#2 (Глава 2)

В кабинете музыки уже не было слышно. Обстановка строже, но стены все в те же тона, цветы на окнах, богатый стол и кресла. Но что-то не так. Нет картин. Вместо них на стенах иллюстрации человеческого черепа в разрезе. Вот так, просто тебе дают понять, что дело швах. Нет вазы с конфетами, как в приемной. И врач больше не улыбается. Она внимательно смотрит в тонкую папку, листает мои анализы, что-то там читает, хмурится, словно впервые видит, трюк простой, но работает безошибочно. Всем своим видом врач дает мне понять, что моя песенка спета. Если бы все было хорошо, она бы продолжала улыбаться и поспешила меня успокоить, и отправить в кассу.
Вот она снова вернулась к прочитанному, полистала, еще больше нахмурилась и затем заставила, точнее сделала вид, что заставила себя улыбнуться мне. Она ждала, что я первым начну разговор, спрошу ее, мол, что доктор, все так плохо? Она кивнет, а дальше по накатанной. Но я не собирался ей помогать. Они столько с меня выжали денег, что пусть теперь отрабатывает весь свой лоск до копейки. Врач заерзала в кресле, и выдохнула:

— Анализы не утешительные. – Она снова уставилась на меня и нервно, как-то вскользь улыбнулась.

Я молчал. Пошла к черту, сама подбирай слова. Но она видимо тоже мысленно послала меня к черту, не стала заморачиваться со словами.

— У Вас болезнь Альцгеймера.

Вот и все.

— Звучит, как… — теперь я подбирал слова, — как рецепт микстуры от кашля. Даже нет, в голове только одна ассоциация – что-то связанное с пищевым отравлением, рвотой и поносом.
— Нет. К отравлению болезнь Альцгеймера не имеет…
— Я шучу.
— Простите.
— Это Вы простите, не удачная шутка. Итак… все что я знаю о болезни Альцгеймера — это потеря памяти?

Врач кивнула согласно:

— Вы правы. И она не излечима. – Зачем она это добавила?
— И что меня ждет в перспективе?
— Человек становится полностью зависимым от других.
— Понятно. И сколько у меня есть здравого ума и трезвой памяти?
— Трудно сказать. Но я бы посоветовала Вам… привести все дела в порядок и самое главное — не отчаиваться.
— Спасибо. А… разве эта болезнь не у стариков обычно?
— Обычно да, но в последнее время болезнь помолодела. Стресс.

Помолчали. Доктор опять зачем-то уставилась в мои анализы. Я на мгновение даже подумал, что вдруг она сейчас улыбнется широко и виновато — скажет, что произошла ошибка. Но нет, она что-то быстро настучала клавишами компьютера и через минуту протянула мне распечатку.

— Это рекомендации и рецепт.

Я кивнул и вышел в коридор. Странно все это. Я думал, что иногда за рулем я не помню куда еду – это всего лишь усталость. Как же так вышло?! Но ответ уже известен. Стресс. Придет время, когда я буду сидеть на стуле и пускать слюни, и не смогу перечитать этих строк. Но эти строки для моих детей. Они должны знать кем бы я, кто их предки. Но дело в том, что я сам толком никогда не знал, кто моя семья. Кто мой отец, моя мама? Только когда ее не стало, я стал задумываться кем она была? Что она хранила в своем сердце, которое вдруг как по щелчку перестало биться. Кем был мой отец, который меня безусловно любил, я был его любимчиком, но он ни разу в жизни не подошел ко мне и не сказал, что любит меня. Почему? Что ему мешало это сделать? Ведь это так просто сказать своему сыну, что ты его любишь. Но он этого не сделал. Что его останавливало всякий раз? Ответы на все эти вопросы я получил после похорон моей мамы, от ее старшей сестры, которая прилетела из Германии.
Мы сидели на лоджии ночью. Тетушка курила крепкие папиросы, чего ей бояться, когда тебе восемьдесят! Она смотрела куда-то в ночное небо, вздыхала. Вдруг решительно задавила окурок в пепельнице, посмотрела на меня, кивнула сама себе, решившись.

— Ты знаешь, ты мне никогда не нравился. Я всегда любила больше твоего брата. Он умнее тебя, благоразумнее, но… ему не хватает душевности, а в тебе это есть. Ты хоть дурак у нас непроходимый, но душа у тебя хорошая, и поэтому я решила, что именно ты должен знать все.
— Что все?
— Я же говорю – все.

