Глава 3. Круг размером с Туркестан. (Глава 3)

Юнкерс встал. В салоне повисла тишина, нарушаемая только тяжёлыми вздохами избежавших гибели эмигрантов; да снаружи за бортом, переполошенная лесотундра напоминала о себе недовольным хлюпаньем, шелестом ещё не опавшей листвы и возгласами растревоженных пернатых тварей.

— Ух… Ну, кажется сели, – прервал молчание Севрюгов. – Все живы-здоровы?

— Угу, — раздались хмурые ответы Остапа и доктора.

— Ничего, ничего. Такие встряски они от всех болезней помогают! Бурде, ты как там?! Цел? – чуть громче спросил полярный лётчик.

— Цел, цел… — зашубуршал в хвосте художник и, вскочив, звонко цокая по гофрированному, металлическому полу, побежал к кабине. – Жив я, друзья мои, жив. Ура! Я жив!!!

— Чему ты так радуешься? – лётчик не разделял бурдовского восторга. – Мы сели непонятно где. И хрен его знает, как сейчас выбираться отсюда будем.

Первый пилот занёс в бортовой журнал все показания приборов, сделал там ещё кое-какие пометки, полистал страницы и ознакомился с предыдущими записями, затем взял журнал, планшет с картой и вылез из машины. Остальные тоже выбрались на свежий воздух. Открывшаяся их взорам картина пугала своим скучным величием. Кругом, куда только хватало глаз, торчали тоненькие, кривые деревца, расстилались кустарники бурых и жёлтых оттенков, грязно-рыжие мхи покрывали землю, Там и здесь, в разрывах между мшаником выглядывали небольшие лужицы, окаймлённые жухлой травой. Падающий «Буревестник» пропахал широкие, длинные борозды, которые частично тоже успели заполниться тёмной болотной водой. Дул промозглый ветер – предвестник запоздалой и поэтому злой зимы. Вдобавок сверху накрапывал мелкий ледяной дождик, больше похожий на мокрый снег. Для пущей жути не хватало только протяжного воя собаки Баскервилей.

— Я, конечно, много где побывал, — с грустной иронией в голосе заметил великий комбинатор, — но в такую унылую жопу меня занесло впервые.

Он поёжился.

— Ну, Остап, это ты зря, – Севрюгов мечтательно улыбнулся. – Весной тут очень даже ничего себе. Упади мы не сейчас, а где-нибудь в мае… У-ууу… Красота!.. Ладно, — холодно сказал он, — делом пора заниматься. Дислокацию нашу определять.

Обойдя и осмотрев, качая головой, самолёт, Севрюгов вытащил из кармана компас и стал, сверяясь с картой, вычислять место посадки. Все с любопытством обступили полярника. Он долго вертелся на одном месте с компасом в руках, после чего долго и упорно шагал по карте циркулем, при чём в процессе этого циркульного марша на восток от Архангельска, пилот как-то не весело затянул: «Прощай, милая моя, уезжаю в Азию, может быть, последний раз на тебя залазию». А закончив петь, зачем-то поднялся повыше, облизал свой толстый палец и, задрав его к небу, попытался определить направление ветра. После чего твёрдой рукой очертил всё тем же циркулем на карте окружность. Размеры её были таковы, что кроме, собственно, РСФСР, из других союзных республик безболезненно круг таких масштабов мог вместить разве что только Казахстан, да, пожалуй, ещё площадь Украины позволяла втиснуть его в себя, правда, в этом случае за её пределы выступали Крым и Донбасс. Остальные же республики тонули в этом круге со всеми своими потрохами, волостями и улусами.

— Мы сейчас находимся где-то в этом районе, — гордо, но как-то без привычного энтузиазма сказал Севрюгов.

— Да-аа, нехило, — прокомментировал результаты вычислений Остап Бендер. – Можно было и не отчерчивать, и так понятно, что мы где-то здесь.

