Вне игры
Сергей Лисс Возрастные ограничения 18+
Снаружи поливало как из ведра. Холодный осенний ветер гнал застигнутых непогодой людей с улиц туда, где было тепло и сухо. Мол, прочь, нечего сверкать физиономиями попусту: либо работайте, либо валяйтесь на диване дома (что куда больше подходит в такое уныние за стеклом). Глухое серое покрывало не спешило оставить город вот уже третий день, впрочем, сегодня дождь оказался чуть сильнее. Холод и сырость нагоняли только тоску, от которой, казалось, не было и не могло быть спасения. Синоптики, конечно, обещали тепло и солнце в самое ближайшее время, однако доверять им он никогда не торопился.
Больше того, ему было наплевать на то, что происходило снаружи его дома. Будь то зимняя стужа, или летний зной, когда дышать нечем, и даже в тени жарко. Так было, например, в этом году, в июне месяце, и количество летних дождей можно было, наверное, по пальцам одной руки пересчитать. Плюс двадцать пять – тридцать, да еще целую неделю в районе тридцати трех градусов выше ноля. И он чувствовал эту всеобщую безнадегу, всеобщую усталость от излишнего тепла, обрушавшегося с безоблачного неба каждый день. И, казалось, солнцу так же было все равно на изнывающих людишек, и оно просто делало свое дело, как и было задумано с самого начала мироздания.
Но он не был подвластен светилу, и, возможно, всем прочим законам природы – строгим и незыблемым, подчиняющим, и вроде не допускающим ни для кого исключений. Однако был он, во плоти, столь же материальный как и все остальные, лишь находившийся где-то на другом уровне, вдали от строгих границ и правил. Он был недостижим для этой осенней напасти, свалившейся на город, как был недосягаем и для беспощадного летнего солнца, казалось, пытавшегося достать его. И в то время, как все остальные ежились, укутавшись в теплое, и держали раскрытые зонтики над головами, он был совершенно открыт перед сыростью и холодом, и держал голову прямо, и старался встретить непогоду лицом к лицу, зная при этом о своем над ней превосходстве.
Что-то произошло с ним много лет назад. Он, конечно, не мог вспомнить об обстоятельствах, но однажды он получил некий иммунитет, позволивший ему выходить за установленные законами природы пределы и рамки (что, конечно, так же было пределами и рамками, и он отлично понимал это). Впрочем, с самых юных лет он чувствовал внутри себя что-то особенное, что-то большое, что росло вместе с ним. Что-то, что требовало от него ласок, прикосновений к собственной коже, и тогда он чувствовал некую чужеродность ее, как бы ее собственное существование, принадлежность ее к чему-то/кому-то другому. Как будто это он сам находился внутри того нечто, и все, что он делал, все мысли его и слова, принадлежали не ему, хотя он являлся движущей силой.
Однако, он чувствовал боль, когда вдруг цеплял какой-нибудь гвоздь, или резался ножом, если резал хлеб или чистил картошку. А однажды в пруду он наступил на какой-то предмет и сильно рассек ногу в двух местах, после чего ходил с бинтами, под которыми был лист столетника, приложенного к ране. И его боль оказывалась вполне естественной, лишенной каких бы то ни было отличий. В такие моменты кожа не защищала его от внешних воздействий, приносящих увечья, и он, по-прежнему, оставался собой, оставался сам с собой единым целым. А сколько раз он хотел быть защищенным от них, хотя бы, чтобы не было ни синяков ни царапин, которые всегда можно чем-нибудь цапнуть, и тогда новая неприятная боль.
А потом он пришел к мысли об излучении, выделяемом его кожей. Он не мог видеть его глазами, не мог никоим образом почувствовать. Просто в голове его то и дело возникала эта странная уверенность его отличия от окружающих. Это было на интуитивном уровне, на уровне совершенно точных знаний, на уровне доказанных фактов, на уровне аксиом. И все это вовсе не имело значения поскольку он видел и чувствовал эффект некоего отторжения его собственным телом погодных условий. Во время дождя, например, он оставался совсем сухим, не намокала даже его одежда, а если было жарко, как в последнем прошедшем июне, над ним будто непробиваемое лучами солнца облако зависало, а воздух напитывался достаточной сыростью как после сильного ливня, давшего долгожданную передышку. Излучение, производимое кожей, было подобно какому-то невидимому колпаку, все время закрытому, все время надежно защищавшему его от капризов природы.
Что и говорить, он практически не задумывался о том, как ему будет на улице, лишь одевался по сезону, чтобы не выделяться из толпы. Впрочем, ничего тяжелого, что могло доставить лишний дискомфорт, вроде зимней дубленки или рубашки с длинным рукавом. Он вообще не был прихотлив в одежде, предпочитая темные невзрачные тона.
