Безрукий (Глава 3)

Глава III
«Ловкость рук и не более»

По запотевшему зеркалу было видно, что водица очень даже недурна. Сняв с себя одежду и бросив ее на пол, я стал потихоньку заползать в ванную.
— Уухх… Горяча, да… — сказал я, водрузившись наполовину в воду. Погружение занимало у меня, как минимум, с десять минут, а то и более. Проблематика таких процедур заключалась в том, что я не мог сразу булькнуться в воду — боялся обжечься. Ноги привыкают очень быстро, а вот седалище нужно постепенно опускать, увы. Мне кажется, что в такие минуты я как нельзя похож на гамадрила…
Минут сорок я лежал в воде и размышлял о сегодняшнем приеме и событиях двухнедельной давности. Дело в том, что на прошлой неделе Семеновы позвали меня к себе в апартаменты на Малую Конюшенную — в конюшню, как я ее называл. Обещались сыграть в вист и напоить меня Сингапурским пуэром. Надеюсь, сегодня моя карта ляжет, а то в прошлый раз, напившись пуншем, я просадил половину зарплаты! Привели черт знает кого потому что! «Николай Федорович, извольте познакомиться, скульптор архитектурно-строительной компании «Петро-Арх» — Константин Викторович… Ээмм… Как же его, черта, зовут… Забыл, — вспоминал я, рисуя его мерзкую физиономию у себя в голове, — Константин Витальевич Аферистов».
— Приятно познакомиться, грязный карманник.
— И мне, и мне тоже. Очень приятно будет вас надуть!
— Давно ли вы играете?
— Ох, на прошлой неделе только научился.
«Да, отменно врешь плебей проклятый!» Я был зол, вспоминая этого проклятого Константина Ивановича. Никому и никогда я не проигрывал такие деньги, как этому Константину Ивановичу!
Две недели назад в пятничный вечер я по привычке пошел в конюшню узнать подробности насчет нашей запланированной поездки на Валаам. Причем я шел с расчетом именно узнать по-быстрому и поехать к себе в Гатчину. Я не планировал задерживаться в этой конюшне. Захожу, смотрю — двое. Первый — картежник этот Константин Викторович — сидит с бокалом в руке и беседует так миленько с Анастасией; а второй — видимо его приятель, молчаливый такой — стоит один в прихожей, уставившись на портрет Ломоносова. Я, не здороваясь с ним, быстро снимаю туфли и прохожу мимо висящего Михаила Васильевича и этим, не обращая на последнего совершенно никакого внимания. Захожу в кухню, а там Иван Трофимович занимается откупориванием бутылки. Слово за слово, и я уселся подле расспросить его про Валаам, не преминув-таки испить пунша, и как-то внезапно быстро стался пьян. Ну а потом к нам пришли двое и предложили сыграть. Кто такой второй, я так и позабыл… Вероятно, такой же картежник, как и первый. Я захмелел («Стался пьян» употреблялось совсем недавно, два раза под ряд не прикольно звучит), но не настолько, чтоб не в силах был держать карту, поэтому решились играть.
Этот мошенник заранее принес с собой крапленую колоду карт, о которой мы и не знали. Колода Ивана Трофимовича, которая всегда лежала на рояле, таинственным образом исчезла. Мы искали ее по всей квартире, но так и не нашли. Неудивительно! За неимением другой мы стали играть колодой этого шулера. Я был так неосторожен, что и не заметил меток на картах. Иван Трофимович — мой давний знакомый, хозяин дома (конюшни) — стоя с пуншем и сигаретой в руке, сказал:
— Константин Викторович, вы тянете жребий.
Константин Аферистович помешал колоду, вернее, подтасовал ее и стали тянуть. Мой король, Десятка у Ивана Трофимовича, семерка и шестерка у этих шельм. Разделились: я с Иваном и они вдвоем. Ожидаемо! («Неудивительно!» уже было выше по тексту.) И пошла игра.
Три тысячи ассигнациями в первой партии, пять тысяч во второй! К концу роббера мы с Иваном Трофимовичем в сумме проиграли тринадцать тысяч. Потом мои деньги кончились и я пьяный в порыве азарта стал звонить Арсению, просить привезти еще денег из моих сбережений. В итоге я проиграл больше двенадцати тысяч! Только я один проиграл двенадцать, еще Ивановых денег сколько… Так вот, этот самый Виталий Константинович, или как его там, обокрал меня самым гнусным образом! Настоящий ловкач, право! Не знаю, в каком месте он карты прячет, даже ума не приложу. К началу второго роббера я усердно следил за скульптором и поверил, поверил-таки в его фортуну и умение игры. Он ничем себя не скомпрометировал, а знаете, почему? Потому что он с самого начала наблюдал (Очень много слова «следить») за мной и заметил мою слежку. Заметил и передал эстафету своему дружку! Пока я смотрел, чтоб один вор не залез в карман, другой вор делал свое дело.
