Глава 4. Ленин на Тортуге. (Глава 42)

Банкет разбросал экипаж «Красного Буревестника» по посёлку. Севрюгов встретил рассвет в аэродромном ангаре в компании своего винтокрылого друга. Даже будучи в сильном подпитии, он пытался чинить самолёт, так сильно лётчику не терпелось опять подняться в воздух. Борменталь, со свойственной ему докторской педантичностью, проснулся ровно в том же бараке и на тех же нарах, где провёл предыдущую ночь. Томимый душевными терзаниями и подгоняемый трепетным зудом в причинном месте, в предвкушении новой порции любовного пирога, на этот раз с ситцевой ивановской начинкой бедовый живописец после банкета прямиком отправился в кочегарку. Но тяжёлое алкогольное опьянение несколько подмочило его реноме дерзкого героя-любовника. Поэтому приём он там получил далеко не радушный и был уложен спать в подсобное помещение вперемешку с шанцевым инструментом. Остапа Бендера же утро застало в постели миловидной дамы лет двадцати восьми, гражданки Подмыткиной; спина и шея Остапа были расцарапаны так, будто ночью на него напал снежный барс.

Молодой комсорг, введённая в заблуждение разлетевшимся слухом, искренне считала Остапа Бендера видным функционером, партбилет она у него из-за своей девичьей скромности не проверила, но ещё во время торжественного ужина взяла московского члена партии в оборот. С его помощью она надеялась вывести на новый уровень идейно-патриотическое воспитание в Диксоне. И чтобы сохранить конспирацию, великому комбинатору опять, уже привычно пришлось перевоплотиться в другого человека — ответственного партработника. Сначала Подмыткина отправилась с Бендером в ознакомительный марш-бросок по посёлку. Пробежали по жилым и хозяйственным постройкам, объектам инфраструктуры, редким предприятиям промышленности. Зашли и на скотобойню, где Остап произвёл настоящий фурор в цехе по сортировке оленьих рогов и копыт. Тут он показал такое глубокое знание предмета, что даже умудренные опытом эвенкийские оленеводы пересмотрели свои многовековые взгляды на животноводство. При обходе жилых помещений от обитателей поступало большое количество жалоб на тяжёлые условия быта. Только вот в полярном посёлке напрочь отсутствовало такое полезное социалистическое нововведение как жилтоварищества, поэтому не было и ответственных квартиросъёмщиков, взносов за капремонт, квартплаты и прочих платежей. Но даже, не смотря на всю эту коммунальную вольницу, калабухов управдом сумел дать много полезных и, самое главное, дельных советов по устранению бытовых трудностей и искоренению необустроенности. После потянулась бесконечная цепь собраний, заседаний, совещаний, беседы с активом, вылазки на скучающие в порту корабли. А под занавес пребывания в посёлке, накануне дня образования ВЛКСМ было организовано важное мероприятия, где Остапу Бендеру отводилась главная роль, и где он лично принимал политически созревшую молодёжь в комсомол. Церемония проходила на свежем воздухе у подножия только что открытого памятника, с клятвами, целованием знамени и прочим масонским фетишем, и вызвала у Бендера изжогу.

Ну а пока Остап помогал Подмыткиной прививать марксизм с ленинизмом за полярным кругом, вдалбливая в умы поселковых обитателей все преимущества исторического материализма над остальными философско-социальными течениями, доктор Борменталь встал на путь врача-общественника и организовал высококвалифицированный приём населения. К большому удивлению эскулапа, не смотря на суровый климат, поголовное злоупотребление алкоголем и неуёмное табакокурение, жители в посёлке оказались на редкость здоровыми. Ну, если не считать пару десятков интересных венерических диагнозов, да и те по большей части были выявлены у сошедших на берег матросов. Иван Арнольдович прооперировал грыжу одному грузчику, надсадившемуся во время недавних соревнований по перетягиванию каната, да двум беременным категорически отказал в аборте, ибо избавляться от здорового, без патологий плода аморально и грешно. Основные же жалобы, с которыми пришлось столкнуться врачу, касались зубной боли и прочих стоматологических неприятностей, поскольку зубной порошок не входил в перечень предметов первой необходимости у полярников, ибо на крайнем Севере цинга косила зубы намного чаще, чем кариес. К большой досаде доктора (да и местного населения) из всех зубоврачебных инструментов у Борменталя были с собой лишь клещи для дёрганья зубов. Поэтому, когда доктор покинул Диксон, вырванные им зубы ещё долго укоризненно белели скорбной, верещагинской кучей на заднем дворе фельдшерского пункта.