— Ну, это же я приблизительно набросал, – попытался оправдаться лётчик. – Значит до ближайшего населённого пункта… та-аак… — он опять замаршировал циркулем по карте. — Три недели пути! – обрадовал он.

— Ой, — ойкнул Бурдов, ухватившись за живот.

Его утончённый кишечник, чудом не опорожнившийся во время падения, дал слабину сейчас после таких тяжёлых известий. И Семён помчался к близлежащим кустам. Остальные продолжили обсуждать пути возврата к цивилизации.

— И идти нам вот в этом направлении, — воздухоплаватель, ориентируясь по компасу, показал рубящим взмахом ладони на юго-запад.

— Три недели? – напряжённо переспросил доктор Борменталь. – Пешком?

— Да пешком, – подтвердил полярный лётчик. – Топлива то нет. И три недели это так – навскидку. Может и больше.

— А ты же сигналы «сос» подавал, – обратился к пилоту Остап. — Может нас кто услышал? Искать будут?

— Да кто нас искать будет! Большинство лётчиков разъехалось уже по домам, – сказал, знающий истинное положение дел в Арктике, Севрюгов. — Я, вообще, не уверен, что нас кто-нибудь услышал. Радиоустановка то, вон, — молчит. Так что выбираться придётся своими силами. Я вот только переживаю, что еды может не хватить. Еды у нас дней на восемь-девять. Это если растянуть. А подножного корма сейчас мало – не сезон. Как бы нам друг друга жрать не пришлось. Человечину, так сказать.

— Человечину? – спросил Остап брезгливо. – Мне много чего доводилось есть и, к сожалению, даже один раз, чего греха таить, собакой пришлось угоститься… – и как бы оправдываясь: – Времена были голодные, а беляши привокзальные… А вот человечину… Да и кого мы съедим? Жребий будем тянуть? Как в пошлых, авантюрных романах, где после кораблекрушения моряки, потерявшие надежду, совесть и человеческое достоинство между собой решают, кем бы им заморить червячка?

Но жребий тянуть, похоже, ни кто не собирался, так как все трое, не сговариваясь, повернули головы и бросили людоедские взгляды в ту сторону, куда удалился Бурде.

— Я его есть не стану, — быстро сказал доктор испуганно, ужаснувшийся от собственных мыслей.

— Да может и не придётся, – успокоил Севрюгов. – Но лучше погибнуть одному, чем четверым.

Пока за его спиной товарищи обсуждали свои каннибальские планы и решали его участь, Бурдов всё дальше углублялся в торфяники. Ему хотелось отгородиться от посторонних взглядов стеной деревьев, но они росли так редко, что в стену никак не складывались, получался лишь жиденький плетень. Под ногами прогибалась хлипкая почва, как будто Семён шёл по громадной раскисшей перине. «Да, — грустно думал он, — а всё-таки прав был Севрюгов. Сапоги болотные советовал мне купить. Эх. Как бы сейчас они пригодились!». Наконец, отойдя на почтительную дистанцию, он всё же присел. Но как только Семён настроился, на небольшом расстоянии впереди от него послышались хруст и глухое рычание. Это несколько напрягло Бурдова. Неожиданно, прямо перед ним, шагах в десяти раздвинулись заросли кустарника и оттуда показалась огромная, мохнатая морда медведя. Чёрный медвежий нос посвистывал и жадно ловил воздух. Если бы в эту минуту проводились безумные японские соревнования по скоростной дефикации, то Семён Бурдов, как минимум, попал бы на пьедестал, так быстро и качественно его прямая кишка не работала даже после клизматрона. Вскочив, художник кинулся прочь, попутно установив ещё один рекорд – в беге со спущенными штанами по пересеченной местности. Он бежал, бежал резво, бежал вприпрыжку, запинаясь о кочки, проваливался в лужи, вставал, и снова бежал не оглядываясь, бежал так, как добыча улепётывает от голодного хищника. Ветки хлестали его по лицу, ветер свистел в ушах, намокшая бекеша стесняла движения. Бурде запыхтел. Но ему повезло. Шестое чувство, пробудившееся в нём, не позволило Семёну умчаться в другую сторону от места катастрофы, заблудиться и навсегда пропасть в безлюдных пустошах заполярья. Описав крюк, он вылетел прямо к самолёту, сам того не ожидая. Вид у него был шальной и всклокоченный, словно он только что спасся от всемирного потопа.

