ВОЗВРАЩЕНИЕ АВАНТЮРИСТА ИЛИ ОДИН ГОД ИЗ ЖИЗНИ ФИЛОСОФА ЗА ГРАНИЦЕЙ

Сей дневник, любезный читатель, посвящен столь чудесным, сколь и увлекательным приключениям одного достославного господина, который извлек такие же горькие уроки из своих несчастий, какими сладкими оказались их последствия для его счастливого будущего в ином мире
Галантный редактор

17 декабря 1649 г. Прошло ровно сорок четыре года с того времени, как я оказался во дворце свейской королевы Кристины. Сейчас я нахожусь в своем замке в Шаранте и пишу о том, что случилось со мной буквально за несколько часов после нашего удивительного приключения с авенлойкой в сказочном Египте в августе 1693 г.
Кайрилет решила доставить меня обратно в милую французскую обитель к дочери Мадлен. Однако мои приключения на этом не закончились. Во время короткого перелета на летательном аппарате авенлойцев, спрятанном ими в Долине Царей еще тысячи лет назад, произошел непредвиденный скачок времени, вероятно, связанный с ветхостью самого аппарата. Техническая неисправность космолета обернулась для меня возвращением не только домой, но и в мое прошлое. Дело в том, что полеты авенлойцев в пространстве основаны на изменении не только его, но и связанного с ним времени в едином пространственно-временном модуле. И сбои в работе этого модуля чреваты изменением вектора времени. Для меня авенлойский космолет стал «машиной времени», случайно отправившей меня в далекий 1649 г. Как раз в тот год я и стал вести свой интимный дневник обо всем, что со мной происходило в моей личной душевной и интеллектуальной жизни.
Оставив меня с моей драгоценной ношей в фамильном замке, Кайрилет пропала в космической дали. Слава Богу, что во время нашей первой встречи Кайрилет было уже сто лет. Искусственные авенлойки живут очень долго и возраст в сто лет для них есть средний возраст. Негаданное изменение времени сделало Кайрилет на сорок четыре года моложе. Она теперь молодая девушка. Я не мог не переживать за удачный исход ее путешествия к месту спасения уцелевших авенлойцев. Ведь она полетела туда, куда авенлойцы должны были прилететь спустя сорок четыре года после послания своего сигнала. В 1649 г. по человеческому летоисчислению авенлойской цивилизации еще ничего не угрожало. Все плохое было еще впереди.
Впрочем, найдет ли Кайрилет своих инопланетян там, куда отправилась, покажет время. Главное, чтобы она любым способом связалась со мной.
Чем же негаданное изменение времени оказалось для меня, представляло немаловажный интерес непосредственно сейчас. То, что я находился теперь в своем замке, вступало в прямое противоречие с тем, что в это же самое время я был в королевском дворце королевы Кристины. Со мной случился парадокс времени, что бывает крайне редко, как говорила мне когда-то Юна. Что мне делать? Встреча с самим собой могла обернуться для меня непредсказуемыми последствиями, опасными для существования во времени. Причем опасными не только для меня, но и для других участников моей жизненной истории. И все же неужели я в самом деле еще нахожусь не только здесь, в Шаранте, но и в Стокгольме? Если это так, то это невероятно и не может быть очевидным, ибо взгляд на себя со стороны может обернуться для меня парализующим взглядом «медузы Горгоны».
Что мне нужно было делать? Ехать вслед за собой в Стокгольм? Или остаться на месте у себя в замке? Или, может быть, опять окунуться с головой в омут мятежной Фронды в столице, от которой я бежал к себе в провинцию? А может быть зафрахтовать корабль и отплыть на остров Везения за сокровищами? Именно благодаря им, ручной пирамиде, чудесному эликсиру и переговорному устройству, я оказался в ином мире и нашел общий язык с инопланетными разумными существами.
Сомнения одолевали меня. Что предпочесть чему? Критерием трудного для меня выбора пути из данного веера возможностей была безопасность моего существования в новом качестве. Я точно не знал, как легкомысленное поведение может отозваться на моем временном прототипе и всех моих близких и любимых, с которыми я был связан. Апория моей теперешней жизни заключалась в том, что я буквально раздвоился во времени, вернее, я удвоился в одном и том же времени. Наилучшим выходом из создавшегося тупикового положения было ни в коем случае не пересекаться с самим собой. Для этого требовалось остаться дома или уехать в Париж, а потом, накануне моего возвращения во Францию из Дании, уехать в Англию или, например, в Московию, где я никогда не был. Несомненно, если в Англии вполне можно было устроиться, за исключением того, что мне как иностранцу и знакомому казненного короля Карла I Стюарта там было не безопасно ввиду правления его врага – Оливера Кромвеля, то вот в далекой Московии я совершенно не знал, что мне делать среди тамошних варваров.
Долго я не мог задерживаться в своем замке, ибо мое нежданное возвращение без слуг, имущества и кареты невольно вызвало недоумение у моих домочадцев. Слава Богу, дома не было ни жены, развлекавшейся в Париже, ни близких родственников, за исключением младших детей под присмотром кормилицы. Мое теперешнее положение в качестве собственного doubler'а несколько нервирует меня. Как я могу одновременно находиться в разных местах, нарушая правила не только элементарной логики, но и законы самого естества? Чтобы отделаться от вопросов без ответа и удовлетворить любопытство окружающих пришлось сочинить легенду о том, что я вернулся за забытыми рукописями для беседы с Декартом.

3 января 1650 г. По моей просьбе в библиотеке Ангулемского собора мне подобрали книгу о Московии. Это были записки некоего капитана Жака Маржерета о состоянии Российской империи в начале нашего славного века. Чтение капитанских записок оказалось занятным делом, так что я проникся неподдельным интересом к московитам.

5 января 1650 г. Я, наконец, решился, на поездку на Восток после загадочного события, происшедшего со мной накануне. Едва очнувшись от сна, я услышал знакомый голос моей возлюбленной Сюзанны, лежа на кушетке в своем кабинете. Она звала меня в Россию. Чарующий голос Сюзанны разбудил во мне былые чувства. Но блаженное состояние сна внезапно нарушила страшная мысль о том, что живое тело Сюзанны, которое покоилось на моем ложе в спальне, завернутое в прозрачный египетский саван, может исчезнуть. Недолго думая, я со всех ног бросился в спальню. Но увы, мои опасения оказались не напрасны: тело Сюзанны пропало. Я безуспешно искал его все утро, в какой уже раз обходя покои замка. Где моя любимая? Где мне теперь искать ее? В Москве? Россия ведь страна большая.
