Глава 16. Сломанные игрушки. "Рассказ Глафиры: Роза на снегу". Часть 3. (Глава 17)

Глава 16. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 3.

Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями,
Чтобы взять меня!
Каждый день бывал я с вами в Храме,
И вы не поднимали на меня рук;
Но теперь – ваше время и власть тьмы…
(Евангелие от Луки)

Среди девчонок, как и в своём классе, Оля получила статус изгоя. Она ни разу ни с кем не заговорила за время пребывания в новом месте. Её глаза погасли и впали. Лицо кривила нервная судорога.
Час дня. Прогулка. Выдался пасмурный, но довольно тёплый декабрьский день. Территория, прилегающая к детскому дому, была огромна: вокруг повсюду росли деревья, невдалеке находились развалины военного госпиталя, а дорогу, ведущую к тракту, вчера завалило снегом. В ясную погоду на западе можно было разглядеть угрюмую стену хребта Оттёр-Мор. С него обычно ползли тучи, зловещей тьмою надвигаясь на небо. В ту сторону лежала бескрайняя тайга, и ночами часто было слышно, как за стеной детдома выли волки.
Оля была как тень, как призрак. Не живой, ни мёртвой. Она всё время искала уединения, чтобы остаться лицом к лицу со своими мыслями. Уходила подальше, и молча стояла на открытой местности, глядя в даль, на суровые контуры Оттёр-Мора. Сейчас её мысли были о матери, немного о Молчаливом Ларри… Она, где-то робко, в глубине души, надеялась, что он окажется «рыцарем из сказки» — приедет к ней в детдом, признается в своих чувствах… Или хотя бы пришлёт письмо. Ведь он мог. Мог бы… Он спас бы её. Разрушил все эти путы мерзости и зла… Неужели это так нереально… Реальность перестала существовать для несчастной, и она представляла, что скоро выберется из этого места, и они с Ларри, и с живой мамой будут снова вместе… Что они уедут. Уедут навсегда из этого города. Куда-нибудь, далеко-далеко, в тихую таёжную деревеньку; девушка слышала как-то от мамы о безумно-прекрасном диком месте в Кальюртском районе, где даже воздух святой от чистоты… Там всё, совсем всё по-другому… Там она бы растила овощи, топила печь, а вечерами с Любимым, и мамой, они смотрели бы на звезды, и хотелось бы плакать только от счастья… Сейчас Оля в бездумствии брела по свежему снегу, и не заметила, как к ней подошло семеро накачанных парней. Они окружили девушку. Один, бритоголовый, встал напротив неё.
— Ты почто Сашку, сука… — Лысый смачно сплюнул. – Тебя же по кругу пустят, башку на х… молоком пробьют… Х. ли пятишься! Дим, держи её.
Сзади девушку мёртвой хваткой сжали сильные руки.
— Да не дёргайся ты! Стой смирно, потом добавки захочешь… Зай, да ты, похоже, девочка? Милая моя, иди сюда!
Бритоголовый почти вплотную прижался к Оле, расстёгивая ширинку, и поглаживая потной ладонью по её одеревеневшим щекам. Девушка на мгновенье почувствовала, что сжимающие её
158
руки чуть ослабли, и, воспользовавшись моментом, ударила мерзавца коленом. Тот, охнув, отступил, осыпая всех проклятьями. Сзади сдавили ещё сильнее, выворачивая Оле руки. Послышался хруст сустава, и девушка замерла от невыносимой боли. Глаза застыли в неподвижном выражении, она не могла даже пошевелиться…
Лысый, немного оправившись, подошёл к распятой в железных руках девушке, в ярости приговаривая – Сука! Падаль! Стерва!.. – Раз пять ударил Олю. В живот, под дых, снова в живот… Она почувствовала во рту стремительно поднимающуюся через горло кровь. Боль была нестерпимой, где же ты, адреналин… Кульминации долго ждать не пришлось. Вся толпа вступила в дело. Удар шёл за ударом. Девушка обезумела от боли и ярости. Теперь она ничего не видела. Только красную пелену, стоящую перед глазами. Она каталась в снегу, вся в крови, не в силах сопротивляться, когда с неё начали срывать одежду. За малейшее движение били ногами, пока Оля не замерла на земле, раскинув руки и ноги, как морская звезда, выброшенная на берег.
— Хороша, сука… — Протянул бритоголовый, и спустил штаны. Оля чувствовала все движения выродка, режущий удар боли, и горячую волну проклятого гнилого семени, заполнившего лоно.
— Прикинь, Санёк, она целка! – Крикнул лысый. Снова пошла кровь. Олю рвало. Она почти потеряла сознание, но её подхватили под руки, наклонив голову. Рвотные массы, чёрные от крови, размазались по лицу.
— Давай в рот её, в рот! Туда уже стрёмно, фу… она обоссалась!
— Да какой на… х рот, ты хоть блевотину ототри! Вот. Теперь давай.
Изуверы издевались над обессилевшей жертвой минут сорок, пока вся толпа не удовлетворила свою похоть. Окровавленную, почти раздетую, до полусмерти избитую девушку оставили на снегу за территорией детского дома, перетащив через линию теплотрассы и замаскированную дыру в заборе.
Прошло три часа, пока Ольга пришла в себя. Кровь остыла, и превратилась в красноватый лёд. Было темно, снова пошёл снег. Ольга, облокотившись на тёплую трубу, поднялась на ноги. Локтевой сустав был вывихнут, и рука неестественно распухла. Девушка прижала руку к оцарапанной груди, и накинула на голые, синие от холода плечи чёрное пальто. Ольга твёрдым шагом направилась в сторону своего корпуса. Она действовала инстинктивно, будто на автомате.
Во дворе стоял грузовик, в кузове которого несчастная увидела канистру, которая оказалась полна солярки. Девушка осторожно вытащила её, ухватив одной рукой, и, сгибаясь от тяжести, стала подниматься по лестнице. Наверху её ждала блаженная тишина. Время было позднее, и все спали. Прямо по коридору располагалась кухня, где тоже не было никого. Девушка положила в карман пальто коробок спичек и большой нож с жёстким прямым клинком, направившись к уже знакомой двери, за которой провела последнюю неделю…
Её рука не дрожала, когда она осторожно, чтобы никого не разбудить, лила солярку на пустую кровать, на деревянный пол, на тумбочки спящих девчонок… Саша была среди них: её кровать стояла в углу, недалеко от окна. Ольга разлила под ней остатки горючей жидкости, и чиркнула спичкой. Пламя принялось быстро, уже через пару секунд взметнувшись до потолка и обдавая всё вокруг нестерпимым жаром. Ольга вышла из комнаты, закрыв за собою дверь. Как удачно был сделан замок – повернув ручку на 180 градусов, он блокировал двери, и их нельзя было открыть изнутри. Мера безопасности, чтобы ночью никто не покидал спальни… На всякий случай, девушка ещё и припёрла дверь креслом, и села в него. Сзади доносились дикие крики, приглушённые
159
толстой стеной, ощущались тщетные толчки, и уже нарастал гул пламени, похожий на завывание шторма… Дым валил через дверные щели густыми чёрными клубами. Жар становился всё нестерпимее, и дверь тоже охватилась огнём. Ольга отошла от кресла, жадно всматриваясь в образующийся проём, из которого вырвалось пламя… От дыма ничего не было видно, гул бушующего огня заглушал крики несчастных. Эти люди поплатились за своё равнодушие…
Тем временем пожар перекинулся на коридор, он жадно пожирал деревянные перекрытия старого здания. Ольга блаженно опустилась на пол, слабеющей рукой достав из кармана пальто нож. Силы покидали её, а где-то в стороне нарастал рёв пожарной сирены. Мощный вездеход буксовал в недавних снежных завалах, его двигатель ревел глох в унисон неукротимому огню… Девушка принялась судорожно резать запястья распухшей вывернутой руки. Удерживаемый здоровой, но слабеющей рукой нож оставлял неглубокие порезы; Ольга закашлялась. Глаза слезились, и она ничего не могла видеть вокруг себя. Нащупав на шее пульсирующую артерию, девушка полосонула по ней лезвием ножа. И ещё, и ещё… Клинок был плохо заточен. Но девушка почувствовала, что начинает терять сознание от дыма и чудовищной усталости, она уже не могла сделать ни малейшего движения, и затихла. Её сознание остановилось… Она уже не слышала того, как ломали двери, как из брандспойтов заливали обугленные окна, не видела, как на руках выносили обгорелые тела детдомовских девочек… Троим всё же удалось выжить, спрыгнув с четвёртого этажа. Остальных пламя не пощадило, как не щадит оно никого, кто сталкивается с его безумной стихией… Олю нашли самую первую, она лежала посреди коридора недалеко от лестничной клетки. На руках её вынесли на улицу, осторожно, ведь казалось, что она ещё жива…