— Ну как, Сеня, удачно? – спросил Остап, удивлённо разглядывая растрёпанную фигуру художника.

— Т…там это… м-м-ме… медведь, — заикаясь, Семён выдавил из себя страшную новость.

— Какой медведь? – спокойно спросил лётчик Севрюгов.

— З… зд… здоровый. Во! – Бурдов, пытаясь показать размер косолапого, развёл руки так широко, будто бы медведь был величиной с потопивший «Титаник» айсберг.

— Ты крыльями то не маши! Мне без разницы большой он или маленький. Я тебя спрашиваю, какой? Белый или бурый? – лётчик сформулировал вопрос более конкретно.

Сам по себе медведь не пугал полярного героя. Наградной парабеллум лётчика был заряжен и висел в кобуре на поясе под регланом. А вот цвет и, соответственно, ареал обитания медведя роль играл.

— Это… это… б-бурый. А какая разница?

— Плохо, что бурый. Был бы белый, могли бы сузить круг нашего местоположения. Белые то медведи далеко на материк не заходят. Всё больше у побережья шкуру трут, – так Севрюгов прояснил суть своего непраздного любопытства. После чего он внимательно посмотрел на перепачканную одежду Семёна. – А чего это ты грязный такой? И мазутом каким-то от тебя воняет?

Полярник средним пальцем смахнул с рукава художника маслянистую каплю жижи, и, растирая её о большой, поднёс к органам обоняния:

— Не, ну точно – мазут! Ты где ползал, зимогор? Где мазут нашёл, лишенец?!

Бурдов, морщась, обнюхал свой правый рукав. Точно такие же маслянистые подтёки были у него на правой штанине и обуви. Он выбросил руку взад себя:

— Там!

— Ну-ка пойдём, покажешь, где это ты так извозился.

Искра надежды на продолжение прерванного полёта зажглась в груди воздушного скитальца. И Севрюгов начал уводить живописца за собой в указанную им сторону.

— Вы куда? Там же медведь, – упирался напуганный художник.

— Не бойся! Медведя я беру на себя, – успокоил лётчик, доставая пистолет. – А вдруг там запасы экспедиции геологов или ещё кого. И керосин есть.

Но запасов керосина там не оказалось. Вместо этого на четверых эмигрантов смотрела яма всё с той же тёмно-коричневой, почти чёрной смоляной жидкостью. Вокруг неё не росла трава, а всё было загажено непонятной вязкой чернотой. Несколько лужиц по соседству представляли собой такое же неприглядное зрелище. В воздухе висел стойкий мазутный запах. Прихваченным в самолёте ведром Севрюгов зачерпнул из лужи.

— Как думаете, что это такое? – задал он вопрос, озадаченно вглядываясь в ведро и показывая его остальным.

— На нефть похоже, — присмотревшись, сказал Остап Бендер, — я такое в Баку видел, когда в прошлом году туда в командировку ездил.

— На нефть!? – Бурдов опять с отвращением обнюхал свой рукав. — А откуда она здесь?

— Месторождение, наверно, близко к поверхности, – предположил доктор Борменталь. – Вот она и просочилась. Вы бы, Борис Брунович, тут не курили.

– Так, а из неё же керосин делают! – воскликнул Севрюгов и загасил папиросу. — А если ею самолёт заправить? полетим? не полетим?

— Вряд ли, – снова сказал доктор, – сначала и надо! керосин из неё получить. Вот тогда заправим и полетим.

