Палимпсест (Глава 2)

Минуты прояснения сознания после испытанной страсти бывают краткими, ибо естественным итогом ее конца является сон как предзнаменование будущей смерти. Недаром у низших существ после спаривания самка съедает самца, за его ненадобностью. У людей такое встречается редко, а если и встречается то в криминальной хронике, в которой нечего делать нормальному человеку. Люди же, напротив, получают от контакта не полное удовольствие и мучают друг друга своим желанием до самой смерти или, по крайней мере, до климактерического возраста.
Заснул и наш герой. Его же дражайшая половина отправилась, куда глаза глядят, ибо ей было мало получить разрядку. Она находилась в амбивалентном, двусмысленном состоянии. Ей одновременно ничего не хотелось и хотелось, но не самого хотения, а чего-то другого, за неимением любви любимого манящего и опасного приключения. Вот чем опасно безделье выходного дня. Обыкновенно, в рабочие дни, нас спасает от глупостей нудная и тупая работа, то есть, такая работа, которая утомляет до такой степени, что после нее вряд ли можно расслабиться даже в постели. Поэтому мужчины начинают пить горькую водку, которая, к неудовольствию женщин, отвлекает их от них, — и в том, и другом случае. В одном случае (мужчин) она становится слаще, в другом (женщин) противнее. Плохо, когда горькая водка становится для женщины слаще мужчины.
Петя же пребывал в неведении (читатель, если ты мужчина, берегись оставлять любовницу после любования наедине со своими мыслями), ибо во сне получал полную разрядку. Вероятно, для того, чтобы быть готовым наяву зарядиться новыми впечатлениями от противоположного пола. Но вот незадача, — во сне ему явился ангел и сбил его с толку. Когда Петр проснулся, он никак не мог вспомнить, что такое сделал с ним ангел во сне. Но после сна Петя никак не мог прийти в себя и чувствовал себя потерянным, неуверенным в себе. Следовало немедленно найти себя, снова стать самодовольным, иначе кто-нибудь другой найдет его, подберет, обогреет и оставит себе. «Тогда поминай себя, как звали», — подумал с огорчением про себя Петя.
— Катя! – позвал свою женщину Петя, намереваясь у нее свериться, где он потерялся, но она никак, «зараза», не откликалась.
«Куда она подевалась?», — подумал Петя. Ему было еще невдомек, что он потерял не только себя. Вот, что значит, расслабиться по полной программе.
Чувство экзистенциальной тревоги овладело его душой. Но это чувство не помешало ему осознать, что даже экзистенциальное переживание утраты самости, характерное для сложных натур, способных не только иметь ее, но и догадываться о ее существовании, задаваясь о том, имеет ли смысл быть таким, каким есть, самим собой, было чересчур имманентно для него. Он слишком близко принимал это к сердцу, как свой «шкурный интерес». Было в этом что-то вульгарно жалкое и налично фиксированное, подрезающее крылья воображения, ибо оно держало его внимание в сфере повседневности, в предметной области окружающих вещей, само представляясь ему в виде некоторой вещи. Нет, он уже не мог этим удовлетвориться, он бежал прочь даже от этой удобной только для него ниши, встроенной, вмонтированной в привычный порядок жизни, обывательски адаптированной к ней.
Его тянуло в иной мир, трансцендентный этому, его самодовольному эгоизму. Конечно, никакого другого мира он не находил, но интуитивно чувствовал его неуловимое, незримое присутствие, представляясь в виде царства призрачных форм культуры. И вот тогда Петр понял, что его мир, в котором он чувствует себя в «своей тарелке», как фаршированная рыба на праздничном столе, — это мир культуры, знакомый ему, где он сам способен представиться и представить то, чем занят, — мыслью, чувством, памятью, фантазией. Другое дело – природный мир с его анатомией, физиологией и массой всевозможных условностей, безусловно принимаемых за саму реальность, с которой нельзя не считаться. Вот эта неотменяемость реальной жизни, такой ни какая она есть, а какой является сообразно духу времени и общему мнению, давила на него так, что вызывало стойкое подозрение, что вот-вот додавит и, наконец, раздавит всмятку.
Но пока это не случилось, следовало не просто вернуть себя вовремя на место, но и понять, что могло быть упущено, а главное, кого можно было упустить, в ходе поисков себя. Только на фоне запущенности себя можно было выявить, что же именно упустили и кого пропустили. Так кого пропустили и что с ним опустили в контекст? Упустив себя, Петр пропустил самое важное, свидетелем чего он был. Прежде он представлял себя это в виде собственной тени, которая всегда преследовала его, где бы он ни был и куда бы он ни пошел. Но теперь вместе со своей самостью, являвшейся ему в виде его самого, его Я, он потерял и тень Я, второе, альтернативное Я. Он живо представил себя в образе Петера Шлемиля, потерявшего свою тень. Представлять себя тенью ученого из одноименной сказки Ганса Андерсена он не хотел, ибо у Андерсена человеческая тень в самом деле была тенью, а не человеком, как бы она ни старалась показаться им. Тень ученого следовало держать на коротком поводке, ибо как можно отпускать ее на свободу, если она есть то, что бросает человек на все, наводит тень на плетень. Оказавшись на свободе, тень не могла не бросить себя уже на своего владельца, подменив и убив его самой собой.