Семёну Бурдову Севрюгов, как и обещал, устроил вечер чтения стихов в клубе. Правда, на разогреве у художника первым номером программы выступал одноглазый гарпунёр со своим диковинным горловым пением. Вид здоровенного, лохматого детины на одной ноге внушал залу трепет. А звуки издаваемые им напоминали призывы о помощи попавшего впросак неандертальца. При этом он так напрягался и тужился, что это походило не совсем на горловое и совсем не на пение. Такое его выступление получило неоднозначную оценку и большого восторга не вызвало. Зато, когда на сцену поднялся Семён и начал бомбить свежим, модернистским слогом неискушённую полярную публику, клуб резко оживился. Три часа поэт, как из брандспойта, экспрессивно поливал собравшихся своими разухабистыми виршами, сальными, гротескными и прямыми. Здесь были и «Анилиновые сны», и «Рубаха-парень», и созвучное ему «В гостях у тёти Моти», и наполненное бравурным пафосом батальной колбасы – «Там вдали за рекой шёл вразвалочку бой», и проникновенно чувственное, брызжущее тонким эротизмом и оголтелой похотью — «Дело рук одной нимфетки», во время чтения которого одна экзальтированная буфетчица чуть не упала в обморок, а случайно зашедшая на выступление комсорг Подмыткина, не дожидаясь окончания вечера, быстро побежала делиться полученным зарядом бодрости с Остапом. Также Семён выдал оригинальное, гидонистическое подражание Маяковскому — «Что такое хорошо и что такое очень», которое после двадцатиминутного перечисления всех возможных удовольствий и способов их достижения, заканчивалось фееричной фразой:

Ну а если это всё
Вместе днём и ночью!
Это очень хорошо
Даже очень-очень!!!

А ещё прозвучала концептуальная поэма о точке психо-культурной бифуркации в судьбе немолодой страшненькой кокаинистки, промышляющей хепесом и перепродажей краденых котов, под певучим названием: «Дуся, Дуся, где же твой бюстгальтер?», и ещё много всего такого, навеянного кабаками, притонами и первомайскими парадами. Из запасников своей буйной фантазии он вынимал такие смелые строки, что выступай он с подобными стихами в каком-нибудь более просвещённом и культурном месте – его бы прямо на сцене облили бензином и сожгли, как одержимого бесами трубадура. Но здесь в отрыве от цивилизации, на крайнем севере Евразии весь этот кошмарный литературный винегрет, сдобренный безумной харизмой автора, имел оглушительный успех. Анархиствующие торговые моряки одобрительно свистели, подбрасывая вверх свои парадные бескозырки. Краболовы кричали «браво», а одичавшие в дальних походах члены научно-исследовательских экспедиций, к тому же сильно шокированные горловым пением, увидели в Семёне, по меньшей мере, второго Бальмонта. После концерта Бурде уже плотно сдружился с морфлотом. Сдружился настолько, что один впечатлительный китобой-белушатник в знак признательности бурдовского таланта наколол Семёну татуировку выныривающего из проруби нарвала.

Живя в Москве и вращаясь в гнилых, полубогемных кругах художник как-то особо не сталкивался с нательной живописью и не интересовался ею. Теперь же, получив на плечо сиреневого длинноносого зверя, выпускник ВХУТЕМАС вдруг открыл для себя эту немузейную грань изобразительного искусства. Кисти, краски и холсты превратились в глазах Симона ле Бурде в анахронизм. В тату он увидел подлинный художественный авангард и с увлечением начал осваивать ремесло кольщика, вникал в тонкости нанесения рисунка, методы набивки, постигал скрытый смысл наколок. Прочный фундамент академических знаний и навыков, полученных Бурдовым в мастерских, позволил ему быстро во всём разобраться. Уже на следующий день новоявленный тату-мастер принимал первого клиента. Но традиционная размыто-синяя гамма татуировок ограничивала широкий полёт его воображения. Поэтому через Остапа он выкружил — кроме синих — ещё красные и зелёные чернила и путём сложных цепочек смешиваний расширил спектр своих возможностей до восьми цветов. Очередь из моряков, желающих обзавестись оригинальной цветной наколкой выстроилась к художнику даже больше чем из больных к Борменталю. Семён работал страстно, азартно, много экспериментировал. Постепенно от рисунков простых — штурвалов, якорей и парусников, он перешёл к наколкам более сложным: русалка в объятиях широкоплечего, в тельняшке боцмана с довольной, загорелой рожей; гигантский красный краб, вытягивающий на берег сеть с попавшим туда кораблём; или одинокий адмирал, сидящий на стилизованном необитаемом острове и жарящий над костром насаженную на вертел зубастую акулу-молот. Но апофеозом его творческой деятельности стала выбитая во всю могучую, героическую спину одноногого гарпунёра панорама Цусимской битвы, где, к великой радости старого китобоя, победу празднуют русские мореходы.