— Да я знаю… А как керосин получить? – задумался взволнованный лётчик Севрюгов. Искра в его груди разгорелась. – Ну, Иван Арнольдович, думай. Ты университет закончил! Остап, ты в Баку был. Получить как?!

— Перегонкой, — подумав, сказал доктор Борменталь.

Пусть на медицинском факультете, где обучался доктор, химическая наука было далеко не основным предметом. Но зато органическую химию на втором курсе ему преподавал сам профессор Песочников, знающий толк не только в науке, но и в двигателях внутреннего сгорания.

— Так, так, — полярник оживился, — а поподробней!

Доктор, как мог, рассказал всё, что вспомнил о нефтепереработке. С его слов этот процесс был сродни самогоноварению, только на выходе получался бензин-керосин. Оставалось только собрать некое подобие перегонной установки и каким-то образом отделять керосин от остальных фракций.

— Да я керосин по вкусу отличить смогу, – хвалился лётчик. – Он от нас, голубчик, никуда не убежит. Надо только агрегат этот смастерить.

— Если принцип такой же, как и у аппарата самогонного, то я помогу, – подхватил душевный подъём лётчика Остап Бендер. – Лишь бы было из чего собрать.

Все дружно поспешили обратно к самолёту.

— Жаль, такое пальто испортил, – шагая, огорчался художник, пытавшийся оттереть рукав мхом. – А эта нефть отстирывается?

— Да не горюй, богемный! – Севрюгов шутя хлопнул Бурдова по плечу. Настроение полярника улучшилось, а в груди уже полыхало пламя. – Купишь себе в Париже новое. Ну ты, конечно, молодец. Нефть надыбал! Да тебе не в художники, а в геологи надо было идти.

— А может я и был геологом… в прошлой жизни, – скромно промямлил Семён, польщённый, что подарил надежду сотоварищам.

Самолёт основательно перетряхнули. К сожалению, все имеющиеся там ёмкости и канистры для воды, машинного масла, смазок и прочих технических и пищевых жидкостей не имели достаточного объёма и не обладали соответствующей огнестойкостью, чтобы их можно было использовать в качестве нефтеперегонного куба. Единственной подходящей посудиной оставалась стальная толстостенная бочка с «авиационным» спиртом.

— И куда из неё спирт девать? – спросил Остап.

— Хороший вопрос, — Севрюгов задумался не на шутку. Внутри него завязалась борьба.

— А может, перельём в другие канистры? – предложил Бурде.

— Ну. А из канистр куда перельём? В бочку? – озвучил дилемму лётчик. – В канистрах тоже нужные нам припасы хранятся. Как мы без воды будем? Болотину эту пить?

— Почему бы просто не вылить? – доктор привык решать вопросы по хирургически легко и просто. — Зачем вообще столько спирта с собой возить?

— Ну как зачем?! – заволновался первый пилот, которому не очень хотелось, так просто выбрасывать столь ценный продукт. – Во-первых, это противообледенитель. Я им стекло лобовое обрабатываю, поверхности разные… И потом… Спирт! Это же здесь, в заполярье — первая валюта. Ну, вот для чего, например, оленеводу деньги?! Да тут и магазинов то нет. А за спирт местные и накормят, и напоят, и даже жену свою с тобой спать положат. Ну и нам самим, естественно, для сугреву. Спирт в здешних местах – это первое лекарство. От всех болезней помогает!

— А давайте его тогда выпьем, – выдвинул Соломоново решение мечтающий отведать авиационного спирта нелётчик ле Бурде.

— Двести литров? А нам плохо не будет! – засомневался в реальности смелой идеи самонадеянного живописца Остап Бендер. — Это нам месяца полтора его пить придётся.

— Сколько выпьем, а остальное тогда выльем, — не отступал Семён.

Лётчик глубокомысленно вздохнул:

— Придётся вылить. Но! Сначала хорошенько напьёмся. Объявляю сегодняшний вечер – вечером отдыха. А завтра приступаем к до; быче керосина.