Тетушка вздохнула, закурила новую папиросу и потребовала чаю. Я пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Все вокруг такое родное. Эта плита, газ шумит, чайник, который всегда до блеска начищен. Кран, вода в кране, вязанные салфетки на столе и ваза с цветами. Я представил, как мама ставит цветы в вазу, добивается идеальной симметрии и гармонии цветов, вазы и прочих предметов на столе. И затем довольная садится на стул и смотрит на результат своей борьбы. Вот у нее кружится голова и она падает в обморок… закипел чайник. Открыл шкаф, не глядя, достал жестяную банку с чаем. Столько лет не был тут, но все неизменно, все на своих местах! Вот от кого у меня в крови болезненная тяга к идеалу, гармонии, аккуратности. От мамы.
Вернулся на лоджию. Тетушка благодарно кивнула, принимая чашку с душистым индийским чаем, отпила, снова кивнула, внимательно посмотрела на меня:

— Ты знаешь, что мы евреи?
— Мы евреи?

Я потянулся за ее крепкой папиросой. Тетушка протянула мне пачку. Я закурил, закашлялся.

— А кто ты думал мы?! – отчего-то тетушка стала злиться.
— Ну, я всегда думал, что мы русские.
— А почему тогда наша мама, твоя бабушка, говорила не на русском?
— Я думал это украинский. У папы в паспорте было написано, что он украинец и у мамы тоже.
— Так все делали. И это не украинский, а идиш.
— Зачем?
— Чтобы выжить. Ты думаешь, что я старшая сестра твоей мамы?
— Не понимаю. Так и есть же?
— Так и нет же! – передразнила меня тетушка, — до меня у нашей мамы было еще пять детей.

Я не знал что сказать, каждое ее слово как удар в голову кувалдой. Вот так живешь себе почти полвека и вдруг вся твоя жизнь оказывается не правдой, или правдой, которая скрыта ложью.

— Мои старшие три брата и две сестренки умерли от голода, когда эти … подонки загнали их, как скот в вагоны и отправили сюда в Киргизию. Точнее их отправили сначала в северный Казахстана тех кто выжил там в лютые морозы переселили сюда. Мама рассказывала мне, как последнего передо мной ребенка, мою сестричку, которой не было и годика, она похоронила в степи. Не было ни лопат, ничего! Она просто руками, ногтями выскребла могилку. Она просто присыпала ее комками замёрзшей земли…

Тетушка заплакала. Вот она попыталась закурить, но у нее не вышло.

— О, Господи, — выдохнула она, и продолжила, — твоя мама, она звонила мне за два дня до смерти и просила, чтобы я все тебе, именно тебе рассказала. Не Сашеньке, а тебе. Она сказала, что у тебя есть душа. Глупости! Как будто у Саши ее нет. Не понимаю, почему тебе, если Саша был ее любимым сыном? Не обижайся.
— Я не обижаюсь. Я никогда не ревновал маму к брату.
— Конечно! Рассказывай мне тут!
— Нет, правда.
— Ладно, слушай дальше и запоминай. Я все-все тебе расскажу…

Прошло какое-то время и вот теперь я спешу все записать, пока не забыл. Хочется сказать моим детям — это для вас, знайте и помните тех, кому обязаны жизнью. Я расскажу вам все-все.

3.

