Стокгольм (Глава 1)

(по страницам частного дневника вельможи)

Эта та часть моего дневника, которая никогда и нигде не будет опубликована, и где я предстою тем, кем был и являюсь, а не тем, кем меня хотели видеть мои друзья и враги. Для них есть мой мемуар, который ждет публикации.
Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией. Так хотелось бы мне начать этот дневник.

17 декабря 1649 г. Третьего дня я приехал в заснеженный Стокгольм для беседы со своим философским другом, живущим в королевском замке.
Другой причиной моего приезда является свейская королева Кристина, которую называют «северной Минервой» из-за ее страсти к наукам и искусствам. Недавно я услышал сочиненную ею музыку и восхитился. Как я понимаю ее.
Говорят, что она похожа на мужчину. Ошибаются. Да, она не красавица, но интересна как женщина и обаятельна. Рене не ошибся в своей оценке ее человеческих достоинств и политического таланта примирять интересы противоборствующих партий наших друзей католиков и протестантов, к которым она, между прочим, относится. Французский посол, граф де Шаню, мой дальний родственник, представил меня шведской королеве. Я видел и знал немало прекрасных женщин. И каждая из них обладала таким достоинством, которое нельзя было найти у всех прочих. И не обязательно оно скрывается под юбкой. В последнее время я это точно понял: умные, а не только красивые, заслуживают большего внимания.
Королева произвела на меня приятное впечатление своей северной, холодной, скандинавской внешностью. По неуловимому движению ее глаз, по тому, как она отводила их от моей особы на приеме, я догадался, что заинтересовал ее как мужчина. Она не первая и не последняя из королевских особ, у которых я пользовался амурным успехом. Казалось бы, я, как красивый и очаровательный мужчина, должен был бы (необходимо, но свободно, ибо в этой модальности долженствования есть некоторая условность) привыкнуть к излишнему женскому вниманию. Но я рыцарь и кавалер, и даже больше, принц учтивости, и не в моих правилах отказывать прелестным женщинам в их нескромных желаниях. И все же я не стал торопить события, желая насладиться каждым моментом исполнения желания. Тем более, что Кристине еще нет тридцати, и она все еще не замужем. Я даже краем уха слышал, что она еще не женщина, ибо отличается телесной холодностью. Как это может быть? Неужели скандинавки фригидны или предпочитают женщин? Не мешало бы проверить. Холодность королевы, вероятно, связана с какой-то телесной или душевной тайной.
Я не художник слова, но все же попробую нарисовать ее словесный портрет. Фигура у королевы была немного угловатая, возможно из-за того, что левое плечо чуть выше правого вследствие детской травмы, допущенной небрежностью нелюбящей матери-красавицы. Она ниже среднего роста и склонна к полноте, но это не мешает находить в ней черты женщины-воительницы, достойной своих предков норманнов. Покойный король Густаф II Адольф, на которого она, кстати, похожа, с детства готовил ее, как мальчика, к престолу. Ее овальное лицо обрамляют длинные темно каштановые волосы, завитые в английские романтические локоны типа «мадам Савинье».
Эта прическа сейчас входит в моду. Она нравится мне. У меня остались прелестные воспоминания от знакомства не только с прической этой приятной во всех отношениях мадам. Однако вернусь к королеве. Сегодня на званом ужине она показалась с боковыми локонами, уложенными на высоком лбу лесенкой в стиле «а ла Каденетт». Это ей к лицу. Лесенка ее молодит и придает инфантильный вид. Говорят, что прежде она не уделяла столько внимания своей внешности. Для кого это она так причесалась?
Нос у нее королевский, крупный, от отца, как у всех из правящей династии Васа, с горбинкой. Но он не сильно портит общее впечатление. Глаза продолговатые, большие, серо-голубые. Губы чувственные, амурные. Узкий подбородок, под которым слегка намечается второй. В общем, мне это не мешает, а кое в чем помогает, завести с ней любовную интрижку. На пристрастный взгляд недруга ее можно было бы расписать маленькой, толстой, горбатой, мужеподобной уродиной с большим носом. Пока, что у меня к ней есть интерес и не только плотский, поэтому я не разделяю с недругом это нелесное описание королевы.
Кристина, как я понял, увлечена не только Картезием, но и его философией, и, как видно, не лишена ума, о котором можно судить по манере ее афористически выражаться. Последнее мне особенно близко. Правда, голос у нее несколько грубый, хрипловатый, но в сочетании с чувственным ртом, крупным носом обещает сюрпризы в постели. Только такие сочетания, как правило, сопровождаются частым посещением цирюльника. Как все это сочетается с условной фригидностью, хоть убей, непонятно.

21 декабря 1649 г. Вчера я принял участие в диспуте Декарта с королевой в присутствии придворных. Темой диспута стали не естественнонаучные интересы мэтра, а нежные чувства. Декарт, в своей манере, различал вещи размерные и вещи безразмерные. К последним он относит душу. Душа идеальна и подлежит не исследованию в эксперименте, а пониманию в общении. Нежные чувства как раз и относятся к душе, ибо являются ее функциями. Королева ему возразила.
