#8 (Глава 8)

… мы возвращались из столовой. Завтрак. Каша рисовая молочная, в центре тарелки желтая клякса из растаявшего сливочного масла. Белый хлеб, сливочное масло и чай с молоком. Ах, да! Еще всем по одному круто сваренному яйцу. Мы с Сережей несли в карманах вареные яйца. Мы готовили побег. Хотели уйти в горы и оттуда через перевал в Китай. Там сесть на на пароход и в Южную Америку! И начать все с начала!
Было солнечное июльское утро. Настроение зашкаливало. Адреналин бушевал в крови – ПОБЕГ! Мы на всех смотрели сверху вниз. Глупые пионеры – как им может нравится орать все эти речевки: «Раз-два! Три-четыре! Три-четыре-раз-два! Кто шагает дружно в ряд…» вечно ходить строем и делать то что велят, а не то, чего так хочется! И тут мы проходим через площадь, на которой на постаменте статуя пионера-горниста. Сережа тоже, как я не любил пионеров. Его как и меня насильно приняли в их ряды. Не знаю зачем, но он достает из кармана яйцо и бросает в статую пионера. Промахивается. Я нет. Я бросаю и попадаю статуе-пионеру четко в задницу. Яйцо разлетается осколками, а на заднице остается желток. Весь отряд смеется и орет, что пионер обосрался. Вожатый не понимает кто обосрался? Ему тычут пальцем, он бледнеет и орет: кто это сделал?!
Ах, да, вспомнил! Как Сережа оказался в рядом со мной. Мы добились его перевода в наш отряд. Такая была крепкая у нас дружба!
От воплей вожатого все буквально присели. И тут же один за другим все стали тыкать в нас пальцем и орать, что это мы! Я все взял на себя. Какой позор! Я стоял в кабинете директора и не слышал его воплей, в голове была картина, как моего отца позорят, за то, что меня выгнали из пионерского лагеря и исключили из пионеров.
На общей линейке на глазах у всего лагеря тем же вечером вечером, с меня, в гробовой тишине, сорвали пионерский галстук. От меня все шарахались в стороны в тот вечер. Я понял, что значит быть презираемым. Вот что значит это слово, которое шептал маме на кухне отец…
Утром следующего дня директор закинул мой чемодан в багажник своей служебной «волги», усадил меня на заднее сиденье. Обошел машину и сел за руль. Закурил вонючий «Ту-134». Повернулся ко мне и оскалился прокуренными зубами.

— Кстати, мы нашли кто ссался в постель в вашем отряде. Это ты. И ОБ ЭТОМ УЖЕ ВСЕ ЗНАЮТ! ВЕСЬ ОТРЯД! Так что тебе повезло, что я тебя пнул под зад из лагеря! – Директор усмехнулся, врубил передачу и волга рванула с места в карьер.

Волосы зашевелись, я чувствовал как они, как у медузы Горгоны, змеями ползают по голове и шипят. Какай стыд. Директор снова зачем-то сказал, что весь отряд знает. Я представил, как моя девочка сносит от всех насмешки, как ругает себя за то, что доверилась мне. Мало того что хулиган, шпана, диссидент (так меня обозвал директор в кабинете, я не зал этого слова, но по контексту я понял, что это предатель советского государства), так еще и ссыкун в прямом значении этого слова. Какой позор. Прости меня, моя девочка, я не только себя, но и тебя покрыл несмываемым позором. Прости…
… директор ворчал что-то, я его не слушал и пялился в окно. Ехать долго. До города почти двести пятьдесят километров. Я словно отключился. Я думал о том, о сем. И мысли в какой-то момент времени перескочили на бабушку Ханну.
Она умерла год назад. Я грустил. Мне ее остро не хватало. Только она могла меня успокоить в трудную минуту. Она, чтобы не случилось, никогда не осуждала, не судила, не докучала советами и нотациями. Она просто протягивала руки, притягивала к себе, прижимала к самому сердцу, я слышал, как бьется ее сердце. Она шептала мне мешая русские, украинские и немецкие слова «сынучку, алтс вет зейн файн». Я не понимал, переспрашивал. Она шептала, что «сильно кохаю». И все тревоги улетучивались исчезали, только биенье ее сердца. Как же мне ее не хватало в той прокуренной «волге».
Это внешне я был спокоен и «держал фасон», как говорил мой дядя Женя из Одессы, который иногда приезжал к нам в гости летом. Мама его терпеть не могла. Он много пил, пел голосом Шаляпина, пугая соседей и был врачом-венерологом. Мама после его отъезда с содой и хозяйственным мылом намывала весь дом, мебель и посуду… Дядя Женя добровольно, где-то через год, после этих событий, которые я тут описываю, ушел в Афганистан, военврачом. А через полгода погиб от пули снайпера. Это дядя Женя научил меня «держать фасон», если что бить головой в нос и заниматься гимнастикой. Отец долго грустил по своему двоюродному брату Женечке. Но это будет позже, а пока в этой чертовой «волге» я грустил о бабушке и вдруг в синем небе я увидел Бога! Он плыл по небу и смотрел на меня. Смотрел чуть грустно и с легкой мудрой такой нежной улыбкой. Я заорал на всю машину:

