Всякая всячина

С чего начинается дружба? Наверное, с того же, что и любовь: с какого-то пустяка, случайности. Ну, выпили вместе, встретили Новый год, то да се. Хотя в эти годы, если уж честно, все друзья. Друзья и подруги. И чем ниже уровень претензий, тем их больше.
В.Е.Степнов, тем не менее, всегда шел стороной. Другие приходили и уходили, а он шел и шел, и идет, слава Богу. Как флаг, как икона, как символ чего-то сакраментального. Угловат, порывист, язык, как топор. Не трогает веточки, валит сразу стволы. С единого замаха, под корень. И главное, после каждого такого замаха становится как-то светлее, понятнее, будто он прорубил для тебя в чаще просеку.
Он поднимает кружку пива и смотрит сквозь ее янтарное чрево на солнце, чтобы увидеть в нем весну. Потом освежает свои губы. Он не спешит:
—Пиво нужно пить вдумчиво!
Многие из его выражений, вылетающих с уст просто так, попадя, экспромтом, можно было сразу же, без всякой редакции, высекать на скрижалях. Но он пишет только анамнезы и рецепты. А жаль. Столько прошёл, — мог бы и поделиться. Но для этого существует только День встречи, Традиция многих, многих лет.

За окном плацкартного — Луна, немой, всевидящий зритель. Вспомнился почему-то отцовский друг детства Борька Иванов. Их дома в Городце, по Республиканской улице, стояли бок о бок. Борька получил повестку в первый же день войны. Вместе с несколькими сотнями желторотых пацанов их так же, как нас, погрузили в эшелон и — вперед. Отца свалила малярия, и только поэтому он не оказался в этой компании. Знал ли Борька, куда попадет? Быть может. А может, и нет. За плечами у него была обычная мальчишеская судьба. Драки с соседскими пацанами, рыбалки, первый поцелуй, первая рюмка втихаря от отца. И так же, как мы, сидел он тогда со своими сверстниками в тесном, прокуренном вагоне, слушал перестук чугунных колес, похожий на ход часов, решающих твою участь, и тоже о чем-то думал. Наверное, о войне, о немцах, судьбе.
Моя фортуна тоже менялась по воле текущих событий. Кто был я в руках ее? Просто пешкой, которую можно было задвинуть куда угодно. Наши войска входили в эти дни в далекий Афган. Чем обернется это для нас? Борька Иванов, наверное, задавался подобным вопросом. Попал под Москву. Это была осень 41-го. Его последняя осень в этой, только еще начавшейся, жизни.

—Ты любишь оперу, Жора?
—Смотрел как-то по телевизору. Противно…

Встречаются разные люди. Те, без кого никак, и просто попутчики. Все они, в целом, и составляют наш мир.

Дядя Ваня. Старый водитель. Всю войну просидел за баранкой. Видел последние дни Севастополя, Германию. Любил рассказывать и не любил слушать, как, впрочем, и многие, кому есть чем поделиться. Терпеть не мог советских газет.
—От них только глаза устают, — отмахивался, бывало.
Советскую власть и все ее обещания воспринимал презрительно. Вспомнил как-то слова одного немецкого мастера. Все оборудование завода, на котором тот проработал всю жизнь, уже было погружено на наши автомобили и поезда. Мастер протягивает плоскогубцы:
—И это возьмите!
Наши:
—Да ладно. Не надо, оставь.
На руинах своего цеха немец демонстративно потряс плоскогубцами:
—Мы вас и с этим догоним!
И ведь оказался прав.

«Достижения телеграфа», лекция в деревенском клубе. Поднимается мужичок:
—Я вот спросить. Индукция, трансляция, это мы понимаем, Вы только скажите, как телеграмма из-за моря
сухой приходит?