И в самом деле в каком случае может пропасть живое тело, завернутое в саван и лежавшее в герметически упакованной египетской пирамиде тысячу лет в придачу? Только в том, что это тело обретет душу и покинет свое неподвижное место. Мысль о том, что это существо, зеркально похожее на мою Сюзанну, может оказаться вампиром или еще каким суккубом, я отгонял от себя прочь ввиду того, что именно от суккубов пострадали авенлойцы. Тогда оставалось только одно, — следовать сердечному порыву во сне.
Но прежде чем отправиться в Россию, я решился, невзирая на непредсказуемые последствия, заехать в Лувр для того, чтобы повидаться с моей последней земной любовью – Генриеттой-Анной. Страшно подумать, она еще ребенок. Моей любовнице было пять лет. Неужели мне еще тридцать шесть лет, а не все восемьдесят три года, и моя Генриетта уже как двадцать шесть лет в могиле? Как она встретит меня? Вспомнит ли меня? Здраво рассуждая, она не могла видеть меня, ведь мы познакомимся с ней лишь в 1661 г. Когда-то в юности я был дружен с ее матушкой – английской королевой Генриеттой-Марией Французской, младшей дочерью Генриха IV. И поэтому имел повод посетить опальную королеву, выразив ей соболезнование в связи с насильственной смертью на эшафоте ее мужа.

10 января 1650 г. Четвертого дня я был в Лувре у королевы Генриетты-Марии и имел счастье держать на руках будущую мою возлюбленную. Она милый ребенок. Несмотря на свою хрупкость Генриетта очаровательна. В ней уже можно разглядеть интеллектуально и художественно одаренную натуру. Когда я уходил из Лувра, Генриетта-Анна подбежала ко мне и спросила, увидит ли она меня еще. Я искренне с волнением в голосе и с шумом в ушах от бешено стучавшего сердца ответил, что непременно мы встретимся с ней и будем друзьями.
В тот же день я с легким сердцем покинул королевство. Мой путь лежал в Нидерланды, а именно в Гаагу. Там я намеревался встретить мою Сюзанну – дочь известного нидерландского поэта Константина Гюйгенса, бывшего советником Вильгельма Оранского, и сестру прославленного в будущем физика Христиана Гюйгенса. В то время Сюзанне было пятнадцать лет.
Представившись в Гааге отцу Сюзанны ученым другом Картезия, я нашел его занятным собеседником. Он любезно пригласил меня к себе домой. Там мы разговорились на абстрактные темы. Гюйгенс завел речь о науке.
— По-моему, наука будет определять порядок наших мыслей в будущем.
— Вы так полагаете, господин Гюйгенс? Что ж, может быть, вы окажетесь правы. Но сейчас это далеко не так. Наука ориентирует в уме немногих. Но и она имеет свои минусы. Так она живет явлениями природы, которые есть материал ее исследования. Она превращает их в факты протокола наблюдения, наводящие на открытие закона природы, который строго формулируется в предложениях теории, состоящих из однозначных общих терминов. Именно факты определяют границы опыта исследования, ибо они подтверждают или опровергают истинность предложений науки, проверяют их на научную осмысленность. Получается, что истинность наших суждений основывается на чувственных представлениях, которые, естественно, ограниченны и конечны.
Я же придерживаюсь метафизической, а не эмпирической методы, и сообразую свои чувства с умом, а не рассудком, ограниченным чувством. Разум не конечен, а бесконечен. Он сам есть уже не конечная, а бесконечная чувствительность, и поэтому является сверхъестественным при условии, что естественным мы полагаем чувственное восприятие. Конечным воплощением ума тогда выступает не чувственное представление, а усилие воли человека. А представление является ее сопутствующим дополнением, вносящим коррективы в действие.
Материал, из которого черпает мыслящий, — это его мысли. Он ориентирован не на факты, а на идеи, существующие объективно. В форме идей мыслящий выстраивает мысли в систему понятий. Если ему становится понятно то, что он делает из понятий, то он приближается к истине положения вещей, точнее выражаясь, к истинному положению вещей.
— А как вы думаете, ваше сиятельство, работает теолог или политик, я уже не говорю о поэте?
— Давайте попробуем подумать, господин Константин. Теолог ориентирован на высшую инстанцию, которую принимает на веру. Вера допускает бесконечность стремления к пределу помышления служения и подчинения. Он трансцендентен. Но вот само служение ограничено чувствами человека, которые в делах приобретают волевой характер, решимость верности. Верование становится верностью предмету веры. Разум в вере носит служебный характер и ограничен рассудочным оправданием содержания веры и опровержением истинности содержания и принципа или формы другой веры, а также того или иного неверия.
— Вы согласны со мной, господин Гюйгенс?
— Вы чересчур резко выражаетесь о таких щепетильных вещах. Даже у нас это может вызвать немедленную отповедь.
— Я вас понимаю, господин Константин. Вам не отказывает чувство политического такта. Да, а вот как нам быть с вашим поэтическим и политическим познанием? Поэзия – вольная птица. Ее путеводной звездой является чувство красоты. Она питается чувствами и образует образы выражения, в которых переживает свой опыт. Поэзия поверяет образ художественным вкусом. Составляя из образов композицию, поэт, подстрекаемый чувством меры красоты, находит в своем художественном произведении черты естественной красоты и сверхъестественного вдохновения.
Что до политика, то он скорее прозаик, чем поэт. Но он, как и поэт, одержим страстями, которые вынужден для славы и успеха умерять хитростью ума, его уловками. Он использует ум инструментально, сообразно той интриге, которую разыгрывает на политической сцене. В лучшем случае политик сценарист и дирижер, в худшем – только актер и исполнитель. Политика – это театр, зрелище, а политики, как правило, актеры. Тогда бог – сценарист, а правитель – дирижер.
