Пророк

Сырым октябрьским вечером по одной из московских улиц, с юго-востока на северо-запад, шел пророк. Держаться он старался подобающе Божьему избраннику – шел гордо и степенно, но не высокомерно, полный сочувствия и любви к человечеству взгляд устремлял ввысь, и только изредка оглядывался, слыша громкие насмешки прохожих. Их можно было понять – все одеяние пророка, несмотря на осеннюю пору, составляли лишь детские сандалии, еле вмещавшие покрытые гусиной кожей ступни, и похожий на покрывало кусок ткани, когда-то ослепительно белый, но теперь промокший до нитки и приобретший серо-золотой цвет дорожной пыли, в который завернулся этот маленький тщедушный человечек, чинно вышагивающий по мостовой. Картину завершала недельная щетина и всклокоченные пепельные волосы, отбивающие у нуждающихся в спасении душ всякое желание смотреть в голубые глаза, в которых, по мнению их обладателя, и крылось это самое спасение.
Впрочем, хоть и сознавая свой неподходящий вид, пророк не думал отчаиваться. Достигнув небольшого сквера, уютно расположившегося между оживленной столичной улочкой с одной стороны и рядами невысоких панельных домов с другой, он укрылся под раскидистым тополем, крона которого предоставляла сомнительную защиту от моросящего дождя, откашлялся и позвал:
— Братья!
Гул пролетевшего над городом крыла реактивных истребителей заглушил зов пророка.
— Братья и сестры! – как можно громче выкрикнул он еще раз.
Разлетелись собравшиеся было у ног небесного посланца голуби, отвела ребенка подальше, оглянувшись, полная женщина в обтягивающих джинсах, ускорила шаг проходящая мимо компания подростков. Только трое подозрительного вида молодых людей, попивающих на лавке пиво, да старушка, высунувшаяся из окна третьего этажа, были, казалось, готовы слушать речь пророка.
Снова откашлявшись, подождав немного и убедившись, что никто больше не придет, пророк что-то нечленораздельно промычал, сделал, взяв себя в дрожащие руки, паузу и самозабвенно заговорил:
— Братья и сестры, я пришел предупредить вас! Предостеречь от нашего общего врага! – на последнем слове голос оратора сорвался на визг, а когда горло приготовилось произносить следующее предложение, пророк вдруг понял, что не знает, о каком враге хотел сказать. Метафоры давались ему с трудом, а потому, перебрав ненавистных исторических персонажей и отбросив Сатану, избранный решительно не представлял себе, о ком будет говорить. Публика, однако, ждала, а потому он ухватился за последний промелькнувший в сознании образ и с ужасом осознал, что образ этот – единственный приятель будущего пророка, тогда еще обыкновенного голодного студента.
— Гордыни! – выдохнул пророк нынешний, завернутый в покрывало и вещающий из-под тополя.
Закрепившийся в сознании туманный образ ухмыляющегося самодовольного человека пригладил и без того прилизанные волосы и одобрительно, хоть и с нескрываемой усмешкой, кивнул.
— В гордыне кроется дьявол! – провозгласил пророк потерявшим уже всякий интерес к оратору мужикам на лавочке. Они даже не оглянулись на него – как не оглядывался когда-то плывущий перед глазами человек, когда говорил, выражаясь его языком, с «людьми более интересными».
— Даже ничтожный лучше гордеца! – возопил пророк, перепугав птиц и вдруг поняв, что говорит о себе. Себе прежнем, застенчивом и никому не нужном человечке.
Он сделал паузу, перевел дух и простоял минут пять неподвижно, приводя в порядок смятенное сознание, до тех пор, пока один из сидящих перед ним не спросил под дружный хохот товарищей:
— И че, всё?
— Что? – спросил растерявшийся пророк, не привыкший к реакции на какие-либо свои слова.
— Всё, говорю?
О нет, это было не всё. Чувства пророка вскипели, и он завопил на весь сквер, заставив с десяток перепуганных жильцов высунуться в окна:
— Не всё!
— Уважайте же ближнего! – зарыдал он. Ухмыляющийся образ не рассеялся, стал только ярче, заполонив собой весь мир и пронзительно захохотал.
— Вы не лучше всякого другого! – сквозь слезы проговорил пророк, читая по губам образа то, что хотел сказать. – Поймите!
Вновь потеряв всякий интерес к оратору, молодежь на лавке продолжила хохотать и пить пиво, закрылись окна в домах напротив, исчезли постепенно гуляющие, только последние прохожие спешили домой на ужин, а пророк все говорил. Речь, льющаяся от чистого сердца, переросла в вопли, крики, рыдания, притихла до торжественного шепота, снова взвилась воздушным змеем в воздух, пролетела над городом и, наконец, умерла, когда обессиленный пророк тяжело повалился на асфальт и забылся, не осознавая происходящее вокруг. Он все видел и слышал, но оказался словно в театре: декорациями казались ему приземистые деревья, статистами – проходящие мимо люди. Главные роли же исполняли те редкие прохожие, что склонялись над распростертым на земле пророком и чье лицо заполоняло собой весь сквер и закрывало вид серых неказистых домов. Лица эти неожиданно появлялись, удивленно и с некоторым отвращением разглядывали лежащего, а потом исчезали, скрывшись в подъездах домов. За вечер таких лиц проплыло над пророком штук пять, а когда совсем стемнело и появляться прохожие перестали, он закрыл глаза и заснул.