Лешка Верещагин. Погиб в Афгане. После нашего института призвали лейтенантом. Служил где-то в Таджикистане, поблизости с афганской границей. Однажды послали лечить кому-то зубы. По профессии. В один из военных гарнизонов в соседней, воюющей стране. Вдруг — душманы. Наши отстреливались до последнего. Леша, наверное, тоже стрелял. Наверное. Вот только где он мог этому научиться? Стрелял в белый свет. В отчаянье. Кто же поверит, что можно умереть так стремительно, как бы ни с того, ни с сего! Причем не кому-нибудь, а тебе. Лично! И тем не менее.
Гарнизон истреблен был полностью.
Компанейский он, Лёшка. Как все мы, любил девочек, пиво. За глаза, подсмеиваясь, мы звали его difilabotrium latum — широкий лентец. Глиста, в переводе с латыни. И никакой он был не военный.

Махровые заснеженные деревья и провода, снег скрипит под ногами. Ни зги. Лишь редкие проблески фар и приглушенный шум автомобилей. Идешь на ощупь, как по судьбе. Не вижу, лишь представляю, как выглядит место, где я. Иду, но знать не знаю, что ждет впереди. Где поскользнусь, встречу кого, где, может, меня кто встретит или собьет. Ничего не видать. Туман. Все на ощупь.

На Ваганьково тихо. В огромном городе так бывает. Но только на кладбище. Или в концертном зале, когда отшумят приветственные аплодисменты, и артист, собравшись, шагнет к микрофону.
Высоцкий — прямо у входа. Как всегда, «доступен всем глазам». Все пространство вокруг маленького зеленого холмика в цветах. Астры, гвоздики, георгины, розы, фиалки… Ни одного увядшего кустика, все живое. У подножия, на обрезке фанерки, россыпь кедровых шишек. Видимо, из Сибири в благодарность за «родники» его «серебряные». И тут же, рядышком, гроздь калины. Ярко-ярко красной. Как у его друга Василия Шукшина.
На небольшой мраморной плитке надпись, недавно освеженная бронзовой краской:

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
1938 — 1980

Больше — ни слова.
Мало-помалу подходят люди. Постоят, пошепчутся о чем-то друг с другом и идут дальше, в глубь знаменитого погоста. Некоторые просовывают в ведра и банки за оградкой свои цветы.
—А вы не знаете, когда ему поставят памятник? Говорят, такой уже есть. Где-то в Доме художников. Высоцкий там изображен с гитарой. Знаете?
Мотаю головой. Откуда мне знать? Для меня ясно одно: в двух шагах от меня — легенда. Тот самый Высоцкий, которого я всегда уважал и помнил, но никогда не видел так близко.

Часто во сне вижу отца. Все время пытаюсь воскресить его. Так мне он, ушедший, напоминает о неизбывности сыновьего долга. Но вот сколько лет, а всё никак не поднимается рука написать хотя бы какое-то подобие мемуаров. Не мой это жанр.

Не зима, а слезливая баба.

Никифор, старый винокур, вывез с ликерки бочку спирта, облил гудроном, чтобы не сгнила, и закопал на даче. И умер, успев сообщить сыну только примерные координаты. Сын — за лопату. Соседи:
—Какой работящий мужик!

Филармония. Концерт для скрипки с оркестром. На сцене признанный виртуоз. Минут через десять в зале слышится шум. Все оборачиваются и видят на галерке долговязого мужика.
—Сходил, называется в кино, — буянит он, проталкиваясь к выходу. — Тоже мне культпоход называется. Всучили в профкоме! Да если бы у нас, на работе, хоть кто-то попробовал так долго скрипеть, — сразу бы получил по зубам!

Щеки похожие на тесто, сбежавшее через едва приоткрытые дырки глазниц.

Глядя не некоторых сограждан, начинаешь понимать Цезаре Ломброзо.

Глупое, как и великое, видится издалека. Издалека все виднее. То есть что же сегодня, — мы все в той или иной степени ошибаемся?

—В поход так в поход! А женщин с собой возьмем?
—Ни в коем случае! Секс будет отвлекать. А, кстати, хорошие женщины?
—Ну так, ничего.
—Тем более не надо. Женишься еще.

Безногий мужичишко валяется на спине у обочины. Курчавая, неопрятная борода в крошках. Рядом — надкусанный помидор и фуражка, приспособленная под сбор монет. Время от времени, разбуженный чьими-нибудь шагами, он просыпается и кричит, ошарашено выпучив зенки:
—Дайте чего-нибудь поесть или выпить!