— Интересно у вас получается, господин герцог. А как быть с мистиком и магом?
— Вот здесь надо подумать. Впрочем, не так сложна эта категорию людей, как может показаться на первый взгляд. Да, они отличаются повышенной чувствительностью в отличие от обычных людей с их грубыми чувствами. Но им не присущ ум как бесконечная чувствительность. Их чувствительность имеет нечеловеческий, но все равно ограниченный конечный предел. В силу этого они способны заниматься традиционным исцелением. Однако их опыт овладения физическими силами и духами переменчив и неповторим. Поэтому магия требует их максимальной отдачи. Вследствие невозможности конвертации результатов магической практики в операциональные процедуры науки маги полагаются только на свое собственное восприятие внутреннего и внешнего воздействия на них духов. Плоды их трудов не носят объективного характера и не могут быть точно зафиксированы в словах, смысл которых они действительно понимают. Конечно, они приговаривают и порой истолковывают то, что делают. Но то, что на них воздействует, превышает возможности магов, ибо отличается бесконечной чувствительностью. Духами нельзя управлять так, как управляют люди через знание и умение природными силами, доступными для них через чувственное восприятие, воображение, память и рассудочное исчисление.
И все же что-то маги могут, образуя из себя на момент чудесного созерцания тонкоматериальный орган восприятия. Пока у них хватает сил в них втекает душевная, а порой и духовная энергия, которую они используют как функцию блуждающего органа или животного духа. Если же они начинают объяснять действие этой энергии как материальной силы в научных терминах, то их объяснение становится нетривиальным, ибо сила духа получает несвойственный ей смысл фиксированного эмпирического значения. Другими словами, смысл обычных слов для ученого приобретает необычный вне научный смысл, конечно, при условии, что наука есть знание естества вещей как механизмов.
— Я принимаю ваши слова с учетом поправки на механический образ мира. Но тогда и Бог понимается как машина, «из машины».
— Чтобы не впадать в богохульство, например, Картезий, понимает его как субстанцию-среду действия двух независимых субстанциальных сил – протяженного тела и мыслящей души, — каждая из которых имеет свой мир: природы вещей или общения душ.
Позже, когда мы устали от философских рассуждений, Константин Гюйгенс представил меня своей горячо любимой юной дочери Сюзанне. Я изрядно перенервничал, пока имел непродолжительную беседу с ней. Да, это была та, которую я полюблю позже. И в то же время она была другой, не моей Сюзанной. И все потому, что в ней не было души Юны, воплощением которой позже она станет.

17 февраля 1650 г. Прошел месяц с момента моей последней записи в дневнике. За это время произошло несколько немаловажных событий.
Во-первых, я оказался в Копенгагене в той гостинице, в которой встретился в далеком 1650 г. (какое чудо время: благодаря своим парадоксам оно может делать прошлым то, что не прошло) с моей возлюбленной Эббой. Я до сих пор неравнодушен к ней. Все не могу привыкнуть к моим злоключениям во времени, и то время, в котором нахожусь в настоящем, принимаю за прошлое.
Я, наконец, встретился с самим собой, но не узнал себя, ибо был в маске. И мир не перевернулся от встречи с самим собой! Если бы я узнал себя, то что было бы? Вероятно, ничего. Как это понять? Я еще не готов ответить на этот вопрос. Нужно подумать. Но пока нет мыслей по этому казусу.
Во-вторых, плыву из Стокгольма на шведском бриге в Нарву. Оттуда рукой подать до границы с Россией. Больше трех недель назад со мной произошел счастливый случай, позволивший мне открыть российскую границу. Напишу, что конкретно случилось. Гуляя поздно вечером по Копенгагену, я стал свидетелем нападения бандитов на парочку запоздавших влюбленных, которых они ловко затащили в подворотню. Один из несчастных, молодой человек, взялся защищать свою спутницу против превосходящих его числом негодяев. Я присоединился к нему, обнажив свою шпагу. Вдвоем мы смогли переломить ход поединка. В частности, я проткнул одного бандита в живот, другого сильно задел эфесом шпаги по скуле, а третьего заколол в грудь его же собственной шпагой, когда мой визави его обезоружил. Именно это, — тактика использования всех необходимых средств для достижения цели, — спасения жизни, — заставило напавших оставить нас в покое и поспешно удалиться с места происшествия.
Когда мы остались одни, то молодой человек дружественно протянул руку мне в знак искренней благодарности, а его спутница неожиданно для меня поцеловала в щеку, чем доставила мне неизъяснимое блаженство. Ее горячее прикосновение губами к моей похолодевшей от студеного ветра щеке еще долго горело в моем легковерном сердце. Молодые люди оказались иностранцами – русскими. Оказывается, они приехали в Копенгаген к своему родственнику – русскому послу в Дании на медовый месяц. И тут такая досада. Если бы не моя помощь, кто бы знал, что могло с ними приключиться? Речь шла не только о потере чести, но, возможно, и их жизни.
Вскоре я подружился с ними. Молодого супруга звали Николаем Богдановичем Нащокиным. А его супругу — Еленой Борисовной Пушкиной. Это было мне на руку. Тем более, что молодожены вскоре представили меня с качестве их спасителя брату Николая, Григорию Нащокину, несущему службу посланника русского царя в Дании. Как удачно получилось: Елена Борисовна — дочь окольничего Бориса Ивановича Пушкина, с которым я познакомился на приеме у королевы Кристины в Стокгольме.

24 февраля 1650 г. Наконец, я прибыл в Нарву. Уже здесь можно встретить этих загадочных русских в их собственных пенатах. Они не носят европейского платья и одеты в свои азиатские одежды. Пронизывающий ветер с моря не располагает оставаться долго на улице. Шведы говорят, что в самой России еще холоднее. Они скептически относятся к моей рискованной попытке путешествия по России и говорят, что в таком диком крае, как Московия, легко сгинуть, почем зря. Но эти здравые предупреждения не изменят моего решения посетить Москву. Меня гонит туда призыв моей возлюбленной. В чьем образе я найду ее? Вот тот вопрос, который меня в первую очередь беспокоит. Надеюсь, что в человеческом облике она будет не менее привлекательна, чем была, нет, точнее, будет позже. С этими завихрениями времени я совсем запутался во временах глагола.