— Как же быть с тем, что вы писали в «Страстях души» о физиологическом механизме действия человеческих чувств?
— Я там писал о влиянии животных духов как посредственной инстанции или среднем термине между res cogitans и res extensa на человеческую физиологию, которая может быть механически описана по модели рефлекторно-импульсной нервно-мышечной дуги. Страсти или чувства в свою очередь есть этот процесс преобразования идеального в материальное, ментального в телесное в целом, вместе с тем, что не является собственно телесным и что мы называем душой. В человеке душа составляет с его телом целое, но не потому что они части друг друга, а потому что они части объемлющего их целого духа.
— Что же животные духи? Так они духи, дух или части животного механизма? – добавил я свой вопрос.
— Животные духи есть фигура речи, которая скрывает факт божественного вмешательства в процесс действия вещи, включая тело человека. Инстанцией такого вмешательства в человеческом теле является шишковидная железа. Само это вмешательство нельзя описать в терминах механики мира, ибо последняя является самодостаточной в том смысле, что принимается как данность, условия существования которой не могут быть изменены. Эти граничные условия принимаются с учетом того, что само не может быть ими описано. То, что мы должны учитывать, мы называем душой, богом и все прочим, что уже не в исследовании, в теории, но в общении, практически, может получить свой смысл.
— Так значит, страсть сообщительна? И тогда как она может распространяться? – спросила Кристина.
— Она появляется с божьей помощью или его попущением. Но описывать и объяснять ее мы можем в терминах механики как природное, естественное явление. Мы можем ее наблюдать, но не понимать. Для этого необходимо не беспристрастно ее анализировать, наблюдать, измерять, а самому чувствовать, быть ей увлеченным и изнутри ее понимать. Для этого одной физиологии мало, необходима еще симпатия, любовь.
— Мэтр Декарт, понятно, что есть искусство любви, но есть ли наука любви, можно ли ей научиться по вашему методу дедукции? – с этим вопросом я обратился к философу и украдкой посмотрел на королеву, заметив, что она тотчас отвела от меня свои глаза, обратившись к Картезиусу.
— И в самом деле, даже у Овидия мы встречаем науку любви. Он был не прав, спутав науку с искусством, или для древних наука была едина с искусством?
Зал диспутаций пришел в движение. Стали слышны голоса и короткие смешки. Декарт на это снисходительно улыбнулся и ответил:
— Моя королева, вы как всегда правы. В данном случае можно сказать, что для древнего поэта Овидия искусство и наука есть одно и то же, ведь не зря он назвал свое сочинение “Ars amandi”. Древним еще были известны только начала механики, а не ее финалы. А что до первого вопроса моего соотечественника и коллеги, то отвечу так, — дедукция может иметь место и в общении, включая и любовное, а не только в исследовании чисел, фигур и тел. Но в нем не менее важное значение имеет интуиция и опыт.
Потом мы перешли на другие, не менее интересные темы, заводящие пытливый ум в тупик проблемы, но они не имеют прямого отношения к тому, что может последовать далее, и поэтому я умолчу о них. Только когда мы расходились, в ответ на просьбу королевы иметь меня в качестве гостя на королевской охоте я ответил утвердительно, поблагодарив от всего сердца и добавив как бы невзначай: «Было бы интересно заняться любовной наукой с тем, кто ей интересуется».
Королева сказала: «Вы так думаете или шутите?» и внимательно посмотрела на меня. Я не стал отводить от нее глаз. Я почувствовал, что между нами началась дуэль: «кто кого переглядит». Бывает, после такого обмена взглядами может вспыхнуть между соперниками либо антипатия, либо симпатия, а возможно и более крепкое сердечное чувство. Я заметил, что щеки Кристины стали наливаться легким румянцем и как учтивый кавалер отвел глаза. Но как многоопытный воин я тут же взял реванш, как будто бы потеряв равновесие, рукой к ней прикоснулся. Я почувствовал, что между нами ударила искра волнительного чувства. В таких случаях словесный эмпатический контакт необходимо закреплять телесным прикосновением. Моя ладонь нащупала ее ладонь, и я нежно ее сжал. Королева невольно ответила ответным сжатием, но следом ее нервно отдернула. Грудь Кристины высоко вздымалась от чувственного и душевного волнения, открывая украдкой свои пышные прелести. Первым моим желанием было грубо до хруста ее обнять и впиться страстно в губы. Но естественно я сдержался. Возможно, тень моего желания все же невольно отразилась на моем лице. Она резко от меня отвернулась. Если она желает, а она желает, то это еще больше ее пришпорит и приведет к тому, что она сама уступит. Никто, или почти никто, этого не заметил. Только когда я тоже сдвинулся с места, то на себе поймал в зеркальном отражении недобрый взгляд ее ангела-хранителя и одновременно мучителя, канцлера, графа Оксинштерна. Но я не подал и вида, что заметил явную неприязнь первого министра королевы.