В случае же с Петром он потерял свою тень вместе с самим собой. Он еще не вполне отдавал себе отчет в этом. Следовало в этом разобраться, чтобы разыскать то, без чего немыслима человеческая жизнь.
Второе Я человека является его тенью, темной стороной, ибо скрывается в нем как его внутреннее Я. Его первое Я человека есть то, чем и кем он является в глазах окружающих, которые доводят до его сведения, кто он такой. То есть, внутренний человек не должен забываться и терять свое лицо, обращать внимание на то, как его воспринимают и как к нему относятся окружающие. Но лицо – это не весь еще человек, далеко не весь. Так человек начинает смотреть на самого себя глазами другого человека. Тогда он сам, внутри себя, становится чужим себе. Но с потерей самого себя потерял ли Петр свое внутреннее Я или упустил нечто иное?
Думать было некогда, — надо было действовать: искать того, кто его похитил. Но кто похитил его так, что он был на месте? Ведь Петр никуда не исчез. Просто он потерял способность смотреть на самого себя глазами другого человека. Прежде у него был такой дар. Благодаря ему он прекрасно находил контакт с нужными людьми, — выдавал себя за того, кого на его месте хотели видеть. Это определяло то, что он утаивал от нужных людей в самом себе, в частности образ самого себя. Это был образ себя в себе для себя, точнее, если говорить на гегелевском языке спекуляция Я в себе и для себя.
Все то, что здесь изложено по разбираемому личному вопросу Петра Петровича Петрова, было еще только намечено его мыслью приблизительно, схематически в логической графе ментального наброска. Но вскоре оно непременно будет многократно уточнено, конкретизировано в сюжете его жизни им самим в качестве героя повести.
Но что теперь, в самом начале повествования ему следовало делать? Разумеется, искать среди окружающих воплощение того, кто похитил его. Была ли это женщина? Скорее всего. Условно «ее» он назвал своей музой. Но тогда как ему быть с Катей? Никак само будущее покажет. Катя его вполне устраивала как женщиной, с которой спят, кушают, живут бок о бок. Петр не относился к такому рода мужчин, которым обязательно нужна служанка, чтобы их чистить, кормить, удовлетворять их похоть и потребность в украшении себя красивыми вещами, одним словом создавать вокруг них уют, заботиться о них, чтобы они не были озабочены. В ответ такие мужчины, которых обычно называют «господами», содержат своих служанок, кормилиц и наложниц. Бывает, что их становится больше, чем одна, намного больше. Петру было нужно не это. Он сам мог позаботиться о себе. Ему нужна была не служанка, не любовница, не содержанка, а друг, товарищ и сестра. Друг, чтобы на нее можно было положиться, можно было довериться, можно было быть откровенным, как с самим собой. Товарищ, чтобы заниматься одним общим делом, разделяя с ним общую ответственность за последствия содеянного. Сестра, чтобы быть близкой по душевному отклику, а не по зову плоти. Конечно, не мешало, чтобы подруга, товарищ и сестра не по рождению, а по душе, могла помочь удовлетворить все его желания. Однако этого мало, чтобы быть счастливым. Для счастья нужно и ему самому быть способным удовлетворить любое ее желание.
Когда Петр выходил из дома, он уточнил для себя, что он нуждается не в друге, а именно в подруге, потому что ему нужен такой друг, который будет интимно близок ему. Интимность избирательна. Она естественна и поэтому Петр как мужчина естественно мог выбрать только женщину. Значит, он ограничен в интиме. Это ограничение не тяготило и не угнетало его. Зато он был свободен в выборе женщины. В отношении сестры, за неимением ее по рождению, он нуждался в ней, конечно, в меньшей степени, чем в родителях. Родители обязательно должны быть старше, чтобы породить его, но должен быть кто-то еще от них, кто будет ему близок по рождению, будет его современником. Если нет, то лучше, если интимно близкая женщина будет к тому же еще родной по душе. Поэтому условно ее можно назвать «сестрой» по духу, а не по плоти, чтобы не было и тени инцеста.
