#16 (Глава 16)

Дед-сапожник через «еврейское радио» прослышал о том, что в оккупированной фашистами Польше евреев согнали в гетто, где те умирают от голода, болезней. Дед не верил, что такое могут творить просвещённые и образованные немцы. Кто угодно, но не немцы.
Но однажды ночью деда осенило. Он должен сам все увидеть, а иначе он ходит по краю, сомневаясь во Всевышнем. Понятное дело, изгнание за грехи, но сколько можно, не тысячи же лет, в самом деле!
В общем, чтобы не усомниться в Боге, дед, мой, который сапожник Иосиф пошел пешком в Польшу. Без документов, пошел через всю Украину. Вскоре про него прослышали в своих местечках евреи. Они встречали деда, прятали у себя, кормили, давали ночлег. Все, как один помогали ему в его миссии. Но что будет, если это правда? Дед знал, что сделает. Он будет судиться с Творцом. Сумасшедший говорили одни, другие кивали согласно. Дед знал наизусть тексты Торы, Талмуд, знал пророков. И знал, что можно и чего нельзя… и если это правда, то дед предъявит иск Творцу мироздания! Евреи провожали его своими тропками контрабандистов от местечка к местечку. Передавали из рук в руки другим евреям и он шел дальше.
Во Львове он наткнулся на полицаев. Его привели в гестапо. Допросили. Немцы долго не могли поверить в его цель. Коротко посовещались, что с ним делать и решили расстрелять. Дед сказал им, что его уже красные расстреливали. Не вышло. Немцы выслушали его рассказ. Прониклись. Предложили шнапсу, но дед отказался. Его отвезли в пересылочный лагерь для советских военно-пленных. Полицай-хохол очень расстроился. Он думал сам шлепнуть жида, но немцы не дали. Хватит с этого еврея и одного расстрела. Пусть его еврейский Бог сам решит, что с этим сумасшедшим делать. А они нет.
В лагере дед пробыл до самого освобождения Украины. Но в лагере много чего повидал. Было тут и несколько евреев. Они, как и другие подтвердили рассказы о гетто и печах, газовых камерах и сумочках, которые шили немцы из еврейской кожи для своих модниц. Дед горько плакал. Молился, как положено, считал дни до Шабата, отмечал Шабат, избегая работы всеми правдами и неправдами. И много и горько плакал. Он хотел судить Бога, но у него не вышло, нужен суд раввинов. Но в лагере не было ни одного раввина, а для суда надо целых три!
Дед решил, что миньян (десять евреев) тоже как вариант. Долго и упорно собирал миньян. И вот получилось! Есть десять евреев, но ночью один умер во сне от голода. Дед так и не смог судить Владыку владык… когда пришла Красная армия, деда, как и многих других – почти всех оставили в лагере до выяснения всех обстоятельств.
Одного за другим таскали на допросы. Что немцы, что красные все едино! Правда эти кормить стали получше. Но по ночам также звучали выстрелы. Те расстреливали. И эти расстреливают. Те расстреливали как врага. Эти своих же. Дед не боялся смерти. Душа бессмертна. Тело сегодня одно, завтра другое. Тело это прах. Надо за душу бороться, ее хранить в чистоте. Дед не мог понять, в чем же смысл. Отчего так?! Зачем убивать своих! Ладно евреи, их все бьют время от времени. Но своих! Ведь даже волки не жрут своих, какой бы лютый голод ни был!
Вот пришла очередь и деда. Его рано утром дернули на допрос. Деда завели в кабинет начальника лагеря. Конвойный усадил его на табурет. За столом сидел крепкий русский мужик. Ожог в половину лица. В форме дед не особо разбирался, но судя по тому, как перед этим приседали все остальные – большой человек. Главный. Так и прозвал его про себя дед – главным. Главный выслушал рассказ деда о том, как он попал в лагерь. И не особо удивился. Видно много чего повидал за эту войну. Дед честно, спокойно отвечал на вопросы.

— Судимости есть?
— Есть.
— За что?
— Кража. Но я не крал.
— Как так?
— Я сапожник…
— Я слышал уже это. Суть давай.
— Сделал в Киеве под заказ обувку для одного важного. Вашего.
— Какого «нашего»?
— Красного. Вроде он как и вы главный тоже. Только там в Киеве. А детям моим есть нечего было. Я обувку ту и продал на рынке. Но я не крал. Задаток не брал. Так что обувь была моей по всему.
— И что дальше?
— Главный тот разозлился и меня посадили в тюрьму за кражу. Суд определил мне три года. Отсидел год. Выпустили.
— Почему в армию не пошел? На войну?
— Я уже тут был в лагере. Как война началась – я так и пошел.
— Понятно.
— Мне не понятно.
— Что? – удивился главный.
— Не могу я понять, как такое возможно?
— Не понимаю.
— Вы русский?
— Да. А что?
— И те, кто в лагере тут сидят они тоже русские, как и Вы. А вы их по ночам убиваете. Я же слышу выстрелы. Я же не глухой.
— Они предатели.
— Они не предатели. Они пленные.
— Это тоже самое.
— Нет.
— Они должны были погибнуть на фронте. А если попал в плен – убить себя.
— Убивать себя нельзя. Это страшный грех, впрочем как и других. Тот которого вы вчера ночью вызвали к себя – он не вернулся. Я ждал его. Но вы его убили. Ему было двадцать лет. Он русский. Он горько жалел, что попал в плен. Он был без сознания, ранен в бою. Вы отступили. Бросили раненых. Вот как он попал к немцам.
— Не важно.
— Это очень важно. Народ, который уничтожает сам себя… — тут дед запнулся.
— Ну, договаривай.
— Я слова подбираю. Я лучше на украинском. Простите… заслуживает негодования.
— Негодования?
— Да. И это позорно. Я еще могу понять, когда бьют нас. Бьют чужих, но своих… так нельзя. Народ который так себя ненавидит – обречен.
— Обречен на что?
— На гибель.
— Нет. Мы уничтожим трусов, предателей. Останутся только сильные и преданные делу партии и товарищу Сталину.

Дед упрямо закачал головой.

— Что ты башкой машешь? Может, ты еще и против товарища Сталина?
— Я не против товарища Сталина.
— Тогда что?
— Сталин – он просто человек. Как и Вы, и я. Но вы совершаете страшный грех, творя из него кумира. Он идол для вас. А это грех. Вы отвергаете Бога, поклоняясь идолу. Зачем так? То Ленин, теперь Сталин… нельзя испытывать терпение Всевышнего.

Часовой в дверях побледнел…