Выходя из философских покоев королевы и пребывая в сердечных, если не животных, чувствах я обратил внимание на девушку, которая шла мне навстречу. Она смотрела мимо меня, точнее, смотрела вглубь себя и тому улыбалась. Я машинально прошел мимо нее. То, что было прежде, мигом испарилось. Я в сердцах чертыхнулся. Вся сердечная игра прахом рассыпалась. Душа моя рвалась за незнакомкой.
То, что она не просто миловидна, но и красива, только теперь дошло до меня. Однако это не имело уже никакого значения. Главным было то, что она обворожительна. Она отравила меня своей персоной. Я стоял как вкопанный. И почему я такой невезучий? Неужели опять начинается долгая и мучительная любовная лихорадка, от которой я излечивался годы своими многочисленными любовными похождениями. Это создание было похоже на мадонн старых итальянских мастеров. Для того, чтобы хоть что-то делать, а не заниматься созерцанием своих душевных ран, я подбежал к Декарту, который все сидел за столом и смотрел, как расходятся люди из зала философских заседаний. Он первым заговорил со мной, видя, что я не в состоянии внятно спрашивать: «Она подруга и фрейлина королевы, графиня Эбба Ларсдоттер Спарре. Когда успокоишься, тогда поговорим. Давай завтра утром. Утро вечера мудрее». В его глазах я прочел все то, что он думает о человеческих чувствах, как аффективных, так и интеллектуальных. Было понятно без слов.

22 декабря 1649 г. Встав ранним солнечным утром с теплой постели, я открыл окно, которое выходило в сад. Удивительно, но если бы не прохладный воздух северного края, то я подумал бы, что никуда не уезжал, а по-прежнему нахожусь в своем фамильном замке Вертей в Шаранте. У меня было прекрасное настроение. Передо мной раскрывался отличный вид на луг, который лежал перед небольшой и неглубокой речкой, окаймлявшей королевский замок. Под окном стояли в редком снегу фруктовые деревья. Но на лугу снег растаял. С него доносился прелый запах опавшей листвы. Невдалеке от луга в туманной дымке чернел хвойный лес. Было хорошо после холода прошлых дней.
И вдруг я вспомнил, как ночью вскочил с постели в ужасе от того, что не знаю, кто я. Мне показалось, что я механическая кукла, у которой внутри нет ничего, кроме железных колес, цепей, муфт, шарниров, шпонок, шпинделей, цилиндров, подвески, приводного ремня, шатуна, коленчатого вала и прочих механических деталей. Я думал, что меня нет, что это не я, а кто-то другой наблюдает за тем, что во мне происходит и приводит меня в движение или держит в покое. Где сам я, где моя душа? Ее не было на месте. Не страшно то, что душа не на месте, а то, что ее нет. Есть место, но оно пустое.
Напрашивается вопрос: «Есть ли душа?» Если она есть, то ей есть место. Может быть, она находится не там, где следует ей быть, на месте, но не на своем, а на чужом, в другом теле? Может быть, она где-то задержалась или ее держит кто-то, не давая ей возможности вернуться на свое место, в мое тело? Или я ее потерял? И все же я чувствую пустоту, значит, я есть потерянная душа. Я себя потерял. Или меня кто-то похитил? Я догадывался, кто меня похитил. Но не это меня сейчас занимало.
Кто я есть? Телесная кукла? Ничего больше, чем протяженная вещь, имеющая массу и как-то действующая, энергично функционирующая согласно законам механики? Эта кукла и есть я? Или я есть побочный эффект работы этой куклы? Почему же я чувствую себя потерянным? Или это научное самоистолкование себя, наведенное вчерашней беседой, есть попытка защитить себя от того, что со мной на самом деле произошло, что я был восхищен кем-то для чего-то, стал восковой магической куклой? Потому-то я и чувствую себя потерянным? Моя душа находится не во мне, а в этой восковой кукле? Вероятно. Значит, не все потеряно. Я есть душа, и она не умерла, она жива. Я жив. Но я живу не в живом, естественно выросшем и сжившемся с душой, осознавшем себя душой, мыслящем теле, а в мертвом теле, искусственном, искусном теле магического обряда.
Что за ночной кошмар. Не надо умножать сущности, субстанции без необходимости, как советовал старина Оккам. Не проще ли сказать, что у меня душа не на месте в том смысле, что она расстроена, потеряла себя, как строй, который должна держать в качестве настройки подвижного или покоящегося тела. В результате у меня возникло чувство потери я. Что такое это «я»? Отвлеченно от всего, оно есть нечто внутреннее, ушедшее внутрь или на дно всего, располагающегося в отношении него снаружи, как нечто внешнее. Что мы наблюдаем? Тело. Что является его гармонией, единением различных частей, их связью, или я, душой? То, что скрывается, а скрывается то, что внутри. Так, себя успокаивая, как заправский последователь «нашего Эпикура», отца Пьера Гассенди, я готовился к встрече с Декартом.
Моя беседа с Декартом многое прояснила, но не все расставила по своим местам. Последнее может сделать только время. Декарт выслушал мои бредовые и разумные доводы и подвел под ними черту заключения. Он сказал, начав не с них, а с обстоятельств своего пребывания во дворце.