В порыве вдохновения Семён предложил подновить и раскрасить Бендеру и Севрюгову их татуировки, Остапу он даже хотел в дополнение к Наполеону набить рядом ещё и Кутузова в зелёном походном сюртуке, только пьющего вместо пива родной лиловый квас. Но видный партийный работник, утомлённый тяжёлой идейно-просветительской нагрузкой, возложенной на него неугомонным комсоргом Подмыткиной, на такое не решился. Севрюгов же всецело был поглощён ремонтом и на предложение Бурдова ответил отказом, грубо, жёстко и как всегда максимально непечатно. Обещанный четырёхдневный перелёт, тянулся уже больше двух недель, и лётчик, чувствуя за собой некоторую вину за очередную задержку, старался быстрее починить самолёт. Он практически не выбирался из ангара, дневал там и ночевал. Остальные члены команды к нему заходили редко — занимались своими делами. Но зато в устранении неисправностей ему помогали практически все мало-мальски сведущие в авиации механики посёлка. Починили всё: двигатели, пострадавшие в рубке пропеллеры, разболтанную топливную систему и даже злосчастный датчик керосина. И уже на третьи сутки Борис Брунович не без гордости объявил своим товарищам, что «Буревестник» полностью готов к полёту.

Из Диксона улетали рано утром. Севрюгов, облачённый в новый — взамен съеденному — шлемофон сиял и деловито скрипел опять же новыми крагами. Он соскучился по небу и рвался ввысь. Трое других эмигрантов испытывали смешанные чувства. Настроение их было приподнятым, хотя и не без треволнений. Да, им тоже не терпелось продолжить полёт, чтобы как можно скорее оказаться в Америке. Но они преодолели ещё только меньше трети пути, а им уже столько всего пришлось пережить, и будущее страшило их новыми трудностями, напастями и неизведанностью. И ещё, почему то, всем троим хотелось снова вернуться сюда, в Диксон. Будто бы в этой промёрзшей земле был зарыт какой-то особенный магнит, который вновь и вновь тянул к себе настоящих романтиков и бродяг. Чувствовалась здесь какая-то непередаваемая аура настоящей, неподдельной свободы, большая и осязаемая, которую уже давным-давно потеряли каменные мешки суетливых городов.

Провожающих было не много. Подмыткина печально хлопала большими и влажными миндалевидными глазами, навсегда прощаясь с ветреным сыном турецко-подданного. Пребывающий в игривом расположении духа Остап, растроганный этим душещипательным зрелищем подошёл к ней и нежно, как можно более интимно на ушко сказал: «Не грусти, а то титьки не будут расти». Чем окончательно вогнал комсорга в ступор и густую краску. Начальник береговой батареи товарищ Пестриков долго тряс экипаж за руки и произнёс заготовленную речь об общем деле, которое они делают в укреплении обороноспособности и во имя защиты арктических границ. Квасов же обратился к лётчику Севрюгову конфиденциально:

— Борис Брунович, я, конечно, всё понимаю: вы систему новую испытываете, да и полёт у вас секретный, по особому распоряжению Осоавиахима, но у меня к вам просьба небольшая будет. Вы пассажира одного на борт не возьмёте? В Тикси не доставите?

— Пассажира? – летчик бросил на Квасова полный недоверия взгляд. – А он, случаем, не из этих?