Покой нужен только покойникам, хотя я не уверен, что при жизни они добивались именно этого.

Политех. Вопрос по зарубежной литературе. Студент в отчаянье:
—Да не знаю я ее!
Экзаменатор:
—«Гамлета» по телевизору смотрел?
Запускает пятерню в затылок:
—Было, вроде…
—Ну вот, а говоришь — не знаю. Чудак, это же и есть зарубежная литература!
В зачетке появляется запись — “хор”.

Бабулька с котомкой, глядя на ораву туристов:
—Отдохнули хорошо, завтра хорошо работать будут.
Турист со шрамом:
—А может, и нехорошо.
Его приятель с опохмеленным, уплывающим взглядом:
—Может, и совсем работать не будут.
Бабушка:
—Как же так?
Девушка из компании:
—Тунеядцы. Им лишь бы дурака повалять.

Что такое культура? Фрейд считал ее средством подавления инстинктов, Ницше — фантазией, позволяющей отвлечься от страдания. Иначе говоря, это своеобразный интеллектуальный онанизм, искусственное подавление голода.

Быстро заскучав от комплиментов, дама отмахивается:
—Вы меня утомили!
—Может быть, нам перейти к половому вопросу?

По справедливому замечанию Маркса, потребление заключается в том, что все мы кушаем из одной чашки, только ложки у всех разные. Т.е. основополагающий вопрос карьеры это — не совесть, не патриотизм, не исполнительность, —нет. А просто — где моя большая ложка?

Ветеринарный доктор у постели больной:
—Может, вам клизму поставить? Неудобно? Ну, может, тогда таблетку какую-нибудь дать? По жопе похлопать?
—Доктор…
—Нет, я ничего. Я просто хочу, как лучше.

Совесть, справедливость, порядочность — категории самоутешения. Там, где господствуют власть и деньги, все это малоактуально.

—Как спектакль?
—Да так. Во всем зале – ни одной красивой бабы.

Человек входит в жизнь как животное, заканчивает — как получится.

—Как живем?
—Хорошо. То есть плохо.

Мир нормальной женщины — семья. Мир нормального мужчины гораздо шире. Отсюда войны, разруха, но и в конечном итоге — прогресс.

Одесса. Телефонная будка. Очередь. Из будки радостно выбегает парень и нечаянно стукает по спине стоявшего перед ним старика.
—Ах, простите, пожалуйста! — убегая, извиняется он.
Старик возмущается: вот, мол, пошла молодежь! Очередь:
—Нет, вы только посмотрите на него! Парень звонит любимой девушке, свидание ей назначает, а этот нарочно встал у самой дверцы и слушает. И еще потом возмущается, что ему дали по шее!

Жизненный опыт — это умение различать печальное и смешное.

—А ты, оказывается, с гонораром!
Это о гоноре.

Время, которое потакает инстинктам, заканчивается анархией и разрухой.

—На балете была. Балерины — как цыплята по рубль двадцать, еще хуже.
—Понравилось?
—Кошмар какой-то.

Вникать в других людей — это труд. Неблагодарный, в общем.

Фрейд понял одним из первых, откуда происходит все и вся, и вряд ли ошибся. Мы, в самом деле, прежде всего — скоты.

Для бедных и дураков придуманы боги. У богатых более интересные кумиры.

Почти каждое утро по дороге в гараж навстречу мне попадалась одна чудаковатая бабка.
—А хлеба-то нет, — печально сообщала она.

Жена и любовница — это не разные женщины, а разные роли.

Школа. Директор инструктирует молодого преподавателя, девушку:
—Как и во всяком коллективе, у нас здесь воруют.

Когда на твоей шее уже затянута петля, выбор перед тобой невелик: либо ты сам выбьешь из-под своих ног табуретку, либо за тебя это сделают другие.

Две бабки сидят на скамейке. Одна что-то увлеченно рассказывает другой про голубей и воробьев, которые дерутся за брошенный пирожок у них перед ногами.
—Да что ты все мелешь, спрашиваешь все о чем? — отталкивает ее собеседница. — Глухая я, как пень. Ты меня толкни — отвечу!