— Франсуа, ты знаешь, королева Кристина приютила меня, и я желаю ей добра и помогаю в том, что в моих силах, — в философских и научных трудах. Поэтому я прошу тебя, ты не обижай ее. Она итак настрадалась от своих родителей. Отец видел в Кристине не нежную дочь, а своего наследника, относясь к ней в полном соответствии с поговоркой: «Отсутствие доброго молодца – выход для женского лица». Мать ей пренебрегала, ибо видела в ней не себя, красавицу, а нечто не то, что на нее похоже, а прямо противоположное, безобразное. Отца убили на войне, мать уехала от греха подальше из-за того, что постоянно срывалась на дочери. Девочка рано осталась одна наедине с хитрыми царедворцами. Что из нее могло получиться? Иногда она совершает необычные поступки. Дело доходит до скандала. Я бы не хотел, чтобы ты был виновником подобного. Я же твой друг. Я понимаю, что ты к ней неравнодушен. И она вот-вот за тебя возьмется («это мы еще посмотрим, кто за кого возьмется» – от автора). Не провоцируй ее. Одной постелью это не кончится. Но и брак вам заключить не удастся. Королевские особы по любви не женятся.
Любишь ли ты ее? Не уверен. Я вчера увидел, что тебя «задела» La belle comtesse Ebba. Если я прав, ты телом и умом с Кристиной, а душой, сердцем с Эббой. Это вдвойне опасно. Между ними есть связь, какая связь я не буду уточнять, я не светский сплетник. Представь, что они тебя любят, а ты разрываешься между ними. Вывод: три несчастных человека, которые не могут не мучить друг друга. Или ты думаешь, что вы заживете счастливо, создав шведскую семью? Даже если ты будешь жить с Эббой, Кристина допустит, что ты предпочел фрейлину королеве? Ведь это женщины. Я уже не говорю, что ты давно женат и у тебя есть дети. Это твое дело. Я тебя не осуждаю, я просто говорю то, что обо всем этом думаю. По тебе я вижу, что ты, за исключением некоторых подробностей, все это знаешь, но делать будешь по-своему. Делай, раз не можешь иначе, но только без лишних движений.
Твое рассуждение о душе напомнило мне самого себя. Но к твоим фантазиям с механической и магической куклой я отношусь скептически, хотя Эбба неравнодушна к мистике, — у меня с ней был об этом разговор.
Как я смотрю на сложный союз души и тела? Как только мы начинаем его исследовать, то возникают непреодолимые сложности. Если же мы по отдельности их изучаем: одно исчисляем, другое понимаем, и там, и там используя интуицию и опыт чувств и мысли, то путь к ним становится легким на подъем. О спуске я уже не говорю. Вот им надо пользоваться с умом, умеренно, иначе упрощение приведет к опустошению.
Душа ведь есть не только мысли, но и чувства и решения. И все они есть не только мысли, чувства и решения, о осмысленные чувства и дела, а также переживаемые и решительные мысли. В ней все они связаны друг с другом. Естественно возникают вопросы: Чем они связаны? Что есть их единство? Что придает им душевную целостность, гармонию? Может показаться, что ответ очевиден: логика. Но что она есть? Вот наш общий знакомый «мыслящий тростник» говорит, что есть логика исчисления и логика образов, логика ума и логика чувств, математическая и поэтическая логика. У него получается, что уже логика раздвоена, точнее, удвоена. И в этом я вижу не столько свое влияние, сколько характерный вывод раздвоенного, но и сдвоенного человека: и математика, и мистика, и монаха, и светского человека, чье увлечение азартной игрой приводит к научному открытию теории вероятности.
У меня не такое понимание логики. Логика имеет место везде, где есть нечто. Она едина во всем, только все различно, а порой и противоположно, и в сочетании противоречиво. Поэтому получается так, что у одного res, например, у тела, она одна, а у другого res, например, у души, она другая. Но для понимания единства логики требуется интуиция интеллекта, которую нельзя выработать или заслужить, получить в качестве выводного тезиса. Она есть естественный свет разума. Только в его свете «я» обретает свой смысл, а логика действует. Если этот свет разума есть, то есть и возможность и описания, и объяснения, и толкования, разъяснения всего того, что мы узнаем в качестве искомого ответа – истины.
Условием логической работы является естественный свет разума. Чувство тобой потери «я» есть пропуск, затемнение прямого света разума преломляющим его аффектом. Аффект начинает искажать истину как открытости этому свету разума, его закрывает в силу рассеивания или перенапряжения, от чего сбивается его настройка. Для того, чтобы он ровно заработал, следует отвлечься на что-то простое, привычное. На нем собрать свои силы, приведя их в равновесное состояние для фокусировки прямого луча света разума, чтобы следом пробить тьму губительного незнания. В этом равновесном состоянии любой аффект будет погашаться прямо противоположным, и ничто не сможет помешать свету разума просвещать твою собственную тьму.