Петр решил отправиться в библиотеку в поисках нужного ему человека, как две капли воды похожего на человека из сна. Он предполагал, что увидев нужный человеческий тип, узнает в нем как в воплощении прототип. И вот тогда он употребит все свое обаяние, чтобы очаровать его и найти в нем самого себя. Почему бы не начать поиски с библиотеки как культурного места? Она предпочтительнее других оживленных мест, вроде ресторана или дома свиданий. Кого он там найдет? Женщину навеселе или женщину на час, в лучшем случае на ночь. Зачем, когда у него уже есть женщина? Катя была его женщиной, но не была подругой, товарищем и сестрой в духе. Она была своей, доступной, но в ней не было загадки. Какой именно? В этом все дело. Ему нужна была не женская загадка. В этом смысле Катя была в меру загадочна для него как для мужчины. К тому же она могла вести себя с ним как роковая женщина, «снимая» физической и нервной, душевной болью все его неизжитые детские и подростковые комплексы. Но этой зловещей способностью она редко пользовалась, жалея Петра и только в ответ на его скрытые от сознания желания. Жалея Петра, Катя любила его. Но он не знал об этом. Так какая загадка ему была нужна? Неземная, небесная. Он хотел… ангела. Он хотел жить с ним как с женщиной.
Любезный читатель, я так и вижу, как вы неприятно удивлены странным, если не сказать извращенным, желанием героя. Но не торопитесь осуждать «нашего героя». Подумайте. Что на самом деле хотел Петр? Он хотел то, что сам не знал. Он все, что угодно мог хотеть, но только не ребенка. Не то, что его могла поразить такая мысль, а то, что она никогда не приходила к нему в голову. Здесь другое. Ведь ангел не есть ребенок. Он не есть и старик или старуха. Он вообще не имеет возраста. Если на то пошло, то он старше любого из нас. Ангел есть дух. Проблема была в том, что Петр испытывал любовь к духу, но не только духовную, а человеческую, то есть, и душевную, и… плотскую. То было результатом, нет, не сексуальной распущенности, а неведения. Почему? Потому что Петр любил так не самого ангела, а ту, в которой он был. Об этом он мог догадаться, только обнаружив его в ней. Следовательно, Петр относился к редкому виду людей, которые в древности жили с богами, а теперь перевелись совсем. Прежде их знали в качестве героев. Недавно их звали «поэтами». В наше время они могут появиться только в книге в качестве «бумажного героя». Сейчас такое необыкновенное желание является инфантильным желанием, которое не к лицу взрослому человеку. Оно просто смешно. Подумайте, как можно любить ангела, которого ныне принимают за инопланетянку. Послушайте, как глупо звучит: «Моя любимая женщина на самом деле инопланетянка»! Комедия, да и только. И в самом деле, глупо.
Неужели их нет? Почему? Они, конечно, есть и были. Но что это дает человеку? И прежде, в стародавние времена боги сходили с небес, со звезд и являлись людям и даже вступали с ними в контакт, включая и интимный, но в каком виде? Разумеется, в человеческом. Иначе откуда дети от них? Так чего же ждал Петр, что он хотел? Того же самого. Но для него это была не забава, как для греческих богов, а стремление духа выйти из человека обратно. Возможно, когда то он слишком долго засиделся в людях, а теперь стремился стать самим собой, освободиться от земного тяготения. Но сам не мог уж сделать это, ибо оказался слабым в человеке. Вот такая вышла оказия. Он нуждался в другом духе, чтобы стать самим собой. Дух не только от духа, но и дух к духу.
«Но что я хочу? — наконец, подумал Петр. – Быть самим собой или быть тем, кто найдет себя в другом человеке, — в любимой»? То, что Петр потерял себя, он уже понимал. Но для чего потерял? Еще не догадывался. Он искал себя уже не как человек. Для того, чтобы найти себя, ему нужна была та, в ком есть то, что не есть она сама. Вы еще не догадались, просвещенный читатель, кого искал Петр? Он искал такую же, потерявшую себя, чтобы найдя, стать одним духом. Только так, целиком соединившись, можно преодолеть земное притяжение и найти себе место уже не под солнцем, а за ним в качестве нового солнца, яркой звезды. Это не просто выйти в астрал, но стать им самим.
Так был ли Петр тем, кем прежде выходил из дома и бродил по улицам в поисках неизвестности? И да, и нет. Тот, кто носил это имя, был уже не прежний Петр. Нельзя однозначно сказать, что это был не Петр. Тогда следует задать для уточнения вопрос: «Был ли он человеком»? Да, он еще был человеком в отношении того, что начинало проявляться в нем. Но являлось в нем уже не человеческое. Было ли оно в нем прежде? Конечно, было, как и в любом из нас. Но раньше оно не показывало себя. Показывало другое, — то, что ниже нас, — наше животное начало.