Все согласились. Первым взял слово бывалый Севрюгов.

— Ну, вообще то, у нас, — начал он, — у полярников принято пить спирт разведённый так, чтобы его крепость соответствовала широте, – все недоумевающе посмотрели на Севрюгова. — Не понимаете? — и он начал объяснять, делая паузы между словами, будто беседовал с детьми. – Ну, то есть, чтобы градусы географической широты, на которой в данный момент полярники находятся, и спирта, который в данный момент они пьют, совпадали. Правда, сейчас широту не определить. Облачно. Значит, условно, будем считать нашим местоположением полярный круг, то есть это примерно шестьдесят шесть градусов северной, естественно, широты. Следовательно, спирт разводим… та-аак… примерно, два к одному. Берём две меры спирта… и меру воды.

— А водка должна быть сорок градусов, – наставительным тоном сказал доктор Борменталь. – Это ещё Менделеев доказал. И Филипп Филиппович тоже утверждал.

— Менделеев… Ну так это он про водку. А у нас – спирт! – Севрюгов затряс флягой с разведённым этанолом. – Да и что ваш Менделеев понимает в морозах и высоких широтах. Тут бывают такие холода, что сорокаградусная водяра замерзнет на хрен! Что её потом, зубами что ли грызть.

И вечер отдыха начался! Пили жадно, большими глотками из глубокой посуды. Все вдруг осознали, что находятся сейчас неизвестно где, может быть за несколько тысяч километров от ближайших человеческих особей, а от особей партийных и того дальше. Гнетущее чувство безграничной свободы охватило эмигрантов. Пить от этого захотелось ещё активнее. Посыпались тосты. Севрюгов организовал символическое посвящение в полярники. После чего пьянка переросла в массовые беспорядки. Рядом с самолётом запалили такой огромный инквизиторский костёр, как будто собирались одновременно придать огню десятка два еретиков. Бурдов читал стихи. Много шутил Остап. Борменталь веселил всех рассказами из своей врачебной практики и похабными латинскими поговорками. Не в меру разошедшийся лётчик палил в воздух из пистолета и сигнальной ракетницы, при этом солидно израсходовал боезапас и того и другого. Исполняемый на четыре голоса «Марш авиаторов» разносился над ночной лесотундрой добрый десяток раз. Все пели и орали так, что охрипли и на утро сипели как Севрюгов, словно и вправду стали настоящими полярными смельчаками. Решили опохмелиться. Разразившийся ввиду этого алкомарафон растянулся на три долгих, суровых, пагубных для здоровья дня. Потом всё было кончено, поскольку рассчитанный на неделю сухой паёк, превратившись в закуску, использовался менее экономно и рационально и быстро исчез, поглощённый бессистемно. А халкать спиртягу, совсем не закусывая, даже на Крайнем Севере считалось за моветон.

Утро четвёртого дня выдалось морозным. Поляна, на которой бушевали новоявленные полярники, вся покрылась белоснежным инеем и выглядела, будто поседевшей от пережитой трёхдневной вакханалии (хорошо, что до мужеложства не дошло). Первым делом избавились от остатков этилового спирта. Бочку открыли и перевернули на бок. Кристально прозрачная, чистая жидкость полилась на землю, смешиваясь с болотной мутью. На зрелище гибнущего ректификата четверо утомлённых спиртом мужчин взирали с тупым равнодушием. Вид у них был хоть и мрачный, но не скорбный, как на похоронах у палача: вроде и жалко человека, и обществу то он был нужен, да только вот люди от него всё больше страдали, а уж лично пересекаться с ним по (его) работе, вообще мало кто хотел.

— У северных народов есть обычай такой, — бодро сказал Севрюгов, словно проснувшись, — они как какое-нибудь дело затевают, обязательно подношение ду; хам делают, и всё больше водкой, то в костёр плеснут, то просто на землю выльют. Так вот, считайте, духов местных мы по полной задобрили. Теперь и за работу браться пора!