Киев. Восточная его окраина. Так называемое местечко. Есть более безжалостное слово, дающее понимание того, что тут живут евреи – гетто. Хотя если покопаться в словарях можно узнать что итальянское слово гетто не несло в себе изначально никакой негативной и антисемитской окраски. А в переводе означает лишь «поднять шум» или «кузнечная улица».
Дело в том, что в средние века в Венеции, которая вдруг поняла, глядя на распятие, что это сделали евреи (на самом деле это были римляне), решила выселить всех евреев из города. Был промышленный район-остров, вот туда и согнали всех евреев… так слово «гетто» со временем окрасилось в черные краски… но на Украине этого слова не знали. Называли местечком. В таком местечке была лавка сапожника и дальше по улице мельница и магазин.
Лавкой владел мой дед по отцу, а мельницей и магазином дед по матери. Один был набожный и следовал буквам Торы, закрывал как и положено по субботам свою лавку, мылся, одевался в чистое и садился на стул, так и сидел весь день до заката, закутавшись в таллит (на сефардский манер) – ждал прихода Царицы Субботы.
Другой торговал во всю мукой, не останавливал жернова в субботу, ведь у украинцев суббота это базарный день! Как его упускать! Пил с украинцами горилку, закусывал горькую салом и луком.
Оба мои деда друг друга откровенно презирали, но обоих звали одним именем Иосиф. Позже обоих в карточках арестантов запишут Иванами. Вот такая ирония. Не гоже раскулаченным евреям носить имя отца нации! Но а пока один молился Богу, другой работал не покладая рук, и пил во все горло. Но было нечто, что обоих объединяло, нет не еврейское происхождение, а любовь… Моя бабушка по маме, моя любимая баба Аня, которую на самом деле звали Ханой. Ей было тогда пятнадцать, когда оба Иосифа в нее влюбились. Но она пока не была готова к замужеству. Хана любила только Бога. Она тайно от отца читала Танах и Талмуд. Наизусть знала молитвы и многие сгулот. И если уж на то пошло, то лучше выйти ей замуж за Иосифа-сапожника, но он был сефардом. А она происходила из ашкеназов, как и Иосиф-мельник. Но его она терпеть не могла, за необузданный нрав, отступничество, она лучше бы утопилась в реке, но Тора запрещает евреям причинять себе вред, впрочем, как и другим. Хана сбежала из дома и уехала к тетке в Харьков, где попала в погромы.
Дом ее тетки сожгли, тетку и ее мужа убили. Хану нашли пьяные казаки в подполе, куда ее успела спрятать тетка. Хану изнасиловали. Избили и бросили умирать в овраге. Когда Хана пришла в себя, она прочитала благословение Богу, ведь даже когда больно и страшно, это тоже Свыше и во благо, просто мы пока этого не знаем. Она давилась слезами, кровью, что заполняла ей рот из дыр от выбитых зубов и благодарила Бога. Затем встала и побрела в сторону Киева. Ей повезло. По дороге ехала бричка с награбленным. Старый хохол сжалился над ней и подвез ее прямо к дому… была темная ночь, никого не было на улице, но на утро в местечке уже все знали что случилось с Ханой. Все сочувствовали, переживали и плакали, но про замужество можно было забыть. Завидем хану на улице, прятали от нее своих сыновей. Но тут, кто бы мог подумать, что этот шлимазл с мельницы придет к ее отцу и скажет, что спасет его дочь от позора! Если сама Хана не против, конечно. Куда ей быть против! Она не смела глаз поднять. Как скажет отец, так и будет. Отец сказал Хане, что это ее единственный шанс выйти замуж и жить дальше.
Так моя бабушка вышла замуж за моего дедушку …

3.