Он чувствовал себя ребенком, который заново пере-открывает мир целиком, не может от-мыслить себя отдельно от него. Он ощущал свою универсальность как некоторую данность, свою незаданность социальным окружением. Это его радовало и придавало небывалые силы. Но это состояние универсальности было неопределенным, смутным, таинственным. Оно являлось следствием потери личной определенности. Ему казалось, что с него сняли внешний покров, обнажив его душу, его внутреннее Я. Но это было страшно. Он понимал, что надо быть осторожным, иначе можно поранить свою душу об острые углы зрения колючих взглядов недоброжелателей или запачкать ее греховными желаниями взрослого человека.
Он зашел в публичную библиотеку и прошел в читальный зал. В выходной день читальный зал был почти пуст. То ли дело было, когда он был школьником. В те советские времена, невинные, не знавшие еще мобильной связи, люди, увлекавшиеся чтением, в нем находили выход для своих нереализованных фантазий. От них не было отбоя и в библиотеке, даже в читальном зале, трудно было найти стоящую книгу, ибо она постоянно была на руках. Но сейчас здесь было «шаром покати». Тоскливое одиночество, больно уколовшее Петра в сердце, заставило тут же его ретироваться. Он вышел на улицу и направил свои стопы по направлению к университетской библиотеке. Вот там не могло не быть людей. Может быть среди них и находилась та единственная, которая ожидала его.
Пока Петр шел к библиотеке университета, он снова задумался. «Итак, — подумал он, — к чему я предназначен? Чтобы быть сильным, как мужчина? Известно, что женщина слаба. Но в ее слабости есть сила. Она проявляется в умении, как ослабить мужчину, ославить его, сделав своим подкаблучником. Ладно, это общее место. Мое предназначение не в том, чтобы быть мужчиной. Это моя данность, но не моя за-данность. У меня есть задание. В чем оно заключается? В данном случае в том, чтобы свою открытую сейчас универсальность укрепить, перейдя от ее утверждения к ее диалектическому отрицанию, — нужно свернуть ее в рефлексии, в углублении в самого себя, в росте своего внутреннего Я, которое должно появиться. Если оно покажется мне, но не на глаза, а в мысли, то затем можно будет развернуть его вовне, в трансценденцию, воплотив в своем шедевре как конечном образе бесконечной сферы творчества, «сняв» противоречие между бесконечностью возможностей и конечностью наличного положения дел, ограниченной среды обитания среди людей. Но как сделать слабое Я, которое еще не забрезжило в потемках бессознательного, сильным сознанием, высоко сознательным, чтобы в нем зажегся огонь сверхсознательного? Для этого нужно вдохновение. Оно уже есть, но еще слабое. Как его поддержать и кто будет помогать мне его сберегать и укреплять? Для этого нужна муза. Ее иду искать».
Таков был ход рассуждений Петра. Но он ли вел его навстречу своей судьбе или она сама направляла его к себе?
Зайдя в университетскую библиотеку, Петр огорчился, — в ней было мало народа. Но к счастью, он все же был. В читальном зале, в основном, сидели и занимались ученые мужи и жены, да старательные студенты, магистранты и аспиранты. Уже с порога внимание Пети привлекла одна дама чуть младше его, лет эдак тридцати пяти. Естественно, она не могла быть студенткой. Да, и зачем? Ведь она была нужна ему не для постельных утех. Не была она и магистром и аспиранткой. Кстати, последние вполне еще ничего, но неопытны, конечно, не в амурных делах. Правда, и в них они многоопытны больше на словах. Не осуждай, строгий читатель, такой манер Петра, будь снисходителен. Как и будь снисходителен ко мне. Пора уже перейти нам на язык короткого общения. Ведь мы уже подружились, — я надеюсь.
Петя, прошу прощения, Петр Петрович, думал абстрактно, вообще, понимая, что любая женщина, даже девушка интересна не только и не столько в постели, сколько в общении, даже если она глупа, тем более, если глуп ее собеседник. Так почему в общении, ты спросишь, любознательный читатель. Отвечу: потому, что женщины, как, впрочем, и мужчины, созданы для общения с точки зрения человеческого, а не животного интереса. Вот так. Поэтому заслуживает умного, умелого интереса любое существо, любой человек, любого пола и возраста. Но Петру Петровичу требовалось большее, — ему нужно было не просто общаться. Ему нужно было сообщаться с другим существом в мысли уже не как сущности, явленной в слове, а как явлению духовной сущности. Ставка была выше: речь шла о духовном существе. Дело не в том, что такое существо легче найти в ученом мире, а в том, что дух начинает проявляться значительно позже собственно телесной живости и задушевной чувствительности. Студенты были живы, магистранты – чувственны, аспиранты – чувствительны. И только ученые мужи и жены, включая даже ученых дев, «синих чулок», уже знали, что следует знать. Однако могли ли они следовать еще по пути к искомой цели или только были указателями к ней для молодежи? Ему нужна была такая многоопытная искательница научных, точнее, идейных приключений, которая еще была жива и способна быть проводницей, во всяком случае, быть провидицей на его пути. Вот почему он сразу выбрал именно ее. Так кто же она была? Разумеется, она должна была походить на Катю, на Катерину Ивановну Световцеву, ибо просто так Петр Петрович уже не мог заинтересоваться другой женщиной. Такая женщина должна была быть похожей на его Катю или быть ее прямой противоположностью. Эта была похожа на Катю. При всей внешней похожести «двойник» Кати носил не светлые, а темные волосы, имел не голубые, а серые глаза, которые смотрели на собеседника «знакомой незнакомки» сквозь «сильные стекла». Видимо, она была близорука. Именно у таких женщин чаще всего для компенсации развивается способность «видеть сердцем», что было на руку Петру Петровичу.