— Там Бог! Бог! Смотрите! Я вижу его!

Директор ударил по тормозам, съехал на обочину. Повернулся ко мне:

— Что ты орешь?! Придурок, заткнись! Где Бог? Где?!
— Да там на небе! Вот же ОН! Вон!!!

Я выскочил из машины и стал смеяться, радостно кричать и хлопать в ладоши! Я прыгал счастливый на месте и смеялся, смеялся, никогда в жизни я не испытывал такого восторга! Никогда, даже тогда, когда брат купил мне велосипед, а позже кассетный магнитофон.
Вдруг откуда-то в голове возникли слова «Шма Исраэль!» Я орал: Шма Исраэль! Шма Исраэль!
И вдруг мощная пощечина и слова «заткнись жиденыш!»
От удара я улетел в кювет и плюхнулся на задницу. Ухо горело и пульсировала. Директор схватил меня за шкирку и закинул как щенка в машину. Сильно хлопнула дверца. Рванул с места, вкладывая в педаль газа всю свою ярость, злость. Как же я ему надоел. То дружки-шахтеры, то драка, то статуя-пионер с грязной жопой, теперь еще эти вопли. Он матерился и кричал мне что нет Бога! Нет! Нет!
— Я видел Его!!! – Заорал я директору. И заплакал. Я долго не мог успокоиться. А когда затих где-то через полчаса, то почувствовал, что мое ухо так пульсирует от боли, что мне казалось, оно вот-вот взорвется. К тому же разболелась голова. Я уснул.
Директор толкнул меня в плечо. Я проснулся. Вылез из машины и сразу узнал это здание с колоннами. Это комбинат отца.
— Твой отец сейчас выйдет. – буркнул директор. Он поставил к моим ногам чемодан. – Скажешь отцу, что все документы и твоя характеристика будет в твоей школе. Я все перешлю туда почтой. Стой тут и жди отца.

Директор сел в машину и уехал. Я остался один. Я стоял посреди тротуара. Меня как камень вода, обтекал поток людей. Кто-то проходи мимо, кто-то косился на грустного мальчика с чемобаном. Один спросил все ли у меня хорошо? Я ответил, что лучше не бывает. Человек кивнул и ушел прочь.
Вскоре я увидел, как отец вышел из огромных дверей. Закурил за ходу и подошел ко мне. Он стоял надо мной, сверху вниз смотрел на меня, курил и молчал. Затем чуть наклонился и спросил спокойно:

— Что у тебя с ухом? Кто это сделал?
— Никто. – я опустил глаза в пол.
— Никто? – переспросил отец. И я услышал в его голосе ироничные нотки. Я тут же поднял взгляд на отца. Так и есть он улыбался. – Ладно, никто, так никто. Есть хочешь?
— Да, очень. – я сглотнул слюну.
— Хорошо, бери чемодан и иди за мной.

Отец развернулся и зашагал к комбинату. Я за ним. Мы сидели в прохладной и пустой столовой. Я уплетал котлету с пюре, запивал компотом и терзался сомнениями: рассказать отцу или нет, о том, что я видел Бога. Решил, что пока не буду говорить. С него и так хватит, что его сын исключен из пионеров и с позором изгнан из лагеря. Тем более, что он коммунист, а коммунисты в Бога не верят. Но маме точно расскажу, после, как она наплачется из-за меня, но как-то не случилось. Новые дни, новые события, новые тревоги. Не случилось. Мои родители так и не узнали о том, что я видел Бога. Я бы точно рассказал бабушке Ханне, но ее не было уже с нами. А другой бабушке, которая Малка-Мария, я бы не стал рассказывать, она была подняла меня на смех и обложила бы хорошим таким отборным матом…

Продолжение следует…