#3 (Глава 3)

Дед взял бабушку за руку и уверено повел куда-то в степь. Вертухаи смотрели им вслед, кутались в шубы и усмехались. Они были уверены, что эти бедолаги помрут тут все до единого. В ту зиму умерло много людей, стон и плач раздавался над степью каждый день. Но были и те кто выжил. Например, мой дед и моя бабушка.
Дед подвел ее к овражку и толкнул в спину. Бабушка скатилась вниз. Она больно ударилась коленкой о какой-то камень. Дед скатился за ней следом и сел рядом. Указал пальцев на нависающий ком снега.
— Это будет нам крышей. Я за хворостом. Сиди тут и не смей уходить, заблудишься и помрешь!
— Я и хочу умереть! Мои дети…
— Они и мои дети! Мои! – заорал на нее дед и ударил кулаком в плечо, когда бабушка попытались встать! – Я тебе что велел! Сидеть тут! Ты мне еще родишь и тоже пять! Пять! И назло этим всем! Мы выживем! Выживем! – заорал он серое низкое небо…
— Но зачем?
— Дура! А еще Тору она знает. Что там сказано нам?
— Плодитесь и размножайтесь и населяйте землю.
— Омейн! – гаркнул дед во все горло и решительно зашагал куда-то прочь из оврага.
В овраге из хвороста, снега и земли дед сделал подобие жилища.
Весной, когда земля оттаяла, дед котелком выкопал землянку. Вскопал огород. В ближайшем ауле раздобыл полмешка картошки, пообещав казаху, что с урожая отдаст ему половину. Тот был рад. Пожали руки. Посадили картошку. Картошка в тот год уродилась знатная. Но урожай собрать не успели. Их снова согнали в вагоны и перевезли на пару тысяч километров южнее. Выбросили в поле недалеко от Фрунзе.
Ирония судьбы или злой умысел?
Евреям было приказано селиться тут, на окраине казачьей станицы. Точнее это раньше была станица Георгиевка, сейчас это было село Ленинское. Семиреченские казаки отнеслись к непрошенным гостям прохладно. Но сами уже были настолько затюканы советской властью, что было не до евреев. Самим бы выжить. В этом же тридцать девятом году родилась моя тетушка. Та самая, которая теперь живет в Германии. Дед смотрел на нее мрачно. Он был суровый человек, мог дать в зубы, за словом в карман не лез. Никого и ничего никогда не боялся, но теперь ему было страшно. Он боялся, что и этот ребенок умрет. Если не от голода и холода, так он какой-нибудь заразы. Но молиться и читать сгулот за здоровье новорожденной дочки наотрез отказался. Он поссорился с Богом. И бабушке запретил под страхом побоев молиться.
— В моем доме, Богу дверь никто не откроет! Тут он незваный гость! Поняла меня?
Дед навис над бабушкой, гневно сжал кулаки.
— Увижу, что молишься, я тебе все зубы выбью! – для пущей строгости он замахнулся на бабушку. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Дед вышел из землянки, как всегда ударившись о притолоку лбом. Разразился отборным русским матом, вперемежку с ругательствами на идише и украинском.
Бабушка подползла к малышке. Обняла ее и тихо, одними губами зашептала благословения и молитву «Шма»…

… После хупы, дед как и обещал не подходил к бабушке. Он вообще смотрел сквозь нее. Он гулял во всю Ивановскую, как говорили вокруг. Пил, дрался, дебоширил, крутил шашни с хохлушками. По слухам одна так в него влюбилась, что когда он отказался на ней жениться, поговаривают, что та несчастная бросилась в реку. Правда или нет, неизвестно. Известно, что деда все время порывались побить хохлы, чьих жен и дочерей дед мой без разбора тащил к себе на мельницу или за околицу, в поля.
Дед не боялся хохлов. Он всегда имел при себе нож и многих порезал, не до смерти, а так для острастки больше. Но вот минул год и однажды ночью дед вошел к бабушке в комнату. Он молча разделся и лег в постель. Бабушка сказала ему, что она «нечистая», что это грех, надо подождать, но дед никогда не боялся грешить и тем более терпеть не мог ждать. Он взял ее силой. А затем когда она бросилась молиться побил ее несильно. И ушел, сильно хлопнув дверью. Неделю он горько пил. Спустил все деньги и вернулся. Он вошел в дом и встал перед бабушкой на колени.