— Да, пора, – согласился Остап. – А то, как-то похолодало. Похоже, зима начинается. Как бы нам тут не замёрзнуть.

— Зима – хорошо, – подхватил авиатор. – Сейчас всё промёрзнет. Снежком присыпит. Мы у самолёта поплавки на лыжи поменяем и взлететь сможем! Осталось только керосин получить. Потом к нему из бутыли экспериментальной присадки добавим, маслицем чуть разведём… и полетели! У-ух! Но повозиться всёж-таки придётся, — затем поразмыслив, чуть веселее добавил: — Одно радует — папирос у нас много!

— И валенок, — без энтузиазма в голосе поддержал лётчика погрустневший художник.

Первым делом приступили к созданию перегонной установки. Для этого пришлось частично разобрать и использовать топливную систему Юнкерса, а также задействовать ещё кое-какие детали машины. Но установка получилась хорошей, надёжной и не сложной в использовании, как в лучших традициях отечественного самогоноварения. И пробный пуск показал её высокую эффективность. Из десяти залитых вёдер нефти на выходе образовалось почти три ведра относительно чистого керосина, который тут же залили в бак. Севрюгов внимательно следил за процессом. Часто пробовал и нюхал получающийся продукт, и уверял всех, что такой хороший керосин, даже в Германии не делают. Дальнейший производственный процесс не требовал постоянного присутствия полярного лётчика в качестве дегустатора. Поэтому за установкой следил доктор Борменталь, а Семён Бурдов, как первооткрыватель месторождения, подносил вёдрами нефть, её же использовали для обогрева бочки-реактора. По предварительным расчётам для того чтобы получить достаточное количество керосина такими темпами, могла уйти как минимум неделя. Остап же с лётчиком Севрюговым дали «Буревестнику» необходимый мелкий ремонт: выправили погнувшиеся от падения лопасти винтов, кое-как залатали пробитую обшивку, укрепили разболтавшиеся стойки и стали переобувать самолёт – менять поплавки на лыжи. Процедура эта была трудная и тоже не быстрая.

А время не терпело. Наступала зима. С каждым днём становилось всё холоднее. Посыпал мелкий снег. К тому же эмигрантов-полярников стал проверять на прочность голод. Первым делом добили всё, что не пошло на закуску – несколько пачек киселя и сухого молока с килограмм. Доктор подкармливал всех витаминами в порошках и таблетках. Кипятили чай из хвои. Сварили и съели знаменитый кожаный шлем Севрюгова и перчатки. Выгрызли всю морошку в радиусе двух километров, мёрзлую и не вкусную, как стылые сопли с косточками. Но жрать всё хотелось. Неугомонный лётчик пытался охотиться. Поначалу он попробовал выискать медведя, так напугавшего Бурдова Семёна. Но, как выяснилось, следопыт из арктического пилота был никудышный, да и косолапый бродяга давно уже убрался куда подальше, встревоженный непотребным ором шумной толпы пьяных полярников. И Севрюгов переключил своё внимание на пернатых. Основным объектом его охоты стали спешащие на юг серые гуси. Летели они высоко, и из пистолета трудно было попасть по большим и осторожным птицам. Правда, они часто садились на близлежащие болота, чтобы отдохнуть, и тогда, охотник по-пластунски ползал на брюхе, аккуратно подкрадываясь к ним. Он очень жалел, что не захватил с собой двустволку, но и из пистолета лупил так интенсивно, что казалось, будто в округе идут тяжёлые бои. И даже когда в парабеллуме закончились патроны, он не успокоился, а продолжал охоту с сигнальной ракетницей. В этих своих тщетных попытках раздобыть гуся он напомнил Остапу Бендеру старика Паниковского, также большого любителя этой дивной, жирной птицы. Охотясь и ползая, как индеец, Севрюгов, сильно перепачкался и вымок, и стал больше похож на Лешего, чем на гордость полярной авиации. Он весь перематерился, сто раз проклял всю пернатую, перелётную братию и затаил глухую, страшную злобу на гусей. Только вот хитрую, проворную дичь ему так и не удавалось подстрелить. Но в одно промозглое, туманное утро настырному охотнику всё ж таки улыбнулась удача. Из ракетницы ему посчастливилось подстрелить сонного, зеворотого филина, мирно дремавшего на тонкой сосне. Сигнальная ракета попала филину в грудь, и птица рухнула на землю, не успев даже взмахнуть крыльями; а ракета, застряв в грудине, долго ещё там горела рубиновым огнём, едко дымила и выжгла у филина все внутренности, заодно хорошо прожарив дичь. Птица тут же пошла на завтрак. Мясо оказалось жестким, к тому же сильно отдавало селитрой, фосфором и прочей непонятной пиротехнической гадостью, но по сравнению с недавно съеденным шлемофоном всё равно казалось фуа-грой.