Единственно, что меня ненамного успокаивает, так это наличие рекомендательных писем моих новых русских друзей из Дании, да знакомство с г. Пушкиным, занимающим не последнее место начальника Посольского приказа в царской администрации.
Последствия закончившейся в позапрошлом году войны между Швецией и Россией были, в общем-то, благоприятными для мирного общения между этими двумя удивительными народами. Правда, Россия уже как государство теряла свой свободный выход в Балтийское море.
Мне пришла в голову мысль, а как ко мне, иностранцу из далекой Франции, могут отнестись московские власти? Ведь с иностранцами, правда, не французами, а шведами, поляками и турками с крымчаками, русские находились в состоянии возможной или действительной войны. И все же это состояние русских было намного благополучнее того, в котором находились немцы, только год назад закончившие свою Тридцатилетнюю войну. Всего вероятнее, несмотря на уважительные рекомендации, российская власть отнесется ко мне как скрытому агенту, а, проще говоря, шпиону, кардинала Мазарини. Именно так отнесся к лейтенанту мушкетеров д'Артаньяну Оливер Кромвель, когда мой гасконский друг ездил в Лондон с тайным поручением кардинала, как он сам признался мне по возвращению в Париж, урегулировать вопрос о приватном признании власти парламента в английском королевстве. Однако если с Англией все понятно относительно французских государственных интересов, то как быть с Россией? Разве для французской короны так важно, что происходит за тридевятью земель, в азиатском царстве на Востоке? Интерес здесь может быть только торговый, связанный с транзитом товаров в Китай. Вспомогательный интерес здесь может быть только в том, чтобы войной со Швецией ослабить ее как крупную северную державу, могущую в недалеком будущем угрожать политическому влиянию Франции на европейские дела. Значит, в Кремле меня будут испытывать на предмет предположительно указанных торговых и политических интересов. Исходя из таких предположений, мне необходимо будет дипломатически вести свою игру, выдавая приватный интерес за интерес, если не двора, так влиятельных кругов принцев Фронды.

3 марта 1650 г. Выехав третьего дня из Нарвы, я направился к русской границе. Уже испытывая неудобства путешествия, я находился в сомнениях относительно того, как я распорядился своими деньгами. При мне была только небольшая сумма серебряных и золотых монет русской чеканки. Большую часть денег я оставил в шведском коммерческом банке в Нарве, казалось бы, предусмотрительно поместив их на свой депозит, с которого, по уверениям банковских служащих, мог снять их в любое время в отделении этого шведского банка в Москве. У меня были некоторые сомнения в том, как скоро я могу провести эту финансовую операцию в такой варварской стране, как Россия.
С моими сомнениями были связаны неприятности в вопросе личной гигиены. Во-первых, русские, как я узнал на собственном опыте, пользуются странным способом отправления естественных надобностей. Для этого они все, мужчины и женщины, как американские туземцы садятся на корточки в орлиную позицию над дырой в деревянном срубе, чтобы, как они говорят a la russe, «покакать». Слава Создателю, мужчины мочатся стоя, как принято в цивилизованных странах в писсуары. Правда, здесь, в Московии, они справляют нужду в ту же дырку в полу деревянного туалета.
Во-вторых, они моются не в металлических ванных или мраморных термах, как это принято у нас, а в так называемых «банях», построенных рядом с домом в виде деревянного флигеля, стены которого, как они говорят, «должны дышать». Я испытал на себе, что это значит, когда чуть не задохнулся от удушливого пара и не выбежал в голом виде на двор, подстрекаемый к этому березовым веником банщика, безжалостно расхлеставшим мою бедную спину. Напоследок мне предложили девку для банных развлечений. Однако я предусмотрительно отказался от ее услуг. Я не любитель грязной животной любви, угрожающей постыдным заражением.
В третьих, мне приходится на улице ходить в приобретенной за немалые деньги соболиной шубе по причине сильного мороза. Как эти варвары могут жить в столь холодном климате? Даже такая северная страна, как Швеция, может показаться теплым раем по сравнению с Россией с ее свирепым холодным воздухом.
И все же я был ближе к предмету моих влечений, и это искупало все мои настоящие и будущие невзгоды.

18 марта 1650 г. Оставив позади себя границу, я вместе со своим слугой Мишелем пристал к торговому обозу и доехал без особых приключений, если не считать снежной бури, до Новгорода, который русские люди называют «Господин Великий Новгород». Снежную бурю здесь зовут «бураном». Он изрядно нас потрепал и заставил переночевать в диком поле. В результате я чуть не отморозил себе все конечности. В Новгороде я отдыхал целый день. Вечером я решил посетить местный собор Святой Софии Премудрости Божией, который мне нахваливали туземные купцы. Среди купцов я отыскал еще одного иностранца – шведа из Гетеборга, который в качестве откупщика отвечал за поставки российского хлеба в счёт компенсации шведской короне за перебежчиков с прибалтийских земель. Его звали Свен Торвальдсон. Господин Торвальдсон сносно говорил как по-французски, так и по-русски, и поэтому вызвался быть моим провожатым. Я с радостью принял его любезное предложение.
Софийский собор мне показался «восьмым чудом света». Он был построен в византийском стиле и представляет пирамидальное здание с шестью азиатскими куполами. Особенно я был восхищен фреской равноапостольных Константина и Елены на Мартирьевской паперти и иконой Святой Софии Премудрости Божией, в честь которой и был назван собор.
Выходя из теплого собора на морозную улицу Новгорода, я заметил в свете факела тревогу на лице Свена Торвальдсона. Она сразу же опустила меня с высот храмового духа на грешную землю. Я поинтересовался его озабоченностью.
— Не вовремя мы здесь оказались, ваша светлость, — ответил мне дородный швед, пугливо озираясь по сторонам.
— Не говорите загадками, господин Торвальдсон. Что случилось? – спросил я, предчувствуя приближающееся беспокойство.
— Вы что не замечаете на себе косых взглядов туземцев?
— Я недавно в России, но уже заметил, что западным гостям здесь отнюдь не рады. Было бы глупо ждать от варваров благоприятного приема. Но это легко объяснимо: они еще не обременены культурными привычками цивилизованного человека.