Я внимательно слушал размышление на словах Картезия. Очевидно, он повторялся. Но это повторение того, что я от него неоднократно слышал, не переставало быть тем, что есть. И даже больше, оно наводило меня на мои собственные размышления относительно условности исходных положений, так называемых «метафизических предпосылок», которые не могут не приниматься на веру. Взять хотя бы его принцип сомнения. Он сам определил его в качестве методического основания естественного познания того, что нельзя не знать и назвал его «естественным светом разума». Сомнение у него стало прямой противоположностью себя. Несомненно сомнение и есть мышление. На каком основании? На основании сомнения или не-сомнения? У Картезия важно не само сомнение, а его ограничение самим собой, важно понятие сомнения. Так понятие сомнения, его понимание, он выводит из сомнения и ставит его перед сомнением в качестве условия. Условием понимания сомнения является его несомненность. Субъект сомнения играет служебную роль в качестве фигуры обращения сомнения на само себя. Самоповтор сомнения становится его основанием. И на этом основании или самоотождествлении уже можно строить логику, которая в каждом шаге своего движения себя повторяет и тем проверяет на истинность или соответствие своему основанию. Такая метафизическая предпосылочность допустима, а потому условна. Она держится на том, что не принимается как нечто безусловное, но каждым шагом размышления себя отсылает к тому, что допустимо как собой ограниченное.
Мое собственное размышление я додумал по дороге в свои покои. Но мне не дали отдохнуть. Лакей-гонец принес мне весть о приглашении королевы на испытание в зал для фехтования, где я как вторая шпага моего отечества после бравого мушкетера Шарля д' Артаньяна, моего противника по Фронде, могла бы показать, на что она способна. Удивительно, как вчерашние враги могут стать близкими друзьями. По приезде обратно в Париж меня ждет безотлагательно дело, в котором Шарль может быть незаменимым помощником.
Я сказался готовым оказать учтивую услугу шведским дамам и кавалерам. Приведя себя в боевой порядок, я спустился в дворцовую залу для фехтования.
Когда я вошел в залу, то шведские кавалеры меня любезно поприветствовали, я им ответил тем же, но с французской учтивостью, недаром я в ней мэтр. Учтивость, как известно, или изящество для тела воина, что здравый смысл для ума ученого. Только один, очень высокий увалень нагло уставился на меня. Не буду хвастать своим умением владеть клинком, но я показал достойный урок представителям шведского клинка. Да, я плохо выучил урок смирения. Но это не галльское бахвальство, а «чистая» правда. Неужели я буду врать самому себе?
К моему огорчению, мы фехтовали шпагами с затупленными клинками. Одного шведского юнца я пустил в пляс, от чего у него закружилась голова и он потерял равновесие. Со вторым, уже бывалым воином, мы долго бились, пока не сломали друг другу шпаги. Отличный был противник. А вот у третьего, шведского наглеца, я вскоре выбил шпагу из рук и изящным финтом спустил с него портки. Он под дружный смех кавалеров и дам удалился восвояси.
Все бы ничего, но у меня попросила урок французской школы фехтования сама Эбба Спарре. Мне не помешало бы собраться, чтобы не показать всем своим видом смущения и душевной растерянности. Я поклонился подошедшей ко мне королеве с графиней со всей возможной в таком месте французской галантностью. Королева нас друг другу представила. Кристина и Эбба были одеты в мужские костюмы для фехтования. Эбба спокойно смотрела на меня в ожидании урока. По ее виду можно было судить о полном равнодушии к моей персоне. Я взглянул на характерные знаки телесного волнения, которые могли бы выдать то, что она тщательно скрывает. В том, как она себя держала, было видно не столько безразличие к моей персоне, сколько демонстративное представление такого безразличия.
Скажу честно, меня, бывалого сердцееда, перед которым женщины падали в обморок от пылких чувств, это не на шутку раздосадовало. Но я дал себе слово не показывать истинных моих чувств к этой надменной красавице Есть только одна на свете женщина, которая ко мне равнодушна, — это моя жена, да и то, только потому что я замучил ее своими частыми, если не постоянными, изменами, понудив найти себе любовника. О другой моей мучительнице, которая вовлекла меня в политические интриги Фронды, я умолчу.
Я взял себя в руки и небрежно, мне так самому показалось, бросил взгляд на экипировку графини, чувствуя в то же самое время на себе взгляд королевы. Не надо быть мудрецом, чтобы понять намерение Кристины проверить мое чувство к ней при невыгодном для нее сравнении с прекрасной Эббой.
Сейчас, вечером, когда я вспоминаю то, что происходило на уроке фехтования поздним утром, я нахожу, что в романе можно легко переходить с одного плана, например, внутренней речи, на другой план описания, вот хотя бы так: «Пока наш герой подбирает нужные слова для прикрытия своих истинных чувств, мы, с вашего разрешения, вдумчивый читатель, попробуем описать двух дам, с которыми еще не раз встретимся на страницах этого романа». В дневнике же надо сохранять известную схоластическую условность «вот-этовости» происходящих событий личной жизни. Это я пишу с учетом того, а вдруг сей документ былой жизни попадет в руки неизвестного. Иначе получается так, что я разыгрываю самого себя, будучи актером и зрителем в одном лице. Но пока так и получается. А впрочем, ладно. Я веду дневник, прежде всего, не для того, чтобы «пустить пыль в глаза» воображаемому читателю, а для того, чтобы ничего не забыть из своих мыслей, чувств и поступков для собственного поучения. Вернусь к событиям того дня и продолжу описанием вида прекрасных дам.