—Не кипяти в этой чашке чай: лопнет!
—Это ж фарфор!
—Не знаю, но у меня лопнуло.
—Ты молотком, что ль, чай кипятила?

Судьба развивается только по одному из множества возможных вариантов. В этом трагизм нашей жизни. И только искусство способно устранить эту несправедливость и на том перекрёстке, где можно потерять или приобрести, что угодно, направляет своих героев по всем направлениям. В порядке эксперимента.

—В какой партии вы состоите?
Бальмонт:
—Я — поэт!
Как-то во время предвыборного опроса я ответил, что симпатизирую только партии Жванецкого и Ширвиндта.
—Но такой партии нет! — изумились на другом берегу эфира.
—А вы послушайте свою душу…

Жизнь удивительная штука. Ты говоришь ей: все будет так и так, а она только прищуривается лукаво и как бы подтрунивает: да ничего подобного!

Он стоял в старице Волги, в самом устье Сока, рядом с постом ГАИ, старый морской волк «Корсаков», бывшая «Ева Браун». Судно, окрыленное знаменем нашей Победы. На самой живописной и короткой из двух дорог, соединяющих Самару и Тольятти. У подножия огромной горы с аляповатым названием Тип-Тяф, одной из гор, образующих Жигулевские ворота. Даже облупленная краска и ржавчина не могли смазать следы былой красоты и стройности. Многие не знали его истории, но даже они предпочитали ездить именно здесь. Хоть и не удивишь кораблями Волгу, но этот, чёрный, с носом, приподнятом для штормовой волны, выглядел действительно экзотикой. Ну, уж а те, кто знал, смотрел на него просто с благоговением.
Таких кораблей всего было два. Второй — «Адольф Гитлер». Они вышли со стапелей верфи в Гамбурге одновременно в 1936-м, через три года после победы фашистов в Германии. Потом война. «Адольфа Гитлера» потопили, а «Ева Браун» досталась нам по репарациям. Это был уже наш военный корабль. Долгое время перевозил оружие во Вьетнам. Пострадал от американцев. Его залатали и списали на Волгу, в пригород Самары, тогдашнего Куйбышева.
Если бы кто-нибудь догадался сделать из красавца музей, от посетителей отбоя бы не было. Поток машин вдоль реки беспрерывен. Была и обширная площадка для парковки. Музей не только двух войн, но и вообще флота, военного, гражданского, — без разницы. Но таких людей не нашлось в новой России. Времена были, как и сейчас, меркантильные. В судне устроили рефрижератор, а потом и вовсе решили порезать на металлолом. Искра от газорезки попала на масло, оставшееся на дне судна и…
Конечно, это судьба. Оба корабля закончили свой путь трагически. Правда, не одновременно, в отличие от людей, в чью честь они были названы, Нет «Корсакова» — «Евы Браун», сгорел в 2004-м. Голова иногда еще по привычке поворачивается в эту сторону. Но там ничего. Тихая заводь, ивы, и всё. Ни метки, ни какого-нибудь креста, как на кладбище, в память о тех, кто когда-то был дорог.
Всегда жаль, когда из жизни исчезает что-то хорошее. И ничего когда взамен. Ничего в назидание. Особенно когда всё могло быть иначе, будь мы мудрей или хоть чуточку повнимательней к тому, что нас трогало.

С романтики начинаются не только вздохи на скамейке. С романтики начинается все. Мечтайте, мечтайте, господа!

Разговор дачниц, бабушек.
—Забыла я, как помидора эта называется. Ну, так цыгана еще в том фильме зовут…
—Будулай?
—Нет, вспомнила. Рома!

—Не может быть! — горячится молодость.
Но зрелость уже догадывается, что в жизни может быть всякое.

Пером лучше всего двигают чувства, а не желание заработать. Об этом сказал и Пушкин. Так примерно: когда я пишу, я поэт. Но с последней строкой становлюсь коммерсантом…

Я против любого творчества, если оно лишь фотографирует жизнь. Творчество должно быть маяком, звездой. Оно должно окрылять, а не полоскать тебя в том, что давно уже всем известно. Собственно, то же можно сказать и о словах, которые мы говорим друг другу.