Спросил Севрюгов, сам толком не понимая, кого он имеет ввиду под формулировкой: «из этих». Начальник полярной станции тоже потерялся в догадках: кого считать этими, а кого этими не считать, но, тем не менее, лётчика успокоил:

— Не-е, не, не из этих, – он задрал верхнюю губу и, трогая прокуренными усами нос, недовольно по моржовому зафыркал. — Понимаете, приехал к нам в июне инженер. Подзаработать тут решил. Зарплаты то у нас, сами знаете, не маленькие, на большой земле таких зарплат отродясь не видывали… Ну, так вот. Всё как положено: устроился тут, я ему — аванс, — Квасов стал загибать пальцы, — подъёмные, приличное койко-место выделил, талоны на питание… А он — деньги хвать, поработал день и бежать. Я, говорит, при таких условиях работать не могу. У вас, говорит, тут ни музеев нет, ни филармоний, удобства на улице, да и вообще с культурой плоховато. Ну, я ему: не хочешь работать — не работай! Катись на все четыре стороны. Деньги верни — и катись. Не больно, то нам тут такие работники и нужны. А он, умник, ерепенится давай. Говорит, деньги верну только судом, а сам в порт. Уплыть видно хотел. Ну, а у нас, сами знаете, попасть то сюда можно легко, а вот уехать отсюда… В общем, товарищ Грузовиков его в порту выловил. Тот уже корабль подходящий выискивал, пассажиром набивался. Мы ему, летуну народный суд и устроили. Наш! Товарищеский! Короче, приговорили этого летуна к двум годам исправительных работ, как дезертира трудового фронта. Хотели тут оставить, чтобы он здесь пользу обществу приносил, да он наскандалил тут порядочно. Да и зачем нам такой тетерев тут нужен. Мы и решили его в Тикси переправить, там как раз контингент подходящий, всё больше осужденные да спецпоселенцы трудятся, вкалывают, что называется, за идею. Так что ты, Борис Брунович, будь добр, доставь этого умника в Тикси. С тамошней администрацией я по радио уже договорился.

Брать пассажира и продолжать с ним не совсем легитимный перелёт, было опасно: лишние глаза и уши. Но в тоже время полярный лётчик прекрасно осознавал всю шаткость своего положения, поэтому, чтобы не вызывать лишних подозрений, он согласился.

— Он не это… не буйный, — только и уточнил Севрюгов, — бузить мне на борту не начнёт?

— Не волнуйтесь, не буйный, – изобразив довольную улыбку, сказал председатель исполкома. – По началу, конечно, буянил. Кукишем размахивал. Диксон наш, крысиной норой обзывал. Гадости всякие выкрикивал. Пришлось ему всё хорошенько растолковать, объяснить. Теперь он сми-и-ирный, споко-о-ойный…

К «Красному Буревестнику» подвели толстого мужчину с отвисшим как банан носом. Руки человек держал за спиной; в руках застыл большой фибровый чемодан, весь обклеенный ярлыками. Бендер, который уже занял своё место, наблюдал за этой сценой из окна кабины и этого гражданина узнал. Разговора он не слышал, но обо всём догадался. В его голове весело мелькнула мысль: «Допрыгался, чижик!».

— Принимайте, Борис Брунович! — Квасов в спину подтолкнул мужчину ближе к самолёту. – Товарищ… хотя, какой он теперь товарищ. Гражданин Мудовский.

— Талмудовский, — негромким голоском апатично поправил Квасова оскандалившийся инженер.

— Вот, Борис Брунович, – Квасов никак не отреагировал на уточнение. Он полез в боковой карман своего мехового пальто и вынул оттуда несколько бумажек, протянув их Севрюгову. – Это документы все. Приговор суда, постановление… Паспорт фрукта этого. Коменданту в Тикси отдайте.

Авиатор взял документы и свысока недружелюбно глянул на нового пассажира.

— Значит, рта не открывать! – строго прохрипел ас, обращаясь к Талмудовскому. – Сидеть тихо, чтоб тебя не слышно и не видно было. Иначе высажу, на хрен, где-нибудь. Пешком пойдёшь!

Он дёрнул головой, и военный, приведший осуждённого к самолёту, препроводил того в салон. Сам лётчик Севрюгов помахал провожающим, после чего занял кресло первого пилота. «Буревестник» завёл двигатели, разогнался по взлётке на лыжах и через пять минут растворился в прозрачном, пустом арктическом небе.