И Кристина, и Эбба были прекрасно экипированы камзолами, штанами, кожаными сапогами отличной выделки, шляпами и перчатками. На поясах у них висели шпаги. Мужская одежда никак не скрывала женских достоинств дам, но только их подчеркивала. Но все же было видно, что Эбба проявила большую строгость в одежде, чтобы попытаться скрыть свои нескрываемые прелести. Понятно, что она не хотела выделяться перед своей королевой. У королевы цвет одежды был черный с розовой лентой на тулье шляпы с белыми перьями. Это было так красиво. У графини он был серый с черной лентой на тулье шляпы с голубым, зеленым и бежевым пером. Серый цвет был к лицу графине Спарре. Я думаю, что ей все к лицу, как и мне, подлецу.
Я больше не могу откладывать описание моей тайной возлюбленной, которая вовсе не догадывается о том, какие нежные чувства я к ней питаю. Что мне сказать о той, что была неописуемо прекрасна? Как любит повторять мой сказочный приятель Шарль Перро: «Ни в сказке сказать, ни пером описать». Но все же я попробую дать, уже заранее могу сказать, «неточное описание».
Эбба была девушка стройная, среднего роста, с хрупкими плечами, высокой грудью, узкой талией, причем не перетянутой и не затянутой, слегка крутыми бедрами и стройными длинными ногами. Какой у нее был соблазнительный живот, я узнал, когда она танцевала как арабка «танец живота». Но об этом сладком рахат-лукуме после. Не могу сказать, что руки и ступни ног у нее были крохотными, — она не китаянка. И все же они были нежными и далекими от грубости.
Прическу она носила в стиле мадам Савинье с игривой короткой челкой «гарсетт». Волосы венецианского цвета. Брови изогнутые, такого же цвета, что и волосы, только чуть темнее. Глаза у нее и не голубые и не синие, а такие, что переливаются синей и голубой краской с золотистыми искорками. Кожа была белой с легким румянцем, почти без загара, нежная как персик. Чуть удлиненный нос правильной формы. Овал лица ровный, узкий подбородок, челюсть легкая. Губы овальной формы без характерного прикуса. Такие губы не давят, но только касаются. Шея тонкая с ниткой жемчуга. Походка у нее была легкая. Казалось, что она медлительна и созерцательна. Но это было ложное впечатление. Когда надо, она в движении становилась точна и стремительна. Об этом я узнал на уроке фехтования. Голос у нее был нежный и певучий. Любезна и вежлива. У нее была особая манера себя вести: она была как бы погружена в себя. Но это было не монашеское смирение, а мистическое сосредоточение. От нее веяло чем-то неземным, от нас далеким. Душа ее рвалась на свободу, пытаясь освободиться от телесной привязанности. Поэтому все мое описание ее внешности можно было изменить на прямо противоположное, все равно бы это не отменило ее чарующего обаяния.
И вот это чудо берет у меня уроки французского фехтования. А Кристина смотрит внимательно за нами. Я показываю им несколько позиций, ударов, финтов, парадов и прочих фехтовальных ухищрений. И прошу Эббу встать в позицию и парировать мой боковой удар. Когда я наношу удар, то Эбба его искусно парирует и мгновенно переходит в контратаку, используя неизвестный мне финт, наносит разящий удар, от которого я еле ухожу. За моей спиной раздается счастливый смешок королевы. Мне ничего не остается делать, как встать на колено перед искусной Эббой. Не драться же мне серьезно с дамой, да к тому же такой, в которую я тайно влюблен. Но моя соперница неумолима, она требует продолжения испытания меня на прочность как учителя фехтования.
— Любезный принц, вы что, устали меряться силой со слабой женщиной?
— С женщинами я не воюю, я их милую, — отвечал я, ничто больше мне не приходило на ум.
— Неужели вы хотите, чтобы все вокруг смеялись над второй шпагой французского королевства? – нападала на меня словами неумолимая и жестокая графиня.
Я оглянулся на королеву. Она присматривалась ко мне оценивающим взглядом.
Я понимал, что это была проверка на мужество. Меня провоцировали на решительное действие. У меня в голове мгновенно пронеслись возможные сценарии турнирного исхода. Если я преломлю шпагу перед противником, искусно владеющим оружием и идущим на «вы», то теряю возможность больше представлять свою страну разящим клинком за пределами королевства. Но она женщина, тем более любимая женщина, и как я могу ее огорчить и победить в поединке, в котором она жаждет победы? Я, как герой Корнеля, поставлен в ситуацию тяжелого выбора между личным чувством и общественным долгом. Что выбрать: любовь или честь?