Ему всегда было комфортно ощущать себя вне замкнутых стен; благодаря своей защите, он все больше проникался уличному пространству. Внутри своего колпака он чувствовал себя отличным от общей конструкции реальности, а значит мог как бы парить над ней, оставаясь самим собой. Он ясно видел и остро чувствовал привязанность людей к их естеству, видел и чувствовал их страх и недовольство очередным ливнем, вынуждавшем их прятаться под зонтами или под козырьками зданий, сбившись в кучу. Он чувствовал как люди изнывают под жарким солнцем — потные и оттого дурно пахнущие — всеми способами стараясь как можно быстрее вдохнуть свежести и остыть. Он чувствовал их зависть его недостижимостью для непогоды, он чувствовал свое отличие, раздражавшее окружающих. Как бы люди хотели обладать той же способностью, которой обладал он. Почему он мог чувствовать себя превосходно в то время, как вокруг бушевало ненастье, перед которым все остальные оказывались бессильны? Как он мог отличаться?
И ему было плевать. Ему было плевать несмотря на собственную неуверенность, не покидавшую его ни на миг. Как будто у него было слабое место. Или же однажды он мог потерять свою силу, и тогда все негодование грозило обрушиться на него и раздавить без остатка. Там, в самой глубине его было нечто, что старалось сдержать всю полноту его наслаждений превосходством перед другими. Там, внутри был он сам, такой же из плоти и крови, такой же привязанный к природному естеству. Там, внутри он подчинялся аномальной физической оболочке, чья кожа обладала необычными свойствами, и заставляла не задумываться о неудобствах погодных условий, даже наоборот, требовала расслабиться, и дома было не так классно.
Ему задавались вопросы, на которые необходимо было отвечать как можно более понятно. Настолько понятно, что он и сам вряд ли бы смог объясниться самым вразумительным образом. И то, что он испытывал, он смог бы объяснить только своими собственными терминами и определениями, прежде неизвестными человеческому сознанию. Вряд ли перевод их на язык обычного обывателя содержал бы прежний смысл. Это был язык того, который с легкостью избегал указанных опасностей и неудобств, будто не предназначенный для них с самого первого мгновенья появления в этом мире. Он будто слышал голос и речь откуда-то из потустороннего, чувствовал себя за пределами физических границ, когда пытался словами выразить свои ощущения.
Его пытались понять, и он знал, что его не понимали и оттого испытывали еще больше раздражения или откровенного недовольства и желания заставить его быть в установленных пределах. Однако он знал, что его нахождение где-то вне границ так же было их частью, и даже вне игры он подчинялся каким-то правилам. Потому что быть вне игры невозможно. Но его будто не слышали, будто очевидное из его уст звучало на чуждом языке. Его не понимали и осуждали.
Но он оставался таким каким был с рождения. И даже если бы он мог что-то изменить, не стал бы этого делать. Хотя бы назло, хотя бы в ответ на это всеобщее осознание привязанности к нормам и стандартам, очевидно, что неудобным и убогим. Хотя бы ради сохранения тех потусторонних знаний, которыми обладал, и от которых никуда нельзя было деться. Ему было комфортно с ними. У него было преимущество, позволявшее перешагнуть очерченную кем-то или чем-то территорию и не быть нарушителем.
конец
Больше того, ему было наплевать на то, что происходило снаружи его дома. Будь то зимняя стужа, или летний зной, когда дышать нечем, и даже в тени жарко. Так было, например, в этом году, в июне месяце, и количество летних дождей можно было, наверное, по пальцам одной руки пересчитать. Плюс двадцать пять – тридцать, да еще целую неделю в районе тридцати трех градусов выше ноля. И он чувствовал эту всеобщую безнадегу, всеобщую усталость от излишнего тепла, обрушавшегося с безоблачного неба каждый день. И, казалось, солнцу так же было все равно на изнывающих людишек, и оно просто делало свое дело, как и было задумано с самого начала мироздания.
Но он не был подвластен светилу, и, возможно, всем прочим законам природы – строгим и незыблемым, подчиняющим, и вроде не допускающим ни для кого исключений. Однако был он, во плоти, столь же материальный как и все остальные, лишь находившийся где-то на другом уровне, вдали от строгих границ и правил. Он был недостижим для этой осенней напасти, свалившейся на город, как был недосягаем и для беспощадного летнего солнца, казалось, пытавшегося достать его. И в то время, как все остальные ежились, укутавшись в теплое, и держали раскрытые зонтики над головами, он был совершенно открыт перед сыростью и холодом, и держал голову прямо, и старался встретить непогоду лицом к лицу, зная при этом о своем над ней превосходстве.
Что-то произошло с ним много лет назад. Он, конечно, не мог вспомнить об обстоятельствах, но однажды он получил некий иммунитет, позволивший ему выходить за установленные законами природы пределы и рамки (что, конечно, так же было пределами и рамками, и он отлично понимал это). Впрочем, с самых юных лет он чувствовал внутри себя что-то особенное, что-то большое, что росло вместе с ним. Что-то, что требовало от него ласок, прикосновений к собственной коже, и тогда он чувствовал некую чужеродность ее, как бы ее собственное существование, принадлежность ее к чему-то/кому-то другому. Как будто это он сам находился внутри того нечто, и все, что он делал, все мысли его и слова, принадлежали не ему, хотя он являлся движущей силой.