Это я понял потом уже, спустя пару дней. В хмелю трудно уследить за всем этим. И откуда вообще Иван Трофимович их откопал? Разбойники! Сходил, называется…
Так думал я, лежа в ванной. Вода тем временем уже порядком подостыла, и я принялся намыливать щетку. Ноги, руки, брюхо, грудь, шея, голова — все почистил и помыл. Осталась только спина. Тишина наполняла весь дом, пока дело не дошло до спины:
— Аааррсееенииий! — закричал я во все горло.
Через три секунды сверху забарабанили шаги по ступенькам. Через десять секунд он уже стоял передо мной солдатом.
— На вот, потри мне спину! Я не могу так далеко! — и бросил ему в руки мыльную щетку, но угодил прямо в лицо
— Ай! Николай Федорович! Куда вы кидаете!
— Тебе кидаю, пустоголов ты рыжий! Чего?! Рязиня! Ловить надо, а не ворон считат!
— Да как можно-с? Вы ж мне прямо в лицо кидаете!
— Ну зубами ловить надо, значит, как вот собаки ловят, а?!
— А я что, собака что ли, чтоб зубами ловить?
— Вот давеча меня спрашивала кухарка, собака ты или нет. Вот верный ты?
— Я? Верный ли?
— Да, ты! Да поди ж ты сюда! Три спину!
Арсений подошел с щеткой и принялся начищать мне спину. С минуту длилось молчание, пока он его не прервал.
— Верный-с, всегда верный-с, Николай Федорович!
— Браво! Хороший мальчик… А вот бегаешь ли ты по моим поручениям?
— Вы же знаете, что да…
— Замолкаешь ли ты, когда я кричу на тебя?
— К чему все эти вопросы, Николай Федорович?
— Да к тому, что по всем признакам ты — самый настоящий пес! И не сторожевой уличный пес, а домашняя собачонка — болонка! Ты верный до тех пор, пока в твоей миске есть корм! Пока я ставлю тебе оценки в зачетку! Ты бегаешь по моим поручениям, словно я кинул тебе вкусную косточку. Ты сразу же поджимаешь хвост и начинаешь трястись от страха, когда я кричу на тебя! И вот скажи мне, чем же ты так особенно отличаешься от собаки?
Арсений машинально тер спину до тех пор, пока я говорил это, но когда я замолк, трение прервалось, и он ответил:
— Я человек… Я… — он недоговорил, бросил щетку в ванну и убежал.
Я не понимал, что именно в моих словах его так задело. Привел, понимаешь ли, конструктивную аналитику, аргументацию, что и как. А он, видите ли, обиделся. На что обижаться-то? Что с собакой его поравнял, да так оно и есть! Он похож на собаку, да…
Хотя нет! Он хуже собаки! Собака уже давно укусила бы или, в конце концов, в тапки нагадила, а он что? Терпит, пресмыкается! Бесхребетный червь!
Напарившись и смывши, наконец, все мыло я, вытирая полотенцем голову и стоя в ванной, поскальзываюсь на куске мыла назад и бьюсь головой о кафельную плитку. Она, разбившись, отламывается и падает в ванную вместе со мной.
— А… А… — стонал я от боли, лежа в ванной с разбитыми кусками. На секунду мне показалось это карой за мои слова в адрес Арсения, но я тотчас же проклял его и этот несчастный дом. Я сильно ушиб голову, и место удара пульсировало болью. За сегодняшний день это уже третья или четвертая напасть. Я лежал и проклинал все, держась за голову. И никто, никто не пришел мне помочь!
Вытершись досуха и надев халат, я, все еще держась за голову, поднялся к себе на верхний этаж, чтобы надеть свой костюм и убраться поскорее прочь отсюда. В комнате было достаточно тепло — гораздо теплее, чем утром. Дрова почти догорели, остались лишь тлеющие угли. Я подошел к кровати и посмотрел на лежащий костюм. Так, а штаны где? Пиджак вычищен — хорошо, рубашка чистая, вроде… Стал искать портки, но их как не бывало. Весь шкаф перерыл — не нашел. Подошел, пнул со злости мраморную гору так, что все разлетелось в разные стороны. Через пару минут, видимо услышав шум наверху, пришла Марья Степановна и доложила, что все штаны в стирке и что последние относительно чистые штаны, в которых я вчера пришел — тоже в стирке и идти мне не в чем.