— Не обольщайтесь, ваше сиятельство. Неприязнь новгородцев, особенно бедноты и стрельцов, вызвана не варварским образом жизни, а конкретным недовольством политикой царя. Хлебные поставки в Швецию, как я вижу, лишили их элементарного пропитания. Не сегодня-завтра они могут взбунтоваться и нам, особенно мне, может сильно не поздоровиться. Я не хочу быть козлом отпущения. Я считаю, что нам сегодня же необходимо покинуть стены Новгорода, иначе завтра наши головы украсят пики мятежных стрельцов.
— Хорошо, если ваши опасения обоснованы, я готов последовать вашему совету. Но куда нам следует отправиться сегодня же?
— Известно куда, — конечно же, в Москву по тверской дороге.
— Как, ночью? Это не опасно?
— Само собой, опасно. Тверская дорога ночью не безопасна: того и гляди наткнешься на засаду разбойников. Да, никто и не отважится ночью выехать из города. Придется подождать до утра.
19 марта 1650 г. Опасения Торвальдсона оказались не напрасны. Следующее утро нас встретило восстанием стрельцов и городской бедноты. Так что мы оказались в эпицентре народного возмущения. В полдень новгородский воевода — окольничий Фёдор Хилков – потерял власть над городом, а мой приятель Свен Торвальдсон в качестве «козла отпущения» на моих глазах был поднят мятежными стрельцами на пики. Его окровавленное мертвое тело еще долго терзали стрельцы, пока не повесили на виселицу на городской площади в знак своего несогласия с политикой откупа хлеба в пользу шведской казны по условиям договора с царским правительством. Они и меня хотели поднять на пики, только я не дал им для этого ни малейшего повода.
Только теперь я понял всю силу ужаса, который может вызывать ксенофобия со стороны злобных и кровожадных туземцев. То, что варвары были доведены до такого дикого состояния неумелой политикой московских и местных властей, не может служить оправданием в глазах цивилизованного человека.
Выместив свою злобу на иностранном госте или, как здесь говорят, «басурманине», и челяди воеводы, стрельцы занялись грабежом государственных складов с мукой. Они нисколько не раскаялись в содеянном, показав свой подлый характер, отведя душу не на грозном воеводе, а на его испуганных слугах и беззащитном иностранце. Вероятно, расправа надо мной была отложена из-за скотской жадности черни, испытывавшей муки постоянного голода.
Разумеется, я воспользовался предоставленной мне провидением возможностью и в считанные минуты покинул город, отправившись на свой страх и риск налегке верхом на лошади в сопровождении своего слуги Мишеля и слуги несчастного Торвальдсона. Гуннар, так его звали, с грехом пополам мог изъясняться на варварском русском языке.
Я уже не раз пожалел, что отправился в путешествие в столь опасный и дикий край. Но надежда на встречу со своей любимой искупала все мои невзгоды.
В пути мне пришла в голову следующая идея, размышление над которой отвлекло меня на время от неприятностей, тут и там сопровождающих бедного путешественника на разбитых дорогах. Это была идея смерти. Что она такое? Казалось бы, нет ничего проще того, чего нет. Но она же есть. То, что она есть, есть отрицание всего того, что было, есть и будет жизнью. Что она есть для человека как смертного существа? Может ли он остаться после своей смерти? Что от него остается? Память? И только? Или, как говорят некоторые, что-то вроде какой-то энергии? Если да, то что тогда это за энергия? Вероятнее всего, это энергия воплощения.
Когда человек умирает, то он развоплощается. Что это означает? То, что тело распадается на материальные первоэлементы, а душа рассеивается в эфире порождения. Сохраняется ли она в эфирной субстанции духа? Да, если только под ней понимать не «Я» как предел сознания своей ограниченности на фоне безграничного эфира, другим наименованием которого является разумная энергия или деяние духа. Его осознанным проявлением является само воплощение в теле в виде души. Она вырастает из тех следствий работы сознания, которые стали ассоциативным рядом реагирования прежнего существования, определенным в качестве привычной точки зрения индивидуума. Вот эти ментальные следы как факты разумного бытия становятся формой для соответствующего им наличного физического материала будущего индивидуального существования только в том случае, если в них содержится «живое семя» разума, план развертывания возможностей в будущем того прошлого, которое не все прошло с прошедшим индивидуальным существованием. Это не душевное Я, которое мы знаем как самих себя и которым дорожим пуще зеницы собственного ока, страдая от мысли о том, как мы можем не существовать в таком виде Я после смерти тела. Это корень Я, прото-Я, которое мы не знаем и никогда не узнаем как самих себя, ибо оно есть инвариант всех вариантов могущих быть одним из конкретных индивидуальных Я настоящего существования, точнее, существования в настоящем с непосредственным переживанием самого себя.
От тяжелых размышлений о смерти меня отвлекла мысль о границе между естественной теологией, точнее, физикой и метафизикой. Метафизика в отличие от физики расширяет горизонт сознания в направлении откровения как аффицирования (возбуждения) ума идеями духовного (сверхчувственного) созерцания или, как пишет Картезий, естественным светом разума в качестве интеллектуальной интуиции. Однако философские знания, полученные таким метафизическим способом, нельзя сводить к рассудочным формулам физики, которые можно многократно подтверждать или опровергать на соразмерных человеку обычных чувствах в виде описательных фактических предложений протокола наблюдения.

23 марта 1650 г. Сегодня, наконец, я добрался днем до Твери. В дороге я имел неприятную встречу с шайкой разбойников. Мне удалось убить двоих бандитов и ранить третьего. Но четвертый негодяй смертельно ранил Гуннара. Так что я остался без толмача. Пьер отделался легкой раной в левую руку, что не помешало ему выстрелить прямо в лицо пятого бандита, испачкав себя и меня его кровью и мозгами.