«О чем же они беседуют? – не мог не задаться таким уместным вопросом Петр Петрович, — это же надо, в библиотеке, где не принято разговаривать»! И в самом деле, a la Катерина Ивановна сидела рядом с солидным мужчиной красивой наружности и часто перекидывалась с ним словами, сопровождая их обворожительной улыбкой. Чтобы подслушать их разговор, Петр Петрович подкрался к книжным стеллажам, стоявшим рядом, и спрятался за ними. Вот что он услышал.
— Любезный Василий Иванович, как вы полагаете, гримуары являются настоящими руководствами для магов по вызыванию и заклинанию духов?
— Арата Аравшетиколавна, вы знаете, что у вас трудное отчество?
— Простите, Василий Иванович, что вам приходится ломать язык, чтобы выговорить его по-русски. Пожелайте что-нибудь, я компенсирую вам затруднение на словах.
— Так вы уже выучили заклинания?
— Нет еще, но я учусь. Надеюсь, не зря?
— Не знаю, что вам сказать, — я ученый, а не маг. Могу лишь сказать, что подавляющее большинство гримуаров являются апокрифами, то есть, книгами сомнительного происхождения с неверной датировкой и подложным автором.
— Но вы верите, что можно вызывать и заклинать духов?
— Я ученый и признаю в качестве реального объекта только то, что точно знаю и могу достоверно проверить. Духи не относятся к такого рода объекту.
— Хорошо, но вы, Василий Иванович, упомянули слово «достоверно», что означает достойно веры. По-вашему выходит, что то достойно веры, что можно проверить. Но разве не достойно веры то, что можно прочитать по гримуару, а потом проверить подлинность прочитанного, проведя операцию на опыте строго в соответствии с правилами ритуала? Если результаты личного опыта совпадут с результатами, сообщенными в книге, то неужели ее содержание не будет достойно вашей веры?
— Уважаемая Арата, под результатами опыта вы подразумеваете вызывание и заклинание духов?
— Естественно, Василий Иванович.
— Что вы там читаете? Я надеюсь не «Великий Гримуар»?
— Нет, «Священную магию Абрамелина».
— Да, вы заставили меня задуматься. Вы знаете, Арата Аравшетиколавна, возможно, что когда вы совершите ритуал, то вам действительно покажется, что вы вызвали духа. Вы будите его заклинать, и это заклинание окажет влияние, но не на дух, а на вас самих.
— Как это?
— А то не догадываетесь.
— Нет, не догадываюсь.
— Ну, вот судите сами. Кто такие духи?
— Как кто? Существа.
— Откуда они?
— Из иного мира, за границей земного бытия.
— Как вы думаете, что это за мир такой?
— Это мир духов, мир другого измерения, чем наше. Поэтому мы его не видим.
— То есть, это измерение перпендикулярно нам и мы его не видим. Ему нет места в нашем евклидовом пространстве. Но оно является нам как время. Мировая линия движения в нашем пространстве превращается в точку. Она сворачивается в точку. Для того, чтобы увидеть мир духов следует сделать ее точкой зрения. Мы тогда увидим мир духов и их в нем, когда обратим точку времени, момент настоящего, оставляющий нас в прошлом, а сам спешащий к нам из будущего, в точку зрения вечности, где нет смены состояний движения, где одно место есть всякое другое с точки зрения нашего времени.
Тогда как можно, будучи во времени, общаться с ними, вечно живущими? Какой напрашивается вывод?
— С духами невозможно общаться?
— Правильно. Но если с ними невозможно общаться, то их нет для нас. Вот так. Если же их нет для нас, то их вовсе нет. Так, с кем тогда мы общаемся, когда проводим спиритический сеанс? Разумеется, с самими собой. Точно! Мы общаемся с сознанием: либо со своим подсознанием, либо со всеобщим надсознанием. Оно сверхсознание, ибо является во всех индивидуальных сознаниях.