— И что, мне теперь в трусах идти что ли? — сказал я, уставившись на кухарку.
— Сами просили постирать вещички-то, я откуда знаю, что у вас есть, а чего у вас нету?!
— Скоро высохнут-то?
— Часа через три, должно быть… Я пойду, посмотрю, может, в кухне есть какие, а то вы вечно разбрасываете все…
Я ничего не ответил, просто подошел к окну и уставился на соседский дом. У меня уже недоставало нервов, вся моя злоба как будто испарилась, и остался только один конденсат уныния. Возможно, сегодня не мой день… Тогда что было вчера, позавчера? Тоже, тоже не мои дни! У меня черная полоса наступила, меня прокляли. Надо исповедаться в церкви, мне нужно отпущение грехов. Давно ли я исповедовался? О Боже, я даже не помню, когда в последний раз был в церкви! Это кара божья… Как быть теперь? Надо идти в церковь срочно. Или к Семеновым? Нет, лучше к Семеновым; сначала к ним, а после к Богу…
Снова приходит кухарка:
— Николай Федорович, а вот позабыла совсем! Есть панталоны ваши, прибраны были у меня на кухне, вот — нате, посмотрите… — обернувшись, я увидел свернутые в трубочку черные брюки, которые я потерял, как только въехал в этот дом.
— Откуда они? Я их искал, найти не мог.
— Вот на кухоньке лежали за печкой. Я все думала, чего за портки такие, не Николая ли Федоровича портки… Да вот нейдет Николай Федорович за ними, видать, не его портки, значит. Ну, думаю, ладно! И так портки-то не очень, употреблю по хозяйству: вот колбаску заворачивала, что вы привезли с города… Вот как холодильник сломался, так и пригодились: тряпочек нет никаких, да, думаю, дай в штанишки заверну от мух и прочих тварей, и пригодились — хорошо как. А то, что штанишки…
— Замолчи уже! — оборвал я, не в силах больше слушать ее болтовню. Все, что она сказала, я пропустил мимо ушей, лишь подошел и выхватил брюки у нее из рук. Бегло бросив взгляд на пропащие брюки, я подумал, что уж не все так плохо и что я наконец-таки выйду сегодня из дома и успею на прием.
— Ладно, сойдут и эти, ступай!
Она, ничего не сказав, развернулась и ушла на кухню, а я принялся надевать брюки и вставлять ремень. Лакей постарался и начистил обувь, пока я мылся. Я надел белую рубашку и принялся за пиджак.
Вот я просунул одну руку, вот засовываю другую, застегиваю пуговицы, наклоняюсь завязать шнурки, как чувствую какой-то треск. Хм, — подумал я — вроде рукава в порядке, стал завязывать второй ботинок, как опять тот же треск. Я, было, потянулся пониже, думал, дощечка скрипит на полу, и услышал серию тресков. Баа! Порвал! Бегу к зеркалу и в самом деле вижу на спине огромный разрыв, словно медведь по спинке похлопал. Топнув ногой и сорвав с себя рваный пиджак вместе с пуговицами, я подхожу к окну и выбрасываю его во двор!
— Au revoir mon ami soyeux* — крикнул я ему на прощание.
* Пока, мой шелковистый друг
Нужно поскорее выйти из этого Гатчинского круга ада. Да в рубашечке, боюсь, прохладно будет вечером, надену-ка жилет черный, что угодно, лишь бы поскорей уйти отсюда.
Боже мой, сколько уже времени потрачено впустую. Теперь я точно опоздаю к Семеновым! Еще надо к бабушке заглянуть, проведать ее. Опять придется полчаса выслушивать ее жалобы, праздные расспросы о том, куда я еду, что я буду делать, а во сколько уеду, приеду… Точно на допросе каком!