Вечером того же дня командир «Красного Буревестника» замерил полученное топливо и пришёл к выводу, что до Диксона его должно хватить. Это всех обрадовало, поскольку торчать в таком негостеприимном месте, голодать и бесконечно гнать из нефти вонький керосин порядком поднадоело. Стали восстанавливать топливную систему. Некоторые трубки от жара повело, они изогнулись и плохо вставали на прежние места.

— Да, нормально! – успокаивал всех лётчик Севрюгов, рихтуя непослушные железяки опытным титановым молотком. – Главное основную систему собрать, а дополнительная — она так, она нам пока ни к чему.

На следующее утро к полёту всё было готово, даже смогли оборудовать импровизированную взлётную полосу: вырубили все деревья и сравняли особо выдающиеся кочки на почти километровом отрезке. Экипаж занял прежние места. С плохо скрываемым волнением первый пилот принялся запускать двигатели. Наступил момент истины! Виновато откашлявшись, сначала завёлся передний. За ним также включились и затарахтели два других. Работали моторы не ровно, хрипели, чихали и фыркали, будто перенесли воспаление лёгких. Но работали! Работали!!! Севрюгов заулыбался. Керосин, который они так упорно получали, на который затратили столько сил и переработали не одну тонну нефти, оказался вполне пригодным. Минут десять полярный лётчик вслушивался в нескладное бурчание моторов, которые, отхаркиваясь, болезненно привыкали к самопальному топливу с левым октановым числом.

— Ну! Начинаем разгон, — громко заявил Севрюгов, видимо удовлетворившийся этим бурчанием, и потянул за рычаги.

Юнкерс, шурша лыжами, покатился по свежему жёсткому снегу. В штатном режиме произошёл взлёт.

— Высоко подниматься не будем, – сразу предупредил ас. – Как-то мне не нравиться, как двигатели работают. Мощность полную не набирают. Наддув что-то слабоват! Поэтому над морем тоже не полетим. С материка зайдём. Так спокойней будет.

— А мы не рухнем? – высказал общие опасения Семён, встревоженный этими словами пилота.

— Не бойся, Бурде, не рухнем, – успокоил всех лётчик. – В крайнем случае, опять спланируем и сядем.

Полёт проходил в молчании. За без малого полмесяца тесного общения, все наговорились до сблёва. К тому же изголодавшиеся, ослабленные мужчины не хотели тратить энергию на пустые разговоры, а хотели они поскорее добраться до человеческого жилища, как следует поесть, смыть с себя нефтеперегонную копоть, и отоспаться в тепле, да на мягких кроватях.

Пейзажи, проносящиеся под Юнкерсом, тоже уже не были столь захватывающими как в начале. Кончилась тайга, и глазу не за что было зацепиться. Тундра, местами заснеженная, а местами абсолютно голая, поражала своей пресной монотонностью. От одного её вида хотелось зевать и думать о пальмах, тёплом океане и девицах в полосатых купальниках. Лишь Семён радовался и этим пустошам, он, глядя в иллюминатор, довольно вздыхал, покачивал головой, а с его лиловых уст не сходила умиротворённая улыбка обдолбанной Моны Лизы.