«… Истреблю с лица Земли всех людей, которых Я сотворил, ибо Я раскаялся, что создал их. Рождённые летать — они ползали в грязи; и тем, кто смотрел в небо, они выкалывали глаза и отрезали крылья…»

Вспышка. Ещё вспышка. Оля открыла глаза. Белая комната. Большое окно пропускает обильные потоки света. Значит, я ещё жива? Это не ад? Девушка поднялась с постели и в истерике засмеялась. Дверь закрыта. На ней – белая пижама. На руках и горле свежие швы, безобразно соединившие распухшую плоть. Минута. Вся жизнь снова пронеслась перед глазами девушки, от никому не нужного рождения до этого момента. Вся жизнь… Но нет! Постойте! Ведь ей ещё только семнадцать, значит, жизнь ещё не окончилась? Смерть… Когда она придёт??! Оля ногтями принялась раздирать свеженаложенные швы на шее. Через пару секунд из разреза пошла кровь; её вялая струйка полилась на белоснежную простыню, намочила пижаму, капала на бетонный пол… В тот же миг дверь поспешно открылась, и в комнату ворвались двое людей в белых халатах и масках. Один скрутил девушке здоровую руку, второй вонзил шприц с прозрачной жидкостью. Олю вывернуло назад. Мышцы тела словно растворялись, пульсировало сердце, боль сдавливала голову, сознание неумолимо отключалось. Пустота…