Элеонора Петровна Нелюбова — моя бабушка, старая женщина, уже давно отжившая свое. Я ее знаю несколько больше, чем знал моего деда, так как ни к кому более у меня не было такой привязанности, как к ней. Да я ее, можно сказать, любил даже. Она меня часто навещала после того, как я уехал от родителей. Чтоб расставить наконец-таки все точки над «i», я дам себе волю набросать пресный очерк моей скудной жизни и поведаю вам, мои сиятельнейшие, все достойные беглого внимания моменты моего отроческого и юношеского взросления. Сызмалетства я был обделен любовью — я это понял по счастливым лицам моих сверстников. Впрочем, я не особо печалюсь на этот счет: если уж Боженька уготовил мне все эти мытарства и горечи, то варианта, как только принять — не остается. Ранее я обозначил, что воспитание мое шло одним лишь отцом. Мать, которая была своего рода узницей отцовской тирании и монопольного своевластия, не участвовала в моем взращивании — для нее оно было под запретом и поводья всегда были в руках моего отца. Как и доподлинный кучер, он так же бранил меня по каждому поводу и, сделавшись пьяным, стегал меня узловой веревкой, словно кнутом. Мы жили втроем в городе «Л». Чудной город со своими правилами и бытом. Там я пошел и закончил школу. Учился я, как вы понимаете, отлично, ибо за скверную успеваемость на мне и живого места не было бы. Друзей у меня тоже никогда не бывало. Отец считал их помехой и отвлечением от насущного. Я перенял все самое дурное от него, стал его отражением — таким же черствым и жестоким.
После окончания школы отец заявил мне, что мне пора выметаться из дома и самому устраивать свою жизнь, что я человек уже взрослый и ему постыдно кормить меня. Я, ни слова не сказав, собрал свои пожитки и на следующий день купил билет в один конец — в Петербург. К вечеру я уже оказался на вокзале и не спал всю ночь, мне докучали постоянные объявления и вшивые бездомные, слоняющиеся взад и вперед. Чем я отличался от них? Практически ничем! Я стал обдумывать дальнейшие действия: нужно было срочно становиться на ноги, иначе бы я пополнил их ряды. У меня был скоплен некоторый капитал, на который я временно жил до первой зарплаты. Работа была самая-самая плебейская — кочегар и разгрузчик угля, постоянная грязь и дым. К концу лета я поступил в училище, закончил бакалавриат, магистратуру и аспирантуру. Стал доцентом кафедры физики и с тех пор преподаю. Так как тесных отношений мой отец со своей матерью не поддерживал, то бабушка узнала о моем отъезде не скоро. Она насилу выудила мой адрес у отца, который я посчитал необходимым оставить ему в случае чего. Первый приезд ее оказался мне несколько в тягость: я никак не мог найти подходящих слов, чтоб объясниться, хотя сама она открыла всю душу нараспашку. Понемногу я стал привыкать к ее визитам, а порою даже иногда, но не всегда, — ждал ее приезда, чтоб узнать новости о родителях и дедушке. Я так много работал, что с момента моего отъезда был на родине, в городе «Л» всего два раза, и то была необходимость получить некоторые документы. Я пробыл у родителей минуток с пять, право, лучше бы и совсем не заходил…
Бабушка заставила-таки меня навестить ее и деда в Гатчине. Как бы ни была весела и добродушна бабушка ко мне, чуждость и холодность деда к малознакомому внуку все сводили на нет. Сознательно, то есть, не считая глубокого детства, я видел деда всего два раза. Первый раз в тот день — в Гатчине — и второй раз в гробу, в крематории близ Петербурга, — там же я последний раз видел отца и мать.
Я не был на поминках, но на следующий день после похорон я не замедлил отправиться в Гатчину — к бабушке, и вот с три месяца уже живу у нее. Родители по-прежнему живут на родине. А остальная история, вам, дорогие мои, уже известна.
Я спустился с верхнего этажа и направился к бабушке — она занимала внизу смежную комнату с кухаркой. Бабушка ютилась в маленькой комнатушке и никогда не любила просторов. Дед почивал всегда наверху, в покоях, в которых (Комната, комната, комнатушка) сейчас сплю я. Верхний кабинет, который пустовал до моего приезда, теперь забит макетами моей университетской установки и электро-деталями. Я тихонько приотворил дверь в бабушкину комнату и посмотрел в щелку. Она лежала на кровати и читала утреннюю газету. Она совсем не двигалась, и мне на минуту показалось, что она вообще спит. Похоже, на этот раз можно будет обойтись без визита. Я осторожно стал закрывать дверь, как тут из-за нее раздался дряблый голос:
— Кто там скребется? Марья, ты?
Я спешно отворил дверь и, бодро ступая, вошел с приветствием:
— Доброе утро, бабушка! Как почивали?
Ее лицо немного преобразилось, и сразу же появилась улыбка. Похоже, что она была рада моему визиту и хотела многое и многое мне рассказать.
— Да как обычно, вот только жара ночью невыносимая. Ты куда жилетку-то напялил, вспотеешь весь!
