Наташка

—Молодой человек!
Я обернулся.
—Вас не Лешей зовут?
Мы не виделись года два, но я узнал ее сразу. Она стояла на трамвайной остановке в стареньком драповом пальтишке и жалась ушами в коротенький воротничок. Было действительно зябко.
Ее притащил в наш студенческий вертеп Кипа. Молоденькая, лет восемнадцать. Глазки веселые, шустрые. Куколка! Носик только слегка приплюснут у кончика. Ну, может, и не совсем слегка, поэтому она сразу же получила «подпольное» прозвище — «Шнобель».
—Наташка!
Мы обнялись. Дежурные вопросы:
—Ну, как ты?
—Да так. А ты?
—Стараюсь.
Она изменилась. Взгляд потух. Чувствовалось, ей одиноко. И вдруг меня осенило: у меня же пустая квартира!
—Наташка, — вырвалось тут, — мы знакомы с тобой целую вечность, а ведь так и ни разу друг с другом не спали.
—Действительно, — сказала она рассеянно, как бы вспоминая чего-то.
—Поехали ко мне!
—Поехали.
Все было запросто, никаких предрассудков. Жизнь у обоих у нас была довольно раскованная. Она, к тому же, я знал, свела ее в ремесло. А я, наивный, предупреждал ее когда-то в общаге:
—Уходи ты отсюда, Наташка. Пойдешь по рукам!
Не поверила. А может, не захотела верить. Да и что мы вообще понимаем в женщинах, особенно молодых и красивых: через кого же им самовыражаться, как не через нас, дураков? Притом еще хорошо зарабатывать! Через какие-нибудь полчаса без лишних церемоний мы уже обнимались в постели. Правда, бесплатно. Просто по старой дружбе.
—Ты настоящий мужик, Лешенька, — шептала она.
Не в экстазе. По деловому как-то, словно хотела просто сделать мне приятное.

Утро, покатав нас немного в трамвае по улью пробужденного города, вывело обоих на набережную. По серой реке ходили пенистые буруны, веяло холодом. Под ногами шуршала сухая листва. Я читал ей Есенина, какие-то смешные рассказы. А она смотрела на меня внимательным, но совершенно отсутствующим взглядом и зябко жалась в свой воротник. Я ощущал себя в этот момент кем-то вроде того студента из Купринской «Ямы», спасителя падших душ. Мне жаль ее было. Казалось, женился бы, — такая она была неприкаянная. Я говорил, размахивал вдохновенно руками, а она все посматривала куда-то в сторону. Украдкой, чтоб не обидеть.
—Пошли, выпьем пива?
—Пошли.
Ни в чем не перечила. А я даже не пива хотел, просто — укрыть ее куда-нибудь в тепло. Поднялись от речки наверх вдоль Парка Горького, потом опустились в «Трюм». Бар только что открылся, мы стали первыми посетителями.
«Трюм» — заведение большое, солидное. Гардероб, зеркала, обшитые деревом стены. Вообще-то пивная официально не называлась никак, — «Пивной бар» просто, и все. Но над ним располагался ресторан «Парус», как бы палуба, поэтому логично было предположить, что внизу должен быть трюм. Как и на всяком корабле. Удивительно, что до этого додумались только мы, студенты. А может, и не удивительно, — в какую еще пору так виртуозно крутятся мозги!

Внутри уютно, тепло. Не то, что на берегу. Полумрак, круглые столики на никелированных металлических трубах, растущие, как грибы, тут и там. Взял по три кружки. Черт знает — зачем, можно было начать и с одной. Надеялся, видно, на долгий разговор.
Да и вообще, я стал уже в нее понемножку влюбляться. Я понимал, что ума она не великого, и спит давно со всеми подряд. Во всяком случае, из моих многочисленных знакомых прихватила многих. Но почему-то это совсем не смущало. Пинок из института сделал меня философом.
—Ну? — поднял я свою кружку.
Она улыбнулась и подняла свою. Нос у нее, конечно, да. Что-то от утконоса. А так, вообще, ничего. Если мы не вспоминали общих знакомых, она прилежно молчала. Улыбалась и молчала. Так делают многие женщины. И многим мужчинам кажется, что их понимают. И это радует. Кому же из нас не хочется встретить родственную душу! Потом на некоторых из них мы женимся, и убеждаемся очень быстро, что молчание — вовсе не золото, а кот в мешке. Надеешься на пушистого перса с добрым, покладистым нутром, а там какая-нибудь драчливая зараза, которую следовало утопить еще при рождении.
Я читал ей стихи, отрывки из смешной чеховской прозы. Театр, литература меня, вчерашнего медика, давно уже захлестывали по правому и по левому борту. В глазах ее, казалось, искрился некоторый интерес. А что подкупает в собеседнике, кем бы он ни был? Что подкупает в людях вообще? Внимание. Если и не способность — желание понять.
—А ты стал другим, — сказала она задумчиво.
—Каким?
—Серьезным.
—Это плохо?
—Непривычно. Я знала тебя шалопаем. Просто красивым мальчиком.
—Ты тоже стала серьезней.
—В чем?
—Вообще. С тобой уже интересно не только в постели.
—Спасибо, — улыбнулась она почти что счастливо.
Похоже, ей еще не делали такой комплимент.

—Девушка! — послышалось вдруг у меня за спиной.
Голос мужской, требовательный. Я не видел его обладателя, но понял сразу — ментура. Уж больно звучал беспардонно:
—Можно вас?
Ее оживленный взгляд погас мгновенно.
—Я пойду, — то ли оповестила, то ли спросила она растерянно.
Что было ответить? Мир, в котором вращалась она, был для меня загадкой.

Уже после армии, встретив там же, в «Трюме», одну из ее подруг, спросил:
—А где?
Та:
—Сидит.
Не сильно меня удивил этот ответ: шальная была она девка. И все же поинтересовался:
—За что?
—Убийство.
От изумления я чуть не уронил челюсть в кружку с «жигулевским». Много чего я мог бы предположить о Наташке, но это уж было чересчур. Правду пришлось вытягивать из подружки, как зубы из челюсти: без анестезии дело не шло. Только после того, как я выставил на столик «чекушку», Наташкина знакомая разоткровенничалась. И что оказалось? Щупленькая, на вид безобидная девушка со смешным носом убила здорового кабана, сотрудника милиции. Прямо в его кабинете. Ножницами, которые лежали на столе. Ударила в глаз, когда этот блюститель нравов попытался ее изнасиловать. В тот самый день, когда мы расстались. Может быть, именно он нас тогда и разлучил.

Давно это было, но до сих пор меня мучит вопрос: а я что я мог сделать? Ну, разве что не зайти с ней тогда в этот злополучный бар. Или, по крайней мере, не засорять ее неискушенную душу сентиментальным хламом, под влиянием которого, она, проститутка, быть может, впервые вступилась за свою честь. Не знаю ответа. Лишь ясно одно: романтик я, мечтатель, но не Нострадамус, увы.