну как ты, отец? Мне лучше, чем тебе – я жив!»
Салима не позволила ему ощущать сиротство: они взаимно и тайно любили, и в то же время избегали друг друга. “В олицетворении Салимы мать должна быть красивой и страшной,” – думал Тургай. О Салиме он знал только то, что она – дальняя родственница его отца; во время землетрясения её семья осталась под завалами, и она, прервав учёбу, вернулась домой; родители приняли решение привести её к себе домой в качестве служанки: всё гениальное – просто. Он никогда не ходил рядом с девушкой, чтобы люди не шептались – дескать, это мачеха его. Они не обременяли друг друга, и никакого обязательства друг перед другом не имели – оба были независимы. Тургай говорил Фараджу: «Она живёт в моём доме, а я – временно, пока не трудоустроюсь – живу на её попечении. Раньше, когда я считал её своей родной матерью, очень любил её. А сейчас абсолютно никаких чувств к ней не испытываю.» Но осознавая, что он живёт за счёт Салимы, которая всячески содержит его, он тоже старался избегать её. Засыпая, он чувствовал, как девушка подходит к его кровати, укрывает его одеялом и шепчет: «Ты – моя жизнь, моё богатство!» – в эти моменты он думал, что будь у него хотя бы какой-то талант, то он непременно обрадовал бы её чем-то. Глядя на эту худощавую, но жилистую, молчаливую сорокапятилетнюю девушку с добрым и в то же время серьёзным лицом, он решил, что лучше сохранять такие нефамильярные отношения и не срывать занавеску между ними.
— Интересно, чем отличается Салима, содержащая меня, от Шакира, который держит собаку? Собаки, хотя бы, добрые и верные, а человек – существо наглое. Я живу бременем для этой девушки. Может, мне предложить ей выйти замуж за кого-то? Она же женщина – зачем она должна посвящать свою жизнь мне, подвергая меня угрызению совести? Если бы дома был мужчина, то я научился бы у него мужеству. Но рядом с Салимой я – мужчина, и скорее всего, единственный мужчина в её глазах. Интересно, сможет ли такой бездарь, как я, стать достойным сыном для неё? Но отца у меня нет, и следовательно, я – единственный мужчина в нашем доме, и должен заботиться о ней, как о члене моей семьи, – раздумывал Тургай.
В годы своей склонности к грехам он старался узнать интимные секреты Салимы. Но до сих пор он не видел ни её нижнее бельё, ни то, как она моется в ванной. Каждый раз, входя в свою комнату, она запирала дверь изнутри. Тургай остерегался её укора, которого он от неё никогда не слышал – ведь девушка считала его своим пророком… Чистота человека – самое чудесное из земных чувств, не позволяющее человеку вязнуть в грязи. В глазах Тургая Салима была самым непорочным человеком на свете.
Салима на протяжении пятнадцати лет работала уборщицей в Детской Школе Искусства № 3. Её место работы было рядом с домом. Своей зарплатой уборщицы она не позволяла Тургаю нуждаться в чём-либо, и всё бремя возложила на себя. Она хорошо помнила, каким образом судьба привела её в эту семью. После того, как Тургай повзрослел, они жили под одной крышей как чужие люди, словно в чём-то провинились друг перед другом. Только тогда, когда было необходимо что-либо довести до сведения Тургая, или поручить ему какое-то дело, она еле слышно бурчала об этом, в надежде, что он услышит её. Например, увидев, что Тургай выбросил домашний мусор не в урну, а мимо неё, она ворчала про себя: «Ну вот, бросил мусор куда попало – не ровен час, мухи залетят в чужой дом, соседи начнут проклинать его…»
Салима не считала свою жизнь прожитой зря, просто у неё была такая же несчастная судьба, как у Тургая – два несчастных человека были обречены жить под одной крышей. Она вырастила Тургая с младенчества, не обделяя его любовью и заботой, как родное дитя. Она всегда была уверена, что быть одинокой женщиной лучше, чем быть вдовой. Ухажёрами она не была обделена, но решила посвятить себя Тургаю – единственному члену приютившей её семьи. “Никто не сможет отнять его у меня. Да и меня некому у него отнимать. И ни в чём я перед ним не провинилась, чтобы чувствовать угрызение совести.” Салима с радостью выполняла все пожелания, которые только возникали в юном сознании Тургая. Желание Тургая было для неё законом, и она безустанно прислуживала ему…

* * *
В последнее время Тургай постоянно думал о том, как бы осчастливить Салиму. Он очень боялся потерять её. “Я бы стал настоящим сиротой, если бы Салима бросила меня…” Он боялся, что его холодное отношение оттолкнёт её от него, и пытался, во что бы то ни стало, разорвать занавеску, свисшую между ним и старой девой. “Возможно, я бы не выдержал смерть моей матери – она рано умерла, чтобы избавить меня от этих терзаний. Но она умерла, и я не вспоминаю о ней. Теперь самое разумное – уберечь ту, кто у меня есть”.