Вспышка. Оля открыла глаза. Руки были прикованы к кровати. Другая комната. Карцер? Окон нет. Снова этот холод, жуткий холод… На потолке тускло мерцает одна лампочка за броневой пластиной, бликами отражаясь на глянцевой поверхности масляной краски. Вечность… Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Нет, Оля. Это не ад. Ты жива. Тебе ещё даже нет восемнадцати. Ты будешь жить доооооолго… Девушка безумно зарыдала; она рвала стальные наручники, билась головой о подушку, молила, молила о смерти. Но смерть не слушала её.
160

Карцер. Кровать. Год, другой, третий. Время не шло. Оно остановилось здесь, но там, за бетонными стенами, оно шло своим чередом: могила мамы заросла бурьяном, и вот уже трёхметровые берёзки шелестят в ограде… Ларри, пройдя через нескончаемую Уршурумскую мясорубку, как некогда Олин отец, нашёл пристанище в монастыре на Севере; несчастный человек, под стать девушке, которую он, (вот страшная ирония!), любил сильней всего на свете… Ни у кого не хватило храбрости сделать первый шаг, заставить их параллельные прямые встретиться… И тьма пожрала две одиноких жизни… Упадок всё больше опускался на Эспенлянд, люди мельчали и вымирали, а где-то на юго-западе за Великой Стеной крепла Империя Син…
Над Олей проводили странные эксперименты – подключали к голове антенну, и ночами распутывали и сшивали заново её сны, вычищая под ноль самые глубокие закоулки мечтаний и чувств… Ей регулярно вводили какие-то препараты, от которых то разбирал безудержный, безумный смех, то лился поток откровений, то случались блевотные множественные оргазмы, то жуткие и фантасмагорические галлюцинации… Но большую часть времени девушка была заключена в карцере, в мучительном холоде, прикованная по рукам и ногам к жёсткой постели.
Оля была прикована к жизни, обречённая на бессрочные страдания. Это и был ад. Но последнее… Последнее, что с ней произошло, было то, что её выпустили на свободу. Да… Она молила Господа о смерти, и он позволил Оле умереть на свободе…

После процедуры стерилизации и чипирования, по Новым Законам Олю признали «социально-безопасной», и выпустили за глухие стены психиатрической больницы. Где-то в области у неё оставалась двоюродная сестра, которую обязали быть опекуном. И не важно, желала ли сестра этого сама, или к «родству» принуждало Постановление о инвалидах. К чему всё это… Бессмысленно, не правда ли.

Оля стояла на обочине огромной шумной автомагистрали. Мимо на бешеных скоростях проносились безликие железные монстры. Небоскрёбы из стекла и металла крышами касались мглистого неба. В воздухе отвратительно пахло, накрапывал ледяной дождь. У обочин чёрной гарью стаивал снег… Дул ветер. Над дорогой раскачивалось что-то знакомое в этом чуждом мире. Надпись… Что за знакомая надпись… Оля напряглась. Да! С Новым Годом… Но каким? Каким… 3027-ым… Оля неистово рассмеялась, крича изо всех сил:
— Свобода! Вот какая ты, свобода!!! Я люблю тебя!!!
Нанороботы впрыснули в кровь «шен-шен чжунши», но в этот раз они опоздали… Безумная радость охватила Олю. Она встала на заледенелый бордюр, закрыла глаза и пошла… Изящно, молодо, как пятьдесят лет назад вальсируя, смеялась над смертью. Раз, два, три… Раз, два, три… Раз… Оля поскользнулась, упав на проезжую полосу. Железный монстр не сбавил скорость. Удар. Фатальный хруст костей, прорывавших плоть… Из смертельной раны хлынула кровь. Она искрилась перламутровым, унося прочь чуждую скверну, унося последние всполохи боли… Кровь растекалась по гладкому асфальту, перемешиваясь с каплями дождя… Движение продолжалось дальше. Нью-Вальдштадту, теперь уже городу Синской провинции Мэй-Го, не было дела до измождённой «пиньфади»… Никто не хотел сбавлять бешеных темпов жизни, стремительных оборотов Новой Цивилизации… Мегаполис шумел, пыльное небо рассекалось равнодушными
161
самолётами, ледяной дождь монотонно сыпался из серого как железобетон неба, и городу не было дела даже до него… Оля лежала, неестественно вывернутая на асфальте, но она не замечала болевой фатальности своей позы, а мечтательно глядела вверх… Холодный дождь превратился в мокрый снег, и расчертил небо нежным узором. Снег кружился, взлетал всё выше, так не желая падать. Но касаясь мокрого асфальта, неизбежно таял, чистыми слезинками растворяясь в грязи. Свобода… Смерть приняла