Где-то через год после похорон мамы, кажется это был ноябрь, точно не помню, я поехал в город. Мне надо было с квартиры забрать свой ноутбук. Мы продали свою двушку и на эти деньги построили в пригороде Петербурга небольшой дом. Но пока строились — снимали квартиру. И вот мне надо было из дома заехать на съемную квартиру за ноутбуком. На утро я должен был отбыть во Псков в командировку и в последний момент решил, что мне понадобится ноутбук. Жена меня отговаривала. На улице темно, лил дождь. Дорога опасная, куда ты поедешь! – пыталась вразумить меня жена, но я не послушал ее, сел в машину и двинул в город. Уже на подъезде к городу на обочине стоял автобус. Я думал о чем-то своем, автоматически сбросил газ, но притормозить не успел. Из темноты прямо мне под колеса бросился человек. Я ударил по тормозам. В голове пронеслось «Олень!» Но откуда тут взяться оленю?! И когда я понял что сбил человека, то во рту сразу пересохло.
Дальше все как в тумане. Я вышел из машины и услышал стон. А еще дикий запах дешевого алкоголя. Моя жертва – мужик лет пятидесяти лежал в луже на обочине и стонал. Водитель автобуса хотел уехать, но я его заставил остаться. Он тоже участник ДТП, который высадил человека в неположенном месте, что и стало причиной наезда. Вызвал ДПС и скорою помощь… мужик все время порывался встать и уйти. Но я ему не дал этого сделать. Позже все эти процедуры, анализы и прочее — мужик сломал ключицу.
Я приехал к нему на следующий день в больницу. Купил апельсины и шоколад. Меня пустили к нему в палату. И тут выяснилось то, во что я до сих пор отказываюсь верить! В процессе разговора стало понятным, что он украинец, родом из Киева. И что его дед служил в НКВД. Дальше больше. Именно его дед занимался выселением в Среднюю Азию евреев, немцев и цыган с территории Киева и его пригородов. Уже дома, я ошарашенный сидел за столом и не мог поверить, как же все запутанно и в то же время гениально!
Однажды, когда Союз рухнул и все стали сваливать кто куда. Я поехал по велению души в Питер. И вот спустя почти двадцать лет жизни в Питере, одним ненастным осенним вечером я сбиваю машиной того, чей дед, моего деда кованным сапогом загонял в вагон для перевозки скота… бабушка всегда мне шептала, что запомни внучек, через поколение ты ко Мне придешь. И когда я просил объяснить мне, что это значит и кто это к Кому я приду, она умолкала.
Все боялись верить в Бога и делали это тайно. А еще моя мама ругала ее, когда бабушка что-то мне пыталась рассказать о Боге и Вере. А та ругала меня, когда видела у меня на шее пионерский галстук. Ее прямо трясти начинало. Ведь именно в таких галстуках дети кидали в нее камни и комья земли, когда она выходила из синагоги… И вот через поколение произошел акт возмездия. Кто-то подумает, что тот сбитый мной пьяный мужик не виноват. Но видели бы вы его глаза, как они горели «праведным» огнем, когда он говорил в больнице о своем «легендарном» деде и о «вонючих евреях». Но надо было видеть его лицо, когда я ему сказал, что я еврей и что мой дед был в тех вагонах, и другой мой дед и их жены, и их дети, и что в тех вагонах от голода и холода погибли пять детей моей бабушки, а у ее сестры Таи в тех же самых вагонах погибло шесть детей, которым было от годика до восьми лет. Мужик умолк, как и все кто был в той больничной палате. Все замерли и молча уставились на нас.
Нет — мужик не извинился передо мной за своего деда. А я извинился перед ним за то что сбил его и что сломал ему ключицу. Пожелал скорейшего выздоровления. Больше я его не видел. Мне противно было смотреть в его пустые глаза, в которых только злоба с водкой. Я пару раз привозил ему памперсы и лекарства, как просил врач. А затем меня вызвали в полицию, где сообщили, что мужик сбежал из больницы и его объявили в розыск, но понятное дело, никто его искать днем с огнем не станет. Если не объявится за полгода и не предъявит мне иск, то мое административное дело закроют. На том и закончилась та история.
Этот случай я еще помню во всех деталях, но вот лица того мужика вспомнить не могу, только эти мелкие глупые злобные глазки. И наверное, в памяти есть не только место нашим воспоминаниям, но и тем, чьи гены в нас встроены. Память предков. Если это так — то это многое объясняет, например, мою ненависть к пьяным и глупым людям…
… дед год не подходил к моей бабушке. Хупу они сделали тихо, почти без гостей. После хупы бабушка переехала в дом к моему деду. Он сел на стул и посмотрел на нее со вздохом. Такая маленькая, худенькая. Толку от нее ни в доме, ни на мельницы ни какого не будет. Ей хотелось броситься ему в ноги и благодарить его за то, что спас ее от позора. Но она не могла этого сделать. Ей было до слез стыдно. Она стояла на пороге, не смея его переступить. А дед не приглашал. Он снял кепку и бросил ее на стол.
— Хана, запомни, чтобы я был уверен, что ты родишь мне моего ребенка, а не от тех сволочей, я год к тебе не подойду. Gut?
— Тов, — ответила она ему на иврите.
— Проходи, это теперь твой дом. Приготовь мне ужин, буду поздно.
— Но сегодня нельзя работать. Хупа и …
— В моем доме работать можно всегда. Бог и есть труд. Я во всяком случае так думаю.
— Труд это благословение…
— Вот и славно. – любимое словечко деда «славно». Даже когда их высадили из вагонов в промерзшей насквозь степи, где было минус тридцать семь и выла метель, где птицы замерзали на лету и камнем падали в поле, дед сказал, осмотревшись, «вот и славно».