Однажды, когда бабушка Сона прислала тарелку плова, Тургай заметил, что девушка заперлась у себя в комнате, и плачет. Он прислушался – Салима о чём-то шептала. Единственное, что ему удалось расслышать – “Твой сын – твоя копия”. Сначала Тургай подумал, что она восприняла эту тарелку с едой как подаяние от бабушки Соны. Но до сих пор никто, кроме бабушки Соны, в этот дом ничего не присылал – и даже если бы прислал, гордость Салимы не позволила бы принять подаяние и кормить им своё чадо. “Если бы не Салима, то я, наверное, принял бы подаяние...” – он ощутил непонятную напряжённость в душе. “Богачи не понимают, что помогать сиротам – их обязанность, и помощь эта должна оказываться не в виде подаяния”. Он поел немного плова, а остальное оставил Салиме.
Проснувшись однажды утром, Тургай увидел, что завтрак на столе, но свет в спальне девушки не выключен. Толкнул дверь – она была открыта. Салима заболела – её покрасневшее лицо опухло. У неё даже не было сил встать с постели. Подправив косынку, она попыталась привстать, но Тургай не позволил. – “Не беспокойся...” – сказал он, и подойдя к девушке, взял её руку в ладони. У Салимы был жар.
— Наверно, я простудилась, когда мыла полы холодной водой, — промолвила она.
Тургай дал ей лекарство, напоил чаем с кизиловым вареньем, и выходя из комнаты, услышал её шепот: «Какое счастье, что ты у меня есть!»
Он принёс ещё стакан чая и поставил на стул рядом с кроватью – ему очень понравилось признание Салимы. Но остаться с ней в одной комнате он постеснялся – вернулся в свою комнату и прилёг на кровать. «Она заболела – это предвестие о смерти. Если и она покинет меня, то мне уже незачем жить…» – подумал он с горечью. «Мне надо зацепиться за её любовь к этому дому, ко мне и к моей семье, и полюбить её. Потерять её – для меня равносильно смерти… Бойся стать настоящей сиротой, Тургай..!»
Немного спустя, ему захотелось ещё раз услышать это признание; налил чай, положил варенье и прошёл в комнату Салимы. Но предыдущий стакан чая она ещё не допила. “Мне уже лучше, не беспокойся,” – сказала она с улыбкой. – “Единственное – сообщи Маису, что я заболела, сегодня не смогу выйти на работу, пусть войдёт в положение…”
Тургай послушно вышел из комнаты.

* * *
Салима ушла на работу ни свет ни заря. В последнее время она возвращалась с работы уставшей, но никаких отклонений из прежнего режима у неё не наблюдалось. Однако, она стала немного забывчивой. Недавно за завтраком Тургай заметил, что девушка забыла взять свои ключи. Ему нужно было встретиться с друзьями, поэтому забрав ключи Салимы, отправился к ней на работу. Девушка, уперевшись подбородком в швабру, смиренно слушала через полуоткрытую дверь комнаты, как художник вспыльчиво отчитывает свою ученицу. У «Дурного Маиса» покраснели глаза, и ругал девочку так рьяно, словно спорил с самим Пикассо:
– Руки работают правильно, а голова – нет! Картина прекрасна лишь издалека – если присмотреться к ней внимательно, то никакого смысла в ней нет! Ты должна рисовать не реку, а журчание воды! Облака, небо, птиц каждый дурак нарисует – ты должна изобразить трели птиц, порхающих на небе! На лице ребёнка нужно изображать не просто улыбку, а счастье! Ты должна рисовать лик Всевышнего! Рисовать не руками, а сердцем! Сколько можно тебе объяснять это?!
Девочка стояла как истукан, пытаясь понять слова учителя. “Виноват не Маис, а родитель, который приводить своего ребёнка заниматься у него. Что он за человек, чему он может обучить? Ещё «грамотным художником» называется, «прекрасным учителем»… Надо прежде всего быть человеком, чтобы обучать других!» – Тургай мысленно ругал учителя рисования.
Протирая полы, Салима с изумлением прислушивалась к словам разозлившегося художника, и от изумления кусала губы: «Будь ты проклят, она ведь ребёнок, откуда ей знать, каков лик Всевышнего!» — шептала она по привычке. Увидев Тургая, она попыталась спрятать швабру, словно стесняясь своего вида уборщицы. Тургай, даже не поздоровавшись, протянул ей ключи со словами «Ты их дома забыла!» и удалился.
… В ту ночь Салима домой не вернулась. Тургай заснул, даже не заметив отсутствие девушки. Проснувшись утром, он не нашёл на столе привычный завтрак: «Неужели она не ночевала дома?!» – поспешно одев спортивные брюки, он побежал на работу Салимы. Всю дорогу у него в душе кошки скребли, и дабы прогнать мысль, терзающую сердце, он умолял Всевышнего: «Господи, умоляю тебя, не отнимай Салиму у меня! Лишь бы мне найти её живой и здоровой!»