С другой стороны, разве любящая женщина может обесчестить своего избранника? Это верно, как для королевы, так и для графини. Значит, ни та, ни другая меня по-настоящему не любит, но лишь желает моего унижения. Для других вариантов, которые медленно проявлялись в моем сознании, не было уже времени. Как всегда, в таких случаях я пошел на хитрость, ибо в том и другом случае я уже проиграл. Следовательно, необходимо было найти нестандартное решение с двумя неизвестными. И тут я вспомнил предостережение Декарта о готовящемся для меня скандале. Виновником его и одновременно жертвой никто не мог быть, кроме меня. Какие же все-таки могут быть мстительными северянки.
Я встал в позицию и решил только парировать удары графини, не нанося ей ни малейшего урона. Они не замедлили посыпаться на мою незадачливую голову. У меня была только одна надежда на усталость графини. Но графиня методично наносила мне удары моей же французской школы, да еще со всей изобретательностью, свойственной азартной молодости. В принципе, Эбба не могла меня победить, но изрядно потрепать меня было в ее власти. И тут до меня дошло, что она брала уроки фехтования у моего друга Картезия, который не только прекрасно фехтовал, но и написал превосходный трактат по «фехтовальной науке». Вероятно, она была его внимательной читательницей. Наконец, она сама поняла, что уже не в силах держать шпагу и снисходительно сказала: «С меня достаточно с вами возиться» и вложила шпагу в ножны. Если бы на ее месте был мужчина, то я бы его убил на месте.
— Неужели шпага французского королевства может только защищаться?
— От нападения женщины никакая шпага не защитит, защитит только терпение, — нашелся я, что ответить.
Уже всем было понятно, что мера учтивости была нарушена, но королева не могла уже остановиться. Дело пахло скандалом. Но меня, королеву и графиню от него спас мой друг, придя мне на помощь. Он уже был здесь рядом и сказал: «Вы от словесной дуэли вчера перешли к телесной сегодня? А между тем я вам настоятельно советовал не путать одно с другим во избежание неверного решения, над последствиями которого мы уже не властны».
Указанное предостережение возымело действие: мы, поклонившись друг другу, разошлись. Я не стал гадать, чего мне ждать, и положился на будущий случай.
Умом то я принял наставление. Но сердцем все рвался разыскать Эббу и расспросить ее о том, почему она, если не подло, то равнодушно обошлась со мной, ведь я ничего плохого не сделал ей, но у меня хватило ума и природного, французского такта понять, что так может поступить ребенок, но никак не мужчина. Скорее всего, здесь была проявлена не природная жестокость графини, а неведомая мне женская интрига, жертвой которой могла стать сама Эбба. Разумеется, в моей голове уже появилось обвинение всех заинтересованных лиц, но я придержу свое разоблачение до лучших времен, пока все не забудется.
Я оказался в своих покоях. Через некоторое время ко мне зашел Рене. Он предложил мне помириться с Эббой, сказав, что она скоро должна прийти к нему на беседу. Когда он с ней начнет обсуждать вопросы философского характера, меня об этом оповестит его слуга.
— Кстати, — он продолжал, — если Кристина больше увлечена науками, то Эбба, как и ты, философией. Поэтому у вас есть много общего.
Прошло некоторое время. Была вторая половина солнечного дня, когда ко мне поднялся слуга с сообщением о встречи Декарта с графиней Спарре. Я немедленно спустился вниз в покои Картезия. Он встретил меня с радостью, но я не мог до конца разделить ее с моим другом, ибо заметил, как фигурка графини, склонившаяся над объемным трактатом на столе, съежилась. Мне бесконечно стало жаль мою любимую, и я собрался уже попросить у нее прощения за то, что она меня обидела. Но Декарт мне своевременно погрозил пальцем. Он попросил меня присесть за общий стол напротив Эббы. Между нами началась невольная игра избегания взглядов друг друга. Когда она смотрела на меня, я отводил глаза, когда я обращал на нее внимание, она переводила взгляд на что угодно. Декарт долго терпел наше развлечение и, наконец, не выдержав, сказал: «Долго вы будете мучить друг друга, ведь так нельзя». Эбба вспыхнула и, было, собралась уйти, но Рене ласково удержал ее за плечи.
— В кои веки я сижу со своими философскими друзьями, а они дуются друг на друга. Что, между вами пробежала кошка?
— Если бы кошка, тигрица, — ответила Эбба.
— Но ее сейчас с нами нет, — успокоил Декарт, — так давайте дружно займемся нашими делами.