Очнулся пророк, когда уже светало, от ощущения, будто на голову ему вылили ведро воды. Собственно, так и было – сверху донесся детский смех и хлопанье дверью балкона, и пророк хотел уже разозлиться и обозвать хулиганов маленькими засранцами, как делал до становления Божьим избранником, но вовремя вспомнив свои же вчерашние призывы, отпустил им все грехи, поднялся, отряхнулся собачьим движением и побрел в сторону улицы.
Наступал рабочий день: проезжая часть уже была запружена машинами, а тротуары – пешеходами, и пророку приходилось протискиваться сквозь ряды деловитых клерков и бухгалтеров в серых пальто, мрачно и заспанно глядящих перед собой и то и дело оглядывающихся на свои набитые бумагами портфели. Пророк сумбурно бормотал извинения, шел у самых стен домов, покрытых граффити и оставляющих следы побелки на изорванном покрывале, но прохожие все равно недовольно и деловито, как делали, наверное, все на свете, ворчали и отряхивали рукава, соприкоснувшиеся с мокрым одеянием пророка.
Он же наслаждался звуками цивилизации, которую был послан наставить на истинный путь. Жужжали машины, хлопали двери и окна, раздавались автомобильные гудки, где-то рядом, может, на ближайшей улице, шел трамвай. Зажигался вдруг красный свет на висящем над улицей светофоре и транспорт останавливался, в наступившей вдруг относительной тишине был отчетливо слышен топот переходящих улицу ног, потом красный свет сменялся зеленым и снова захлестывало пророка гудение моторов, он останавливался, вдыхал нездоровый, пропитанный выхлопными газами воздух и шел дальше.
Пророк стал свидетелем того, как город проснулся. Немного спал уличный переполох опаздывающих на работу граждан, автомобили утихомирились и дали гудкам остыть, появилось, наконец, в крохотном прогале меж туч высокомерное осеннее солнце, подарившее оборванцу несколько холодных лучей и снова скрывшееся в небесном молоке. Открылись двери магазинов, кафе и столовых, и таким запахом потянуло из их манящих настежь распахнутых дверей, что пророк сразу же отбросил все высокие мысли и ощутил неожиданно неприятное режущее чувство, забившееся в животе и лишь теперь осмелившееся вылезти наружу. Только сейчас пророк понял, как же он хочет есть. Голод его перебарывал даже чувство холода, которое, хоть и привычное уже за неделю странствий под одним покрывалом, усиливалось с каждым днем.
— Бомжам сюда нельзя!
— А? – робким голосом спросил пророк, оглядываясь и пытаясь понять, куда пришел.
— Иди, отсюда, говорю! – сказал властный бас откуда-то сверху, низкий и самоуверенный.
— Откуда? – поинтересовался все также несмело пророк и, все еще недоумевая, поднял голову.
Обладателем голоса оказался тучный красный охранник, стоящий наверху каменной лестницы и держащий руку на прикрепленной к поясу дубинке. Он важно прохаживался по ступеням и с отвращением смотрел на съежившегося от холода и страха Божьего посланца.
— Ты у нас идиот, да? – взревел цербер. – Из церкви вали!
— Из какой церкви? – оглушенно промямлил пророк и тут только связал вид здания, под стенами которого стоял, с происходящим. Еще раз взглянув вверх, он увидел золотой купол с надменно взирающим с высоты крестом, белую штукатурку, покрывающую строение, и витражи на редких окнах, всплеснул руками, догадался, что такое внезапное появление храма есть не что иное, как знак свыше, и ринулся в бой.
— Мне нужно пройти! – воскликнул он что есть мочи и зашагал вверх по лестнице, вознамерившись грудью оттолкнуть охранника, обескураженного внезапным превращением робкого и несмелого кретина в кретина наглого и храброго, но тот успел встать на пути.
— Нельзя, — угрюмо повторил страж.
— А мне надо! – возразил нападающий и попытался пройти. – Я пророк!
— Кто? – охранник терял интерес к происходящему и устало сложил руки на груди.
— Да пропустите же!
— Вали отсюда! – крикнул грозно охранник и немедленно выполнил свое требование увесистым пинком. – Вали!
Пророка, исхудавшего и изнеможённого, отбросило с лестницы, кинуло на серый асфальт, в полете он хотел что-то выкрикнуть, но не смог, упал, приподнял голову, бессильно опустил ее и вновь оказался в своем театре, смотря на разворачивающийся вокруг спектакль. Снова началась карусель лиц, снова он вглядывался в бородатые, стриженые, добрые, безразличные, веселые и грустные физиономии, проносящиеся мимо в головокружительном вальсе, пока, наконец, владелец одной из этих физиономий, серьезной и озабоченной, не достал телефон и не позвонил в «скорую». Тогда приехали какие-то другие, в белом, как ангелы, и с циничными минами. Пока эти другие грузили пророка на носилки и втаскивали в машину, он бормотал что-то, втолковывая им о своем назначении; они слушали молча, редко бросаясь фразами, кивали головой и расплывались в сознании, оставляя за собой мутное белое пятно.
Пятно ширилось, но даже не успело еще закрыть собой весь мир, а пророк уже ехал в больницу под взрывные звуки сирен.