Дверь комнаты «Дурного Маиса» была открыта, и к ней была прислонена швабра. Он вошёл в комнату, и не поверил своим глазам…

* * *
Салима сладко спала, положив голову на руки на столе Маиса. Она устало стонала во сне. Тургай успокоился. Её косынка сползла – одежда, рукава халата, руки и лоб были в краске. Чувствовалось, что она заснула не так давно. Тургай на цыпочках прошёл в комнату. Мольберт стоял посреди комнаты. Картина на мольберте была освещена голубым светом настольной лампы. Эта картина была настоящим чудом! Это была живая картина, разговаривающая в голубом свете. Здесь было всё – и бурно текущие реки, и мирное, голубое небо, и беспечно порхающие птицы, разноцветные цветы, укутанные в чудесный Туман Счастья, счастливые дети, играющие с бабочкой, и много чего другого… Но самое интересное было то, что всё это поместилось в Глазу. Зрачком был Земной Шар, по краям были избражены светящееся Солнце, и Луна, освещающая темноту, и Звезды, мерцающие в слезах, текущих из глаза. На этой картине Тьма была совмещена с Дневным Светом, в котором ярко блестели все цвета. Из картины веяло утренной росой, чистым Воздухом, вдыхаемым после дождя. Эта картина была Покоем Сна, и на ней был изображён глаз милостиловго Всевышнего, видящего Землю и Небо в единении…

Тургай осторожно, кончиком пальца прикоснулся к картине – краски ещё не высохли… «Она уснула, ожидая высыхания картины…» — подумал он, и с улыбкой взглянул на Салиму. Её взъерошенные косы, и редкую седину на волосах он видел впервые. Ему захотелось погладить её волосы – было самое время разбить лёд между ними; но не решился, рука повисла в воздухе. Он в сердцах проклял свою гордость.
С коридора послышались шаги Маиса. Услышав шаги, Салима вздрогнула, и увидев перед собой Тургая, замерла – даже не стала укрывать голову. Крыть было уже нечего – Тургай увидел её волосы. Теперь всё зависело от решения Тургая. Салима поспешно сняла запачканную краской халат и бросила в шкаф, поправила косынку, вытерла краску с лица, и поспешила к мольберту, но Тургай быстро схватил картину и спрятал за спиной. Их взгляды встретились. Тургай улыбался, а Салима, словно совершившая непростительный грех, старалась прятать глаза. “Сделай так, чтобы он не догадался…” – лишь промолвила она. Словно в одно мгновение на Тургае растаяла льдяная оболочка – впервые в жизни Салима просила его о помощи. В его душу словно влилась вулканическая лава, и прижав одной рукой Салиму к груди, он поцеловал ей волосы…
“Дурной Маис” уже был в комнате.
— О, бродяга, сколько лет, сколько зим! – промолвил он, увидев Тургая. – Какими судьбами у нас? Ты же, вроде, всегда спал в такое время! – и протянул ему руку.
Внезапно его рука повисла в воздухе, и его взоры впились в картину, находящуюся в руке у Тургая. Он взял картину, поставил на мольберт и наклонился перед ней:
— Великолепно! Просто восхитительно! – повторял он, готовый порхать от восхищения, словно птица. Будь его воля, он бы вошёл в эту картину, и начал бы прыгать от радости в тени деревьев вместе с изображёнными на картине детьми. Маис взял картину и поднёс к окну.
— Кто это нарисовал? – спросил он.
— Моя мама! Это нарисовала моя божественная мама! – ответил Тургай, и вновь прижав Салиму к груди, поцеловал её в щеку. Неожиданно, словно вспомнив о чём-то, он быстро забрал картину у Маиса и поставил на мольберт. Взял с полки лупу, и начал рассматривать маленький Зрачок, изображающий Чёрную Дыру посреди Земного Шара.
— А что ты ищешь? – смеясь, спросила Салима.
— Я ищу букву «Т» — растерянно произнёс Тургай.
— Не ищи, её там нет! На этот раз я спрятал эту букву в таком месте, что тебе не найти её, — радостно улыбнулась Салима и обняла Тургая.
— Я не успокоюсь, пока не найду букву «Т», — сказал Тургай, и с ребячьим капризом добавил: — А где спрятала, скажи…
— Она в самой глубине картины, внутри сердца.
— А где же сердце? И вообще, что обозначает эта буква «Т»?
— «Т» — это смысл моей жизни, и свет моих очей – Тургай! – ответила Салима, вытирая слёзы испачканной в краске тряпкой, и крепко обняв сына, прижал её к груди.
«Голубой свет лампы… Почему же я до сих пор не осознавал это?» — думал Маис, стоя как истукан и глядя то на них, то на картину, освещённую голубым светом…