— К сожалению, вы, Василий Иванович, не учли интереса другой стороны. Если мы не можем общаться с духами, то такое нельзя сказать о них. Они могут общаться с нами из вечности, воплощаясь в нас. Они для нас потусторонни, а мы для них посюсторонни, ибо они везде и всегда. Они действуют нами, но нам кажется, что мы используем их. Я даже порой думаю, что мы и есть, но не они, а их явления. Причем такие явления, которые полагают себя явлениями самих себя.
— Интересное предположение, Арата Аравшетиколавна. Значит, вы полагаете, что мы явления духов, мнящие себя феноменами?
— Да. Представьте себе, что вы пишете письмо знакомой, а она не читает его, но, напротив, пишет свое по писанному вами.
— Хороший получается духовный слоеный пирог.
— Точнее подходит слово «палимпсест» как текст на тексте.
— Знаете, Арата Аравшетиколавна, мне тут на днях попалась довольна интересная интерпретация происхождения, наверное, вам известных «станцев цзяна».
— Да? И каким образом книга дхьяны могла появиться? Я всегда думала, что ее автор изложил то, что подумал. Тем более если автором медитации является сам Дух. Он думал, а потом делал остановку в медитации для изложения. От этого и возникло название книги «Станцы цзяна».
— Конечно, интересное соображение, но я говорю о конкретном тексте, который был опубликован в 1915 году в Сан-Диего калифорнийским издательством герметической литературы.
— И каким образом он появился, если не типографским?
— Да, я не об этом хочу сказать. Согласно той версии, которую знаю я, эта книга является документом, который переписан с оригинала. Между ними есть семейное родство, но нет полного совпадения. Вы знаете теорию семейных сходств Людвига Витгенштейна?
— Дорогой профессор, я, конечно, понимаю, что вы не можете не быть учителем, даже если сильно это захотите, но можно обойтись без обучающих лекций? А то я уже наслушалась здесь таких научно-популярных сообщений о едином информационном слое или поле планетарного сознания Земли, которое является, ни много, ни мало, отдельной минивселенной, а отдельно взятый человек – хронотопом как пространственно-временной ячейкой такой вселенной в качестве структурной сетки.
— Хорошо, буду краток. Вы ведь знаете, что мадам Блаватская открыла мировой общественности эту книгу. И, естественно, как всякое начинание, это откровение не могло не породить свое продолжение, — новое откровение. Появились новые станцы, изданные так называемым «Храмом ремесленников». Новоявленные народные храмовники поставили дело откровения на поток и стали выпускать свои ремесленные поделки. Как говорят: «Дурной пример заразителен». Для чего знающие люди запретили Блаватской распространять информацию о книге и его содержании и даже потребовали, чтобы она вернула ее копию обратно в тибетский монастырь? Для того, чтобы остановить поток подражаний, обесценивающих первоисточник, доступный только посвященным. Но Елена Блаватская уже открыла «ящик Пандоры» информации.
Ну, это ладно. Я вот о чем. Насколько комментируемый Блаватской текст соответствует оригиналу? То, что это чистая копия оригинала без всяких примесей отсебятины, то есть, первая копия, говорит хотя бы то, что книга, оказавшаяся в ее руках по своему содержанию была точь-в-точь такая же, какую она автоматически записала. Или начинала записывать, находясь в состоянии ясновидения, под диктовку своих учителей. Кстати, и свои комментарии она составила в виде «тайного учения» не без их участия. Но все это доподлинно известно только со слов самой мадам Блаватской. Насколько она честна перед публикой читателей? Я спрашиваю об этом, памятуя, что ее не один раз уличали в мошенничестве. К тому же не исключено, что она могла само-обманываться, искренне заблуждаться на свой счет ясновидящей и чутко слышащей.