—Хорошая ты баба!
—«Баба»… Я не баба. В словаре Ожегова «баба» — это замужняя женщина низшего сословия. А я незамужняя, значит, — девка.

—Деньги, власть, развлечения!
—А-а, не то все это.
—Не скажите!

Отхлебнув, как следует, беленькой и соответственно воодушевившись, горемыка, мальченка годков сорока, бросился к гробу отца, и только родные и близкие не дали ему прилечь рядом.
—Отец! — кричал он обреченно и ронял в гроб крутую слезу. — Мать! — стонал, обернувшись. — Налей еще стопочку, сил нет!

Без Иуды не было бы Христа! Все познается в сравнении.

Школа. Директор инструктирует молодого преподавателя, девушку:
—Как и во всяком коллективе, у нас здесь воруют.

Библейский шабат означает только одно: человек должен вспоминать о Боге! Хоть раз в неделю. Иначе он станет просто скотиной.

—Это же слухи, грязь!
—И что?
—Зачем ты их распускаешь?
—Но я же женщина! Причем, нелюбимая.

Чтобы придать смысл предстоящему дню, нужно уже с утра настроиться на что-нибудь радостное. Хотя бы на рюмку водки.

С честностью у нас, в России, обстоит следующим образом: если честен, значит, дурак. Во всяком случае, человек опасный.

Кандидат в депутаты с трибуны:
—Поддержим отечественного производителя!
Зал дружно зааплодировал. Он сел в «Мерседес» и уехал.

Звонок на радио: молодой человек просит поздравить с днем рождения свою подругу.
Ведущий:
—А кем она работает?
—Она гинеколог.
—Может быть, вы что-нибудь хотите ей передать?
—Да, хотелось бы, чтобы она все-таки больше заглядывалась на лица.

И бизнесмен, и поэт — оба люди искусства. Только один воплощает его в камне, на бумаге или на экране, другой — в реальной жизни.

Интервью.
—Что вы можете лучше всего?
—Я не могу, но хочу хорошо петь. Хочу, но не могу сыграть главную роль в каком-нибудь интересном фильме. Зато я хорошо занимаюсь сексом. Разве этого мало?

История не будет учить. История будет врать во благо очередного барина, возглавившего эпоху. Правда останется только в фольклоре, байках, анекдотах. Но и они забудутся. Очередные потомки снова завертятся в колесе времени, словно белки, и будут спотыкаться о старые грабли.

Две дачницы:
—Семеныч-то? Ему пятьдесят сегодня. День рождения собирает.
—Молодой еще.
—А что ему, — у них уже огурцы свои!

С каждым из нас происходит немало интересных историй, но большинство из них теряется в Лете, ибо далеко не каждый может их превратить в произведения искусства и подать к столу.

Проулок. Кадр в кепке. Идет, посвистывает. В руке портфель, пузатый, точно давно на сносях. Он останавливается, ставит портфель. Потом снимает левой рукой бейсбольную кепку, а правой осеняет себя православным крестом. И кланяется, кланяется в разные стороны. Вокруг ничего, что бы напоминало какую-то святыню. Только старая рыжая лошадь, привязанная к деревянному забору.

Из телерепортажа:
«Придется обратиться к врачу. Чтобы не обращаться потом к хирургу».
Хирург, видимо, не врач.

Из протокола: «Отряд батальона милиции во главе с сержантом Филипповым задержал и доставил в медвытрезвитель гр. Шабанова А.Б. Этот гр. стоял на остановке и в нетрезвом виде читал газету, тем самым оскорбляя честь и достоинство группы молодых девушек, голосовавших собой на обочине».

Мать — дочке:
—От книг только пыль! Купи лучше арбуз деткам или платочек себе.

Ельцин на концерте Жванецкого. Он все еще в ложе, но уже не небожитель. А Жванецкий, как был, так и остался Жванецким.

—К чему взаимные упреки? Ты лучше всех!
—Хам!

Доктор:
—Как ваше бесценное здоровье?
—Вашими молитвами.
—Неужели Господь их услышал…

Из путеводителя: «Благодать начинается там, где кончается Бухалово».

Обмороженный нос, выздоравливая, пожелтел и зашелушился, как подсолнух.
—Расти большой!
—Куда больше? И так между глазами — стена!