— Мне кажется, или в кабине действительно керосином пахнет? – после нескольких часов такого молчаливого полёта спросил Остап.

— Ага, есть немного. Пахнет, – принюхиваясь, подтвердил лётчик Севрюгов. – Видимо травит где-то. Патрубки по стыкам разболтались. Сифонят!

— У нас там так керосином разит, – в это время заглянул в кабину Бурде. – О! А у вас тут ещё сильнее им воняет.

— Действительно, – подтвердил также появившийся доктор Борменталь. – От этого запаха уже голова кружится. И вы бы не курили, Борис Брунович, а то вдруг эти керосиновые пары взорвутся.

— Да не взорвутся. Ха-ха, – отмахнулся Севрюгов, но папиросу потушил. – Давайте я вам лучше мёртвую петлю покажу!

— Не надо петлю. Тем более мёртвую, – быстро попытался загасить этот порыв к высшему пилотажу доктор. – Лучше давайте самолёт проветрим. Пока мы тут все не отравились и не задохнулись.

— Да шучу я, шучу. Правда, от этой вони муть какая-то в башке поднялась, – пилот задумался. – Проветрить?.. Разве, что дверь в салон открыть. Остап, подержи штурвал. Только ровно держи, крепко! А я пойду дверь открою, а то этим интеллипупам ни чего доверить нельзя. Выпадут ещё.

Севрюгов встал и вышел, Бендер же крепко ухватился за штурвал, став настоящим вторым пилотом, чьё кресло он и занимал. А полярный лётчик, открыл дверь в салон и впустил лютый ветер, который стал со свистом носится, подхватывая всё, что плохо лежит, разгоняя токсические пары керосина и наполняя салон морозным дыханием Арктики. Стало очень холодно. Заиндевела обшивка. Новоиспечённые полярники быстро закоченели и закутались в шубы. Наконец воздухоплаватель замёрз и сам. Он запер дверь и занял своё законное место.

На какое-то время керосином вонять перестало. Но затем запах появился опять, усиливаясь всё сильнее. Постепенно, первоначальное лёгкое головокружение переросло в тупую тяжесть, а нездоровая весёлость сменилась бессмысленной, немотивированной злобой. Мысли стали дебильными и вязкими, как будто мозги превратились в маргарин. Сквозь гул моторов, которые периодически, то взвизгивали, то кряхтели, послышалось, как Бурде затянул заунывную песню, очевидно собственного сочинения.

— Может снова проветрим? – спросил у Севрюгова Остап, когда перед глазами у него уже поплыли красные и тёмно-зелёные круги. – А то мне как-то не по себе.

— Да немного уже лететь осталось. Прорвёмся! Не подохнем! Ха-ха! – ответил полярный лётчик, мутным взором высматривая через стёкла кабины знакомые ориентиры. – Вон за той сопкой уже скоро Диксон показаться должен.

Тут он осёкся. И, заметив что-то в воздухе, грубо, сквозь зубы процедил:

— Вот вы мне и попались, голубчики!

При этом выражение его лица, оставаясь неестественно серьёзным, стало безумным и решительным, как у камикадзе. Самолёт резко заложил крутой и опасный вираж. Только тут Остап увидел, куда направил машину нанюхавшийся керосина первый пилот. Адская трёхвинтовая мясорубка врезалась в большую стаю серых гусей. Рёв моторов заглушили крики гибнущих птиц. В разные стороны полетели пух и перья, кишки и всякая некондиционная мясо-ливерная дрянь. Кровь забрызгала лобовое стекло. Двигатели нехорошо захрустели, словно стали жевать сухари. Юнкерс пошёл вниз.

«Мне же сегодня у портного пальто надо было забирать» — отчего-то вспомнил Остап.

…лишь пресловутое мастерство лётчика Севрюгова спасло экипаж от гибели.