— Василий Иванович! Я не вижу в этом ничего удивительного. Вы поставьте самого себя на место Блаватской, как советовал это делать ваш Кант. С ней всегда приключались неприятные истории, ибо она как завзятая авантюристка искала их на свою… беду. Вот и случай с книгой. В Индии ей вручили книгу, увидев в ней посвященную. Что она сделала? Сохранила книгу? Нет, потеряла ее. Говорят, что у нее выкрали книгу. Хорошо. Можно согласиться с этим предположением. Но почему выкрали? Потому что она растрезвонила всему миру о существовании книги. Кто просил ее об этом? Она говорит, что учителя, махатмы. Так ли это? Допустим, что так. Но для чего? Чтобы публика знала не просто, что есть тайные знания, но что их можно сделать явными? Глупо. Ведь ясно, что весь секрет тайного знания, скрытого в тайных писаниях заключается в том, что они тайные, таинственные. Открой тайну и то, что скрывалось, станет скучным, неинтересным, обычным, привычным. Может быть, иногда следует открывать некую тайну, чтобы человек не привыкал к тайне, чтобы она не стала его привычкой и он, таким образом, потерял бы к ней интерес, она перестала бы его волновать. Вероятно, поэтому учителя дали ей возможность приоткрыть тайну. Но она как авантюристка чересчур увлеклась этим занятием, сделав его неприличным, нарушив меру в откровенности. Людям нельзя полностью раскрывать тайную истину. Истина сокровенна как сущность. Откровение феноменально для того, кто открывает, но не для того, кому открывается. Для первого важно дать увидеть в сущности явление. Для второго же важно увидеть в явление сущность, а не явление. Повторю: увидеть в явлении сущность, то есть, увидеть не саму сущность, а ее явление. Многие же, и среди них Блаватская, стремятся увидеть саму сущность, но находят только ее явление, видимость, выдавая ее за саму сущность. Она мнила себя ясновидящей, видящей сущность. Нет уж, хватит сочинять. Вы читаете книги так, будто их пишете. Таково ва… наше сознание. Все, что оно видит, оно воспринимает своим, даже то, что не является таковым. Да, оно называет его чужим, но уже отмыслить себя от него не может. Тогда оно пробует его спрятать в себе от себя, а не для себя, «делая» чужим, «иным», тем более, если чужое страшно для него и ему опасно. В результате образуется сознание травмы чужим, которое изживается забвением или, наоборот, объяснением, — тем, что в нем нет ничего от него, субъективного, что оно вполне объективно и существует отдельно от него. Если тайна мироздания становится твоей личной тайной, то открывая ее, ты сам раскрываешься, открывая для себя, что ты — это не ты. Тогда кто? Никто. Вот эта открытие убило Блаватскую.
— Извините, конечно, Арата Аравшетиколавна, я вас не понял. Вы хотите сказать, что основой личности является пустота?
— То, что вы спросили, вам понятно? Если понятно, то почему вы еще живой?
— Арата Аравшетиколавна, это страшная, убийственная новость.
— Василий Иванович, будьте осторожны, — не забегайте вперед, — предупредил двойник Кати своего собеседника и вдруг подозрительно уставился на стеллажи, за которыми прятался Петр Петрович. – У вас нет такого ощущения, что нас подслушивают, — добавила она и сделала шаг в сторону Петра Петровича.
Петр Петрович вынужден был, к своему огорчению, ретироваться, насколько мог бесшумно. Оказавшись в соседнем помещении, он с трудом перевел дух. Было над чем задуматься. Но не менее важно было установить, кто это такая, — Арата Аравшетиколавна, и где она живет. Ее имя и отчество напомнили Петру Петровичу что-то знакомое, но ему было недосуг именно в эту минуту догадаться об этом. Он снова заглянул в читальный зал, но там уже никого не было. Странно. Петр машинально посмотрел на часы и понял, что он стал нежелательным свидетелем таинственного разговора в обеденное время, которое подходило к концу. И действительно через входную дверь, справа от него, стали входить редкие посетители книг. Но куда делись Арата Аравшетиколавна и Василий Иванович? Он стал метаться по этажу в поисках заочных знакомых, но тут его внимание привлек переполох на первом этаже. Когда он спустился на первый этаж, то у самой лестницы заметил кучку людей, которые стояли с перекошенными тревогой лицами и раскрытыми от ужаса глазами. Те, кто были в центре, склонились над кем-то. Подойдя ближе, Петр Петрович почувствовал, как буквальное попал в поле подавленного напряжения, по которому судорожно пробегали волны тревоги. В лежащем на полу бездыханном теле он признал Василия Ивановича. От увиденного его глаза невольно расширились от животного ужаса смерти. Но тут он поймал на себе чей-то колючий взгляд и сразу обратил на него все свое внимание. К сожалению, ему удалось заметить только знакомый силуэт за дверями библиотеки. То был силуэт знакомой незнакомки, которую покойный звал Аратой Аравшетиколавной. Страшное происшествие обострило все его чувства и он представил имя и отчество таинственного двойника своей женщины прямо на бумаге и смог прочитать их в обратном порядке. Получилась «Тара Авалокитешвара». Все встало на свои места: оказывается, это была сама спасительница всех живых, буддийская богиня милосердия, аватара бодхисаттвы Авалокитешвары.
Нет, конечно, Петр Петрович не поверил своей фантазии, но ему пришла такая мысль в голову, как только он смог разгадать загадку непонятного знакомства этого имени, вывернутого наизнанку. Но почему эта Арата Аравшетиколавна оставила своего собеседника мертвым. Не она ли виновата в его смерти? Но как может быть виновна в смерти живого та, которую зовут «Тарой»? Так ее зовут совсем наоборот «Аратой». Значит, она противоположна сострадательной Таре и поэтому вполне могла быть причастна смерти Василия Ивановича, тем более она предупредила его об опасности заглядывать в глаза смерти как места для ничто.