Слава Богу, что к вечеру в местной городской управе мне удалось найти толмача средних лет, недурно изъясняющегося по-немецки и за приличную плату согласившегося провести нас в Москву. Зовут его Матвеем Красновым. Он мне сказал, что в молодости учился в Германии, в Эрфурте. В тамошнем университете он изучал богословие и читал Мартина Лютера. Однако из-за разногласий в вере был вынужден его покинуть. Заинтересовавшись его историей, я спросил, каким образом он оказался в Эрфурте. Толмач уклончиво ответил, что стремление к наукам оказалось для него сильнее верности принятому здесь образу жизни и мысли. Поэтому он, дескать, нашел возможным прибыть с соляным обозом в Речь Посполитую. Там уже, побыв некоторое время, наконец, решился поехать дальше в Тюрингию на учебу. Декарт как то мне говорил о том, что та немецкая земля благоприятна для занятия науками. Он знал, что говорил, пробыв в Германии несколько лет на службе у немецких князей в начале опустошительной Тридцатилетней войны.
Весна дошла и до европейских окраин. Несмотря на азиатские нравы, здесь в Твери я вижу в лицах туземцев заметное сходство с европейцами. Как только весеннее душеное волнение отражается на них, так у меня невольно складывается впечатление, что я нахожусь в каком-то провинциальном городке, жители которого вырядились в карнавальные одежды. Особенно живописны русские женщины, которые весьма симпатичны и обаятельны. Я стал заглядываться на них к немалому смущению оных. Интересно, каким кажусь я в их глазах, с усами и бородкой в стиле a la Louis XIII во французском платье? Я надеюсь, не выряженным попугаем.
Осталось несколько дней до посещения Москвы. У меня на руках рекомендательное письмо Николая Богдановича Нащокина к его тестю – окольничему Борису Ивановичу Пушкину, как я понял уже вернувшемуся к царю с отчетом о переговорах с королевой Кристиной. Мне самое время оказаться в Москве, быть представленным русскому царю Алексею Михайловичу Тишайшему и начать поиски моей Сюзанны или той, кем она стала, уже имея на руках полномочия гостя российского государя.

29 марта 1650 г. Вчера ночью я въехал в стольный российский град и остановился в гостинице прямо на его окраине. Хотя мне предоставили самую лучшую комнату за весьма высокую посуточную плату, в ней было душно, темно и сыро. Постель была не первой свежести, а за стеной оставшуюся часть ночи стояли шум и женский плач. Лишь под утро я заснул тревожным сном.
Спросонья поздним утром отведав грубую туземную пищу, застрявшую в горле у меня, я направился в Посольский приказ к окольничему Пушкину. Однако на месте его не оказалось. Как сказал посольский дьяк, барин пожалует на работу к обеду. Но и в обед его не было на месте. Только во второй половине дня он, наконец, заявился. Увидев меня, окольничий несказанно удивился. Его можно было понять: только недавно мы встречались с ним в Стокгольме у королевы Кристины, и вот прошло немного времени, а я уже ожидаю его в Москве. Пушкин поинтересовался, с чем я к ним пожаловал. Мне пришлось легкомысленно ответить, что я решил совершить вояж в Китай через Россию. Однако здешняя жизнь меня заинтересовала и, если не будет к тому препятствий, то я задержусь на время в России. Тут же я показал ему рекомендательное письмо его зятя.
Позже после рассказа о том, при каких обстоятельствах я познакомился с его зятем и дочерью в Копенгагене, я попросил окольничего представить меня царю.
— В каком качестве вы, сеньор де Ларошфуко, желали быть представлены нашему государю?
— В собственном качестве частного лица — принца де Марсильяка, путешествующего по российским землям.
— Можно ли вас спросить, господин принц, а за какой надобностью вы собрались в дорогу в Китай?
— Видите ли, любезный господин окольничий, я занимаюсь философией и науками и имею намерение изучить таковые в Китае и попутно в вашем государстве. Не могу не думать, что у вас есть ученые люди, с которыми мне хотелось бы сойтись и побеседовать на философские темы о природе вещей. Вы не можете не знать их, как человек ученый.
— Куда мне быть ученым. Но у меня есть такие господа на примете. Извольте, я могу вас познакомить с ними. Что касается до аудиенции у батюшки-царя, то при удобном случае попробую вас представить ему. Тем более, я вам обязан спасением жизни и чести моей дочери Елены. А пока, во избежание недоразумения, я выпишу вам дипломатический паспорт, чтобы узаконить ваше пребывание в нашем государстве.
На этом, в общем-то, закончилась наша беседа, если не считать того, что Борис Иванович Пушкин настоял на том, что я, пока нахожусь в Москве, непременно должен жить у него в особняке на Малой Никитской улице. Мне с легким сердцем пришлось с ним согласиться.

3 апреля 1650 г. Вчера имел беседу с монахом Донского монастыря Артемием, с которым меня познакомил толковый сын Бориса Ивановича Никита. Юноша стремится к знаниям и с большим интересом расспрашивал меня о придворной жизни в Лувре. К моему удивлению он сносно говорит по-французски и изрядно начитан в греческой богословской литературе. Обменявшись любезностями через Никиту, выступившего между нами толмачом, мы уединились в монастырский сад. Там мы предались прелести рассуждения на высокие темы. Я спросил отца Артемия, чье изможденное постом лицо с пожелтевшей пергаментной кожей, заставило меня внутренне содрогнуться от представления излишеств монастырского усердия, о том, как он понимает библейское выражение «чаю жизнь будущего века».
— Нет ничего проще, господин хороший, как понимать это крещальное место из Евангелия в собственном смысле слова. Мы верим в то, что жизнь будущего века вечна.
— Но как же так, отец Артемий, вечность и вдруг век как мера времени. Или для вас время и вечность есть одно и то же?
— У вас я нахожу ученую пристрастность, как у одной моей воспитанницы. Никита ее знает.
— Кто она такая, господин Никита?
— Да, это Вера Борисовна Репнина-Оболенская, подруга моей двоюродной сестры.
— Было бы интересно с ней познакомиться и поговорить об этом. И все же, отец Артемий, как понимать это место из Писания? Если будущий век – это и есть Царство Божие, — то оно во времени.
— Может быть, это так для Царства Христова, но Царство Божие от века в вечности.
— Это как «от века»? В каком смысле? В смысле «от начала времен», да?
— Можно и так сказать.