—Не переживай!
—Всех не переживешь.

—Вы распускаете обо мне грязные слухи. Зачем?
—Какие поводы, такие и слухи.

—Ну, кто я тебе?
—Уже никто.

Трое. Один знакомит товарища со своим спутником:
—Сын моего отца.
Тот протягивает для рукопожатия руку, представляется:
—Брат.

Электрические провода, усеянные ласточками, провисали, как бусы.

—Как здоровье?
—Врачи говорят: жить буду. Правда, что не долго.

Жаль не то, что умер, а то, что забыли.

Не хочется общаться с друзьями? Ты просто стареешь.

Жизнь — маятник. Качнувшись однажды с величавым размахом, она постепенно умеряет свой пыл и, наконец, совсем затихает.

Он:
—Как будем спать?
Она:
—По традиции.
—На разных постелях?
—Подлец!

—Ребята, вы же интеллигентные люди…
—Ты что имеешь в виду, козел драный?!

—Не знаю теперь, что мне сделать.
—Сделайте клизму!

Она (с ненавистью):
—Он любит только себя!
Подружка:
—А еще двух студенток, Машу и Катю.

Корвалол пахнет смертью.
В любом месте города можно было встретить эту согбенную, придурковатую тетку, которая могла подойти раз десять на дню и, жалостно заглядывая в глаза, попросить:
—Дяденька, дайте, пожалуйста, пятьдесят копеечек.
Смешно.
И жалко.
Конечно, даю.

Переключая ТВ на другой канал, она — со скукой:
—Писал, писал, а умер на съемной квартире. Даже дома собственного не построил. Несерьезный он какой-то, этот Пушкин!

Новодевичье.
—А Ельцин где, не подскажите?
—Какой там Ельцин, здесь такие люди похоронены!

—Ой, не могу! — тихо воскликнул он, закусывая коньяк сочной грушей. — Алкоголизм — страшное дело. Приятное и страшное одновременно.

—Ума бы тебе поднабраться.
—Где бы только?

Двухэтажная физиономия, что-то от Фернанделя.

—Здравствуй, дорогой. Чего ты на меня так смотришь?
—Не знал, что я для тебя дорогой.

—Встань на мое место!
—Чего мне там делать?

Астровенеролог.

—А что он делает?
—Крутого из себя варит.
—И как у него это обычно: получается?
—Огонька не хватает.

Внешне ярких людей много, но приходит осень, зима — и все исчезает. Не верится даже, что этот был Апполоном, а та бывшая Мисс Мира, за которой охотилась целая свора самых породистых кобелей.
А есть еще люди, которые светятся изнутри. Они, может быть, и не так эффектны, не так поражают одеждой и природными формами, но тоже красивы. По-настоящему. До изумления!

—К чему взаимные упреки? Ты лучше всех!
—Хам!

Если в лоб тебе летит снаряд, какая разница, как он называется: «Кадиллак» или вазовская «семерка»?

—Сколько же у него денег?
—Ну, наверное, не меньше, чем у нас ума.
—Так мало?

Что такое «хорошо», а что — «плохо»? Вот, собственно, главные вопросы, которые мы задаем всю жизнь себе, друзьям и книгам.

Лето, жара. Усталость.
—Квас?
—Да что вы.
Релаксирующее обаяние холодного пива…

Внешность у женщины и кошелек у мужчины — самые сильные козыри и мотивы большинства их поступков.

Нет ни черного ни белого, есть жизнь. Оценки — только реакция выигравших или пострадавших.

—Христос воскрес!
—Да вы что?!

В морозном воздухе колом стоит угарный смог. Серые дымки лениво струятся из темных труб. Снежок, слегка припорошивший за ночь дорожную наледь, искрится и ритмично похрустывает под подошвами.

—Доктор, я смогу с этим жить?
—И с этим, и с тем. Со всеми сможете!

«Моление Даниила Заточника». Маленький человечек. Думает, что достоин в жизни большего. Может, это и так, но все в руках Господних, а руки Господа всегда очень заняты. Ему не до нас.
Это «Моление…» бессмертно.

Эпитафия:
«Вот и все».