— Вечером прохладно будет, да и ветер…
— Ну… все тебе холодно, жара такая стоит, а тебе холодно! Марья окна ночью открывает проветрить, но столько комарья налетает — ужас! Приходится будить Арсения, чтоб комаров ловил: сетка не помогает, видимо они как-то проскальзывают через нее. Спать совершенно невозможно, — сказала бабушка, попутно кивая головой в стороны. Она всегда так делала, когда была чем-то недовольна.
— И как, справляется?
— Еще как! Парень-то бойкий, ловкий! Да чего уж там, говорит: «Элеонора Петровна! Комар на потолке – вон!» — и пальцем показывает, — «Сейчас за стулом сбегаю-с, убью гада!» — смешной такой, голубчик. Я ему отвечаю: «Да Бог с ним, пусть сидит себе, нечего! Высоко больно!» Так нет же, упрашивал, говорил, комар всю ночь будет летать, кровь сосать, а, может, и наверх к Николаю Федоровичу залетит ненароком. Смешной такой!
— Гоняйте его, гоняйте. Нечего рассиживать по углам!
— Так прибежал со стулом, тапок взял, да и не дотягивается до потолка-то. Я ему говорю: «Слезь, дурачина! Упадешь — шею свернешь!» А он мне: «Не беспокойтесь, почти достал, почти достал!» Смотрю, в струну вытянулся, как ужонок, тощий до чего! Да не может достать все равно, как бы ни старался, потолки-то у нас оно какие…
— Так представь себе, Коленька, — прыгать начал на стуле! Прыгал, прыгал и допрыгнул-таки! Чуть стул не сломал, а комара все же убил, молодец, конечно, но, малясь, дурной парнишка.
Пока я слушал рассказ Элеоноры Петровны, меня вдруг стали посещать некоторые наводящие мысли. Я вспомнил свое приземление на кухне… Сломанная спинка стула, прыжки в высоту (Арсений же вверх прыгал на стуле)… Так вот оно что… Я был прав, эта дурья башка стул развалила и отнекивалась еще. Чуть ли не лбом бился, доказывая свою правоту! Жулик! Врал и не краснел, плебей проклятый! Ну, я его огрею поленом, щенка! Бабушке не буду рассказывать все подробности эти, он у нее в любимчиках щеголяет, хотя она и бранит его пуще меня, бывает.
— Да, это он молодец, — сказал я, скрывая свою злобу и нетерпение.
Я должен был бы уже давно выйти из дому. Взглянул на часы — половина третьего… Merde! Merde! Опаздываю… Нужно срочно отделаться и выдвигаться:
— Я тебе вентилятор куплю, чтоб воздух гонять. Будет не так жарко, и окно открывать не придется… — сказал я скороговоркой.
— Ох, да, Коленька, хорошо было бы. Духота страшная ночами, спать невозможно.
— Эмм… Мне пора, бабушка, у меня встреча кое с кем назначена… — сказал я, плавно пятясь назад к двери. Воскресный прием у Семеновых начинался всегда по расписанию — в шесть вечера, и мне бы не очень хотелось опаздывать.
— Ладно, бабушка, мне пора на…
— Опять в свой круг? — перебила меня Элеонора Петровна, нахмурив брови.
— Да это и не круг вовсе, так — дружеские встречи.
— Да знаю я ваши встречи… Что ж, иди, если опаздываешь. Да вот не забудь, что привезти хотел!
— Аа, так это обязательно, что же я… Я помню все. Ну, до свидания бабушка.
— До вечера? — спросила меня бабушка, окидывая меня тем самым насмешливым взглядом, предназначенным специально для того случая, когда я отправлялся в воскресенье к Семеновым.
— До свидания… — я улыбнулся виноватою улыбкой и вышел за дверь.
Хорошо, что на этот раз все прошло достаточно быстро.
Причесавшись перед зеркалом в своей комнате, я дал последнее распоряжение Арсению не забыть убрать комнату и в остальное время помогать Элеоноре Степановне. Тот молча кивнул — видимо он был на меня в некоторой обиде — и ушел вниз. Я проверил перед выходом, все ли я взял: документы, деньги, сигареты… Ах, вспомнил! Придется потратиться сегодня на эту несчастную бутыль еще! Чем им не понравилась предыдущая? Этот Алексей Дмитриевич совсем зазнался уже, наглеет…
Я быстро спустился с лестницы и вылетел из дома, чуть не сорвав в конец дверные петли. Дверь хлопнула, и я направился спешным шагом на остановку.