— Но тогда получается, что вечность изначальна, то есть, имеет начало, причем оно заключается не в ней самой, а в том, что является ее началом. То, что она не безначальна, означает, помимо прочего, то, что она и не бесконечна. Возникает вопрос о том, что является началом вечности? Конечно, вечное как сверхсущее, сущностью которого и является вечность. Вечное есть всегда, и есть вечность.
— Перемудрили вы как католик, господин Ларошфуко. У нас, православных, говорится проще и понятнее. Творец вечен как причина, а Спас являет Царство Христа как выходящее из причины следствие человеческого спасения от первородного греха Адама и Евы в вековой человеческой истории.
— Excellеnce, отец Артемий. Только я не вижу противоречия между тем, что говорили вы и я. Проблема в том, что вечность не включает время, а во времени она есть миг как исключение преходящего, точнее, выражение мимолетности временного в качестве прерывания длительности, распадающейся на прошлое «до» и будущее «после».
У меня еще один вопрос о том, как вы в России понимаете вечную жизнь в Боге.
И в этот самый миг нашей беседы я услышал за своей спиной женский голос, который заставил меня встрепенуться, ибо он мог принадлежать только Сюзанне. Я невольно обернулся, боясь обмануться в своих ожиданиях. Но, о Небо, передо мной действительно стояла живая Сюзанна в русской одежде, говоря что-то на русском языке. Это был не призрак. Однако она смотрела на меня не как на любимого, а, как я с огорчением почувствовал, на незнакомого человека, к тому же чуждого ей иностранца. Никита любезно перевел мне на мой язык то, что сказала русская девушка, так удивительно похожая на мою Сюзанну, когда я вопросительно на него посмотрел с ожиданием пояснения. Вот что сказал двойник Сюзанны: «Извините меня господа. Я невольно стала свидетелем вашего разговора. Можно к вам присоединиться на правах воспитанницы отца Артемия и знакомой Никиты Борисовича Пушкина». Я про себя отметил ироническую улыбку, промелькнувшую на ее губах при самоаттестации в конце тирады.
Мои собеседники нас представили друг другу. Уже тогда я заметил не ускользнувшую от моего ревнивого глаза ласку в отношениях между Верой и Никитой, что меня порядком растревожило. Я увидел, что в глазах Веры я был диковинным зверем, к которому она ничего не испытывает, кроме чувства еле скрываемого пренебрежительного любопытства. Я стал думать не столько над тем, что мне говорить отцу Артемию, сколько над тем, как мне завоевать доверие своенравной Веры и вызвать в ней симпатию к своей «скромной особе». И все же я выслушал ответ Артемия. Он оказался таким, как я и предполагал, — догматическим отъобъяснением.
— Мы понимаем так, как говорят наши святые отцы. Все, что мы говорим о Боге и вечной жизни в нем, является приблизительным представлением того, что есть. В наших словах о вечной жизни мы должны быть наименее несхожими с тем, что говорится о ней в Святом Писании и в творениях отцов церкви. Вероятно, вы со мной не согласитесь, но я скажу так: в этом мы следуем правилу: важно думать только о том, что способствует спасению в вечной жизни здесь и сейчас, — Божьим Заповедям. Важно поступать по Закону Бога, делая сообразное ему с верой, надеждой и любовью. А вот, что нас там ждет, окажется тем, что мы заслужили. Воздастся нам по вере нашей.
— Я так понимаю, вы говорите от лица вашей церкви, служителем которой являетесь. Но вы не сказали, что сами думаете об этом. Или вы думаете только то и том, что и о чем думали теологи времен первых соборов?
— Разве не может быть так, что личное мнение совпадает с правильным мнением (ортодоксией) авторитетов веры?
— Может быть и так, но тогда это говорит не только о совпадении мнений, но и о сомнительности существования у вас своего собственного мнения. И еще: совпадение мнений не является признанием истинного знания и гарантией от возможной ошибки и заблуждения.
— Вы что, сеньор Ларошфуко, сомневаетесь в истинности суждений святых отцов?
— Как говорили древние: “Errare humanum est”. Святые – люди и могут заблуждаться в толковании трудных для человеческого разумения мест Писания.
— Неужели соборный опыт церкви не может быть подтверждением положений творений отцов церкви?
— Как всякий человеческий опыт он не застрахован от неверного или неточного толкования. Это ведь очевидно: человек – не Бог. Вот вы, отец Артемий, сами же сказали о том, что представление духовной реальности должно следовать правилу: думать о наименее несхожем с тем, что говорится в Святом Писании.
— Если так обстоит дело, как вы говорите, то творения отцов церкви есть следствие соборного опыта церкви или его причина?
И тут неожиданно в спор вступила воспитанница отца Артемия. С волнением в голосе она спросила меня: «Неужели и так непонятно, что святые отцы, водимые Святым Духом, явились выразителями голоса церкви, ее опыта жизни под Богом»?
— Я вот поэтому и спрашиваю вас, любезные россияне, отцы церкви есть медиумы спирита или его коллеги?
— Если я правильно вас понял, то вы спрашиваете нас о нашем понимании роли святых в качестве пассивных исполнителей Воли Божьей или они активные Ея служители? – лукаво переспросил меня отец Артемий.
— Нет, это вы сказали. Я спросил о другом: ваши святые есть рабы Божьи или они помощники Бога в деле творения человеческой жизни в этом мире?
— Как бы ты ответила на этот иезуитский вопрос, дочь моя? – обратился хитроумный монах к Вере Репниной.
— Наши святые как рабы Божьи есть Его помощники в деле спасения грешников в миру.
— Хорошо. Спасение от греха в раю?
— Разумеется.
— А что такое рай? Это место или что-то еще, а может быть нечто иное?
— Я могу сказать только свое мнение. По-моему, это место, которому соответствует такое состояние души, которое безгрешно.
— Спасибо, Вера Борисовна за то, что расставили все по своим местам. Не зря у вас такой находчивый учитель, как отец Артемий.
На этом, в общем-то, беседа и закончилась. Только напоследок княжна Вера мне с легким укором сказала: «Знаете, господин Ларошфуко, нельзя не заметить того, что вы не можете скрыть снисходительного пренебрежения к нам как к каким-то варварам. Да, у нас другие нравы и обычаи с представлениями. Однако они заслуживают уважения, если к ним заранее не подходить с чувством превосходства».