И тут, некстати, как после позднего зажигания, Петр Петрович внезапно почувствовал, что ему стыдно за то, что вначале подслушанной беседы он, было, приревновал двойника Кати к бедному профессору, заподозрив ту, не сама ли это Катерина Ивановна, которая пришла в библиотеку изменять ему с солидным мужчиной. Только теперь Петр понимал всю глупость бредовой ревности.
— Фу-ты, черт! О чем я думаю?! Какая глупость! Надо думать о том, что со мной случилось нечто невероятное. Я стал свидетелем странного разговора между неведомым мне ученым и еще более неведомой, непостижимой женщиной, так похожей на мою Катю. Но она твердый орешек. Попробую подступиться к ней со стороны Елены Петровны.
Все это Петр Петрович говорил вслух самому себе, идя домой. Слава богу, он шел по пустынным улицам, сокращая путь, шел, так сказать «огородами». Поэтому никто не оборачивался и не крутил пальцем у виска, встречая Петра Петровича, говорящего с самим собой. Во избежание недоразумений, Он стал думать про себя. О чем же он думал?
Петр думал о том, что Елена Петровна Блаватская часто думала и много писала о Беспредельном и Беспредельности, о Вечном и Вечности. Пугало ли это ее? Не могло не пугать. Для человека это запредельно, находится за гранью жизни и… смерти. Это и ужасно. Конечно, страшно, что за гранью жизни притаилась смерть, которая умеет ждать человека. Когда он переступает порог жизни, то смерть принимает его в свои постылые, леденящие душу объятия, от которых застывает кровь и останавливается сердце. Но еще страшнее своей неизвестностью то, что находится по ту сторону не только жизни, но и смерти. Это то, что не является ни тем, ни другим, ни жизнью, ни смертью, что невозможно для человека.
Там, в Беспредельном, ему нет места, потому что беспредельное – это то, что не является местом, что неуместно в нашем мире. Между тем подражатели, имитаторы Блаватской считают человека некоторым хронотопом, то есть, местом времени, событием явления Беспредельности, Вечности в границах времени. «Но это совсем другое, иное, — вскричал в душе Петр Петрович от метафизического ужаса. – Совсем не то. Они ничего не понимают». Только теперь он понимал, что Елена Петровна не боялась смерти, потому что часто чувствовала себя местом явления неземного в нашем земном мире. Голоса махатм и были такими явлениями. Она привыкла к ним. И если они являются ей, то и она когда-нибудь явится к ним засвидетельствовать свое почтение. Зачем же ей бояться смерти, если она является дверью в иную, уже беспредельную реальность.
Невдомек было госпоже Блаватской, что там ничего нет, никаких, даже проективных форм мыслей, чистых впечатлений чувств. Это там есть, как то, чего нет, чтобы было все остальное, о чем можно подумать, представить, пережить, вспомнить и вообразить, пощупать руками. Там нет и того, кто пусть даже потенциально скоординирован с этим иным как объектом в качестве субъекта. Беспредельное и Вечное есть не то и другое вместе, но, напротив, есть не это и не то. Само по себе Беспредельное и его сущность в качестве Беспредельности, как и Вечное с Вечностью, не есть, ибо для того, чтобы оно было, необходимо предельное и предельность, временное и временность. Вместе со своей противоположностью оно есть и имеет смысл. Без нее его нет и оно немыслимо. Если же оно берется вместе с пределом и временем, то являет смысл себя и того, что ему противно. Метафизический ужас приходит, когда ничего не остается, кроме Беспредельного, в котором стирается личное, а именно оно жаждет бессмертия, жаждет того, что ему не дано. В беспредельном оно становится беспредельным в своей беспредельности, то есть, утрачивает себя в силу того, что личное имманентно трансцендентному, конечное присуще бесконечному, но не наоборот, трансцендентное присуще личному, бесконечное близко конечному. Это может иметь место, но не естественно, по бытию, а искусственно, даже искусно по вымыслу, по сознанию. Есть место для символического выражения бесконечного в конечном артефакте, но никак не для натурального выражения в форме вещи.
Когда другой мистик, уже не теософии, а философии, Владимир Соловьев, говорит о сущем положительного всеединства, то понимать его следует так, чтобы не потерять смысл, что сущее положено всем в себе для себя единым, но не для всего, ибо во всем одно и одно во всем, а не все одно.
Уже придя домой, Петров стал искать анонимную вырезку из интернета, где, как вспомнилось ему, писалось о том, почему мадам Блаватская думала так, как «писала». Он долго рылся в бумагах, пока не нашел фрагмент статьи, на котором тут же зациклился. Почему? Потому что реально это был сугубо герметический текст только для посвященных знатоков. Чтобы отвлечь случайных людей от своего сокровенного содержания в нем буквально говорилось о том, о чем на самом деле думают обыватели. Для того, чтобы вы, любознательный читатель, были в курсе, примите вышеизложенное в анониме к сведению.