— Прости меня.
— Конечно. Скоро Йом Кипур. Мы все должны простить друг друга. Ты тоже меня прости.
— Тебя-то за что простить?! – плакал дед, стоя на коленях, размазывая кулачещем слезы по лицу.
— Как же, я ведь тебя не люблю! Я стараюсь. Я ищу за что могу душой зацепиться и …
— Неужто не за что меня любить?
— Как же. Ты добрый и щедрый. Смелый. За это цепляюсь. Дай мне время.
— Да сколько угодно.
— Почему? Почему ты на мне женился? – наконец-то она решилась на этот вопрос.
Но дед не ответил. Он встал, натянул кепку и вышел из дому. Он ушел на мельницу. Где гонял своих работяг, спуску им не давал. У деда все должно быть идеально. Побил одного до потери сознания, выволок за ноги из мельницы и плюнул на него.
— Поц, он еще перечить мне будет! Я тут все! Это моя мельница и мои порядки! Сказано мука должна быть в чистоте! Так тому и быть! Не сметь грязными руками лапать Хлеб! Очнется, взашей его отсюда или порежу до смерти! – дед скинул пиджак, закатал рукава, омыл руки чистой водой из кувшина и сам встал к жерновам.
Бабушка носила деду еду на мельницу. Она смотрела за дедом, наблюдала и поняла, что тот молится Богу не словами, а через труд. И молится так неистово, что цадик (праведник) бы позавидовал…за это она и полюбила его, за его страсть к труду, за способность к тшуве – раскаянью в своих злодеяниях…
… другой же мой дед по отцу — Иосиф, тот который сапожник, которого весь Киев знал, как Шермана всю свою жизнь любил Хану, да, мою бабушку по маме, на которой женился дед-мельник. Иосиф-сапожник тоже хотел на ней жениться, разделить с ней ее позор, но мой прадед запретил ему. Она из ашкенази, а мы сефарды. И никогда ашкенази не переступит порог моего дома!
Дед подчинился воле своего отца. Он тоже любил труд, но понимал в отличии от мельника, что труд это всего лишь средство к пропитанию, а предназначение человека в молитве. Дед-сапожник был очень богобоязненным человеком. С детства. Он с отличием окончил ешиву в Варшаве. Но место раввина ему не получить было. Известно, что Бима в синагоге передавался по наследству. Не мог простолюдин встать к Биме и обратиться к общине с проповедью. Но дед нравился раввину. Раввин написал ему рекомендацию и благословил на путь в Палестину. Дед отправился в Ерушалаим – Святой город, но по дороге его ограбили, отобрали все деньги, которые раввин передал для евреев в Палестине. Дед бы и рад повиниться перед раввином, только его скрутили как агента Турции и отправили в Петербург и бросили в Петропавловскую крепость.
В тюрьме дед наотрез отказался есть свинину. Ел только хлеб и запивал водой. Он таял на глазах, и начальник тюрьмы всерьез стал опасаться за его жизнь – не доживет проклятый жид до суда! Еще меня обвинят! – сетовал начальник тюрьмы своей жене. Но как не уговаривал, так и не смог заставить Иосифа-сапожника съесть кашу, что на свиной шкуре сварена. И тогда жена начальника тюрьмы убедила мужа в том, чтобы тот привел упрямому еврею раввина.
Нашли раввина. Раввин прибыл в тюрьму и попытался убедить Иосифа поесть. Они заспорили. Раввин из молельного дома, что на Васильевском острове стал убеждать деда, что главнее заповедь «не навреди себе», на что дед кивал и говорил, что раввин прав, но не совсем, и ссылаясь на Талмуд, цитируя цадиков, мудрецов и пророков доказывал раввину, что все 613 заповедей важны и что нельзя ту или иную выпячивать вперед и делать важнее остальных. Так и до язычества не далеко! И если Всевышнему так угодно, так тому и быть! Лучше умереть, чем нарушить заповедь. Раввин взвился на дыбы!
— Глупец! Сказано, что любую заповедь можно нарушить, если нет миньяна! А ты тут один! Никто не видит твоего нарушения! Ешь эту проклятую кашу!
— Он видит, — ткнул пальцем в потолок дед и опустил глаза в пол. – Нет. Есть миньян или нет, но есть Всевышний, и Он, благословлены все его имена тут!
— Где?!
— Здесь.