— Обещаю, милая княжна, обязательно подумать над вашими словами и сделать для себя необходимые выводы, — деликатно ответил я с некоторым чувством неловкости за свое предубеждение к русским и их ценностям.

6 апреля 1650 г. Наша беседа третьего дня подтвердила мое заключение, выраженное найденной мною максимой: «Больше всего оживляет беседы не ум, а взаимное доверие». Вот его нам как раз и не хватило. В течение этих трех дней я ненавязчиво, но настойчиво искал встречи с Верой. Я ничего не могу с собой поделать: любовный жар сжигает меня изнутри. Однако я должен быть предусмотрительным, помня о том, что «любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь». Любой промах, любая ошибка грозит мне потерей любимой.
И вот, наконец, сегодня днем мне представился благоприятный случай закрепить свое знакомство с Верой. Я столкнулся с ней в хоромах Пушкина на Малой Никитской. К слову сказать, я уже стал немного понимать русскую речь, с первого дня в России уча русские слова и способы их правильного сочетания.
Для того, чтобы разительно не отличаться от туземцев, я переоделся в их одежду. Надел на себя белоснежную сорочку, серый зипун на подкладке зеленого цвета и красной подпушкой вдоль краев до бедра, а также лиловые порты с чулками. Поверх нижнего белья облекся в красный долгополый распашной кафтан «в рукав» с застежками, украшенными горизонтальными рядами синих шелковых нашивок из плетеной тесьмы с пряденым золотом, и невысоким стоячим воротником. Со шпагой на бирюзовом кожаном поясе с золотой пряжкой и в темно-коричневых кожаных сапогах из телячьей кожи я вышел на улицу. На дворе был солнечный теплый весенний день. Нахлобучив на голову шапку из красного сукна с меховой опушкой, я пошел, куда глядят глаза, в надежде наткнуться на Веру в центре Москвы. Откровенно говоря, надежды было мало. Но что делать? Назойливо напроситься в гости? Нет, сделать это – значило навсегда потерять себя в глазах Веры. Мы не прощаем другим не безразличия, а навязчивости, от которой непроизвольно бежим.
Но сегодня Бог меня не оставил и явил мне свою милость: на Тверской улице меня окликнул родной голос, который заставил встрепенуться мое бедное сердце.
— Ваша светлость, рада вас видеть.
Когда я робко обернулся, то перед собой увидел Веру, облитую солнечным светом. Она сияла своей неземной красотой. Попробую бегло описать ее. Вера была одета в долгополое распашное золотое платье без рукавов, украшенное серебряными вставками. Это платье здесь называют сарафаном. Под платьем сидела верхница — белоснежная сорочка, рукава которой, собранные в складки, выглядывали из сарафана. Светло-русые волосы были заплетены в косу и украшены перевязкой – цветной лентой. Лицо у Веры было продолговатое с тонкими чертами лица и большими глазами голубого цвета, отдававшего в глубине синевой. Губы и брови имели форму вытянутого стрельчатого лука. Под одеждой угадывались контуры стройного тела. Правда, я заметил, что между русских женщин есть заметное различие. В незамужнем, девическом возрасте они, как правило, хрупки и не вызывают обостренного мужского внимания. А вот в замужнем возрасте расцветают и становятся плотски привлекательными и склонными к полноте.
Вера была хрупка, но в ней было что-то еще, нет, не плотское, а нечто иное, еще больше манящее, что выгодно отличало ее от других русских девушек. Таинственное обаяние Веры было не сословным и не народным, а личным достоянием. Я думаю, ее женское обаяние было вызвано чем-то неземным, небесным. Очаровательна была не духовность или плоть Веры, а ее душа. Вера была мудра душой. Душой она была вылитая София. Это вполне в духе преклонения русских перед софийным началом как явлением духа в мире.
Следующая тирада Веры вернула меня на землю, над которой я вознесся в своем незаинтересованном созерцании ее софийной красоты.
— О чем это вы задумались, ваша милость? – спросила меня насмешливо Вера к моему немалому удивлению на чистом французском языке.
— Извините меня, Вера Борисовна, я не мог оторвать глаз от вашей ненаглядной красоты.
— Неужели во мне есть то, что вы не могли разглядеть у ваших дам?
— Мне трудно ответить точно на ваш вопрос, ибо в вас есть то, что не встретишь у земных дам. Это блеск софийного света, которым вы светите изнутри себя. Кстати, Вера Борисовна, пожалуйста, зовите меня проще «Франсуа», мне так будет приятнее вас слушать.
— Извольте, принц, если вам так удобнее, я буду вас звать «Франсуа»… как вас по-батюшки..?
— Простите, не совсем… ах, да, моего отца зовут тоже «Франсуа». Поэтому на русский манер выйдет не совсем благозвучно. Так что лучше вам звать меня просто «Франсуа». К слову сказать, вы, Вера Борисовна, говорите по-французски, как настоящая парижанка. Откуда это?
— У меня хороший учитель, Франсуа Францевич.
— И кто он, Вера Борисовна?
— Один француз-путешественник.
— Мне бы хотелось с ним увидеться. Вы можете нас познакомить?
— Нет, не могу. Это будет преждевременно.
— Вы меня заинтриговали, Вера Борисовна. А как его звать, я могу хотя бы это узнать?
— У него много имен и лиц. Пока, давайте, это оставим в тайне. А, там видно будет.
— Вера Борисовна, вы, наверное, меня разыгрываете. Как у одного человека может быть несколько лиц. Вы в каком смысле так сказали?
— Не беспокойтесь, Франсуа Францевич, я сказала в переносном смысле. Неужели только вы можете являться в разных лицах?
— Дорогая Вера Борисовна, вы обвиняете меня в лицемерии? Но я чист перед вами.
— Так ли, Франсуа де Ларошфуко? Зачем вы приехали в Россию? Может быть, сказать точнее: за кем вы приехали в Россию?
— Я льщу себя надеждой здесь встретить дорогого мне человека, с которым можно было бы прожить всю жизнь.
— И кто этот человек?
— Вера Борисовна, вам лучше знать. Спросите своего француза.
— Франсуа Францевич, вы говорите загадками.
— Не более чем вы, Вера Борисовна. Так кто такой, ваш т ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)