У меня сразу отлегло от сердца. Всему виной, как я и предполагал, дурная ревность то ли королевы к Эббе, но я никому кроме Декарта о ней не говорил, а Декарт не выдаст, то ли графини ко мне, но она показывала на людях редкое ко мне безразличие. Попробуй, пойми королеву. Что касается графини, то ее расположение ко мне перестало быть для меня тайной. Я ласково посмотрел на Эббу. Она не могла полностью скрыть счастливой детской улыбки на своих устах. Мне не надо было ничего другого, как только вот так сидеть с любимой и моим другом, который нас примирил. Но счастье не бывает долгим. Пришел лакей и позвал Эббу к королеве. Когда она ушла, Рене мне сказал, что Эбба хорошо влияет на меня. Так что я должен найти любой способ, чтобы увести ее отсюда для всеобщего блага, не заводя любовные шашни с королевой. Я, было, хотел сказать, что не собираюсь делать ничего подобного, но потом решил промолчать, понимая всю абсурдность того, что мог совершить еще вчера. Тогда Декарт сказал: «Я не хотел тебе говорить, но Эбба уже год как хранит твой портрет, она сообщила мне об этом под большим секретом на днях, перед самым твоим приездом. Она в тебя влюблена. Отчасти я в этом виноват своими рассказами о тебе. Насколько я знаю, у нее еще никого не было. Эбба мне говорила, что Кристина ее склоняла к любви, но она пока находит всяческие предлоги для вежливого отказа, — он помолчал, потом продолжил, — самый лучший вариант для тебя уже сегодня взять Эббе и скрыться из королевства». Я с ним согласился. Мы договорились о том, что вместе подумаем, как это дело провернуть.
Когда я поднимался к себе в покои, то на лестнице встретил пажа королевы, через которого она просила меня сей же час пожаловать к ней. Я с тревожным чувством пошел в покои королевы. Она меня с нетерпением ждала в комнате для увеселительных занятий. Кроме нас в ней никого не было. Или мне так показалось? Она нежно на меня посмотрела и стала ласково расспрашивать.
— Как вы себя чувствуете? Вам не плохо после поединка с моей фрейлиной?
— Совсем нет. Это было для меня хоть какое-то развлечение, — соврал я.
— Развлечение? Так ли? Не об этом я думала тогда, глядя на вас. Вы должны на меня сердиться за то, что я не защитила вас от нападок моей фрейлины! – с выражением раскаяния говорила Кристина, затем стала объяснять, — она на вас сильно злится из-за своей дальней французской родственницы, с которой вы, как она утверждает, дурно обошлись. Она хотела отомстить. То, что она хотела вас унизить на поединке, только начало. Ждите скоро продолжение: она хочет навести на вас порчу. Я запретила ей против вас злоумышлять, но мне передали верные люди, что она вчера ночью на вас гадала, чтобы «сжить со света». Что мне с вами делать? Признаюсь вам, что я ее сама боюсь. Вдруг она меня отравит? Может мне ее заточить в темницу?
— Вы этому придаете значение? Девчонка просто мается от скуки, вот и выдумывает всякие небылицы про мои любовные проступки.
— Не скажите. Например, вчера она слепила восковую куклу и проткнула ее заговоренной иглой. Эта кукла — вы и ваша душа в кукле, которую она проткнула и не один раз прямо в сердце.
— Это что, вроде любовного приворота?
— Это намного серьезнее, чем вы думаете. Она занимается порчей, что ваши друзья-католики расценивают как богомерзкое деяние, наказание за которое — прилюдная смерть ведьмы на костре.
— Но, как же, она ведь ваша фаворитка? Почему в таком случае вы ее не можете урезонить, используя королевское внушение?
— Я к ней благоволила потому, что она много пережила. К тому же Эбба такая же красивая, как и моя мать, которой мне, когда я была маленькая, так не хватало. Что же мы с ней сделаем?
— В толк не возьму. Давайте подождем и посмотрим на ее поведение. Вдруг она одумается.
— Вы предлагаете ждать с моря погоды. А я о вас беспокоюсь. Вы, в самом деле, хорошо себя чувствуете?
С этими словами она, сидя рядом со мной, наклонилась и во мне, думающем о том, как бы поскорей от нее сбежать с моей возлюбленной, сразу же поднялось желание. Я был над собой не властен как кавалер, в конце концов, как мужчина. Я еле сдерживался, чтобы ее не схватить. Не знаю, что хотела показать она, но я интуитивно чувствовал, что она все свои движения делает как заведенная и вся в моей власти, готовая сию же минуту уступить напору моего желания. Она приложила руку к моему горячему лбу, потом поцеловала его, как бы, вот именно как бы, проверяя, здоров ли я, потом губами стала спускаться ниже. Я уже не мог сдерживаться, животная страсть овладевала мною все больше и больше. Я стал обнимать королеву, сжимая рукой ее талию. Казалось, я пропал. Но тут, к моему счастью, в дверь постучали. Мы мгновенно отпрянули друг от друга, а королева в гневе крикнула: «Сколько можно! Кто посмел меня беспокоить?» Дверь открылась, и в комнату ввалилось маленькое существо — карлица Мария. Она смущенно извинилась за непрошеный визит. Но сообщила, что принесла важное известие, касающееся государственных дел.
— Как обременительно, Франсуа, быть все время в заботах о благе моего народа и охране его интересов, — обратилась она ко мне с выражением лукавства и улыбнулась своими чувственными губами. – Мы с вами потом продолжим нашу содержательную беседу о текущих политических делах вашего королевства. Да, кстати, — добавила она, — завтра утром мы устраиваем королевскую охоту на лань в моем лесу и ждем вас принять в ней участие в качестве главного охотника.
Я понял, что мое свидание на время закончилось, но только на небольшое время, которое нам с Эббе оставила судьба. Завтра ланью будет Эбба, а ее убийцей я сам.