Однако, он чувствовал боль, когда вдруг цеплял какой-нибудь гвоздь, или резался ножом, если резал хлеб или чистил картошку. А однажды в пруду он наступил на какой-то предмет и сильно рассек ногу в двух местах, после чего ходил с бинтами, под которыми был лист столетника, приложенного к ране. И его боль оказывалась вполне естественной, лишенной каких бы то ни было отличий. В такие моменты кожа не защищала его от внешних воздействий, приносящих увечья, и он, по-прежнему, оставался собой, оставался сам с собой единым целым. А сколько раз он хотел быть защищенным от них, хотя бы, чтобы не было ни синяков ни царапин, которые всегда можно чем-нибудь цапнуть, и тогда новая неприятная боль.
А потом он пришел к мысли об излучении, выделяемом его кожей. Он не мог видеть его глазами, не мог никоим образом почувствовать. Просто в голове его то и дело возникала эта странная уверенность его отличия от окружающих. Это было на интуитивном уровне, на уровне совершенно точных знаний, на уровне доказанных фактов, на уровне аксиом. И все это вовсе не имело значения поскольку он видел и чувствовал эффект некоего отторжения его собственным телом погодных условий. Во время дождя, например, он оставался совсем сухим, не намокала даже его одежда, а если было жарко, как в последнем прошедшем июне, над ним будто непробиваемое лучами солнца облако зависало, а воздух напитывался достаточной сыростью как после сильного ливня, давшего долгожданную передышку. Излучение, производимое кожей, было подобно какому-то невидимому колпаку, все время закрытому, все время надежно защищавшему его от капризов природы.
Что и говорить, он практически не задумывался о том, как ему будет на улице, лишь одевался по сезону, чтобы не выделяться из толпы. Впрочем, ничего тяжелого, что могло доставить лишний дискомфорт, вроде зимней дубленки или рубашки с длинным рукавом. Он вообще не был прихотлив в одежде, предпочитая темные невзрачные тона.
Ему всегда было комфортно ощущать себя вне замкнутых стен; благодаря своей защите, он все больше проникался уличному пространству. Внутри своего колпака он чувствовал себя отличным от общей конструкции реальности, а значит мог как бы парить над ней, оставаясь самим собой. Он ясно видел и остро чувствовал привязанность людей к их естеству, видел и чувствовал их страх и недовольство очередным ливнем, вынуждавшем их прятаться под зонтами или под козырьками зданий, сбившись в кучу. Он чувствовал как люди изнывают под жарким солнцем — потные и оттого дурно пахнущие — всеми способами стараясь как можно быстрее вдохнуть свежести и остыть. Он чувствовал их зависть его недостижимостью для непогоды, он чувствовал свое отличие, раздражавшее окружающих. Как бы люди хотели обладать той же способностью, которой обладал он. Почему он мог чувствовать себя превосходно в то время, как вокруг бушевало ненастье, перед которым все остальные оказывались бессильны? Как он мог отличаться?
И ему было плевать. Ему было плевать несмотря на собственную неуверенность, не покидавшую его ни на миг. Как будто у него было слабое место. Или же однажды он мог потерять свою силу, и тогда все негодование грозило обрушиться на него и раздавить без остатка. Там, в самой глубине его было нечто, что старалось сдержать всю полноту его наслаждений превосходством перед другими. Там, внутри был он сам, такой же из плоти и крови, такой же привязанный к природному естеству. Там, внутри он подчинялся аномальной физической оболочке, чья кожа обладала необычными свойствами, и заставляла не задумываться о неудобствах погодных условий, даже наоборот, требовала расслабиться, и дома было не так классно.
Ему задавались вопросы, на которые необходимо было отвечать как можно более понятно. Настолько понятно, что он и сам вряд ли бы смог объясниться самым вразумительным образом. И то, что он испытывал, он смог бы объяснить только своими собственными терминами и определениями, прежде неизвестными человеческому сознанию. Вряд ли перевод их на язык обычного обывателя содержал бы прежний смысл. Это был язык того, который с легкостью избегал указанных опасностей и неудобств, будто не предназначенный для них с самого первого мгновенья появления в этом мире. Он будто слышал голос и речь откуда-то из потустороннего, чувствовал себя за пределами физических границ, когда пытался словами выразить свои ощущения.
Его пытались понять, и он знал, что его не понимали и оттого испытывали еще больше раздражения или откровенного недовольства и желания заставить его быть в установленных пределах. Однако он знал, что его нахождение где-то вне границ так же было их частью, и даже вне игры он подчинялся каким-то правилам. Потому что быть вне игры невозможно. Но его будто не слышали, будто очевидное из его уст звучало на чуждом языке. Его не понимали и осуждали.
Но он оставался таким каким был с рождения. И даже если бы он мог что-то изменить, не стал бы этого делать. Хотя бы назло, хотя бы в ответ на это всеобщее осознание привязанности к нормам и стандартам, очевидно, что неудобным и убогим. Хотя бы ради сохранения тех потусторонних знаний, которыми обладал, и от которых никуда нельзя было деться. Ему было комфортно с ними. У него было преимущество, позволявшее перешагнуть очерченную кем-то или чем-то территорию и не быть нарушителем.
конец
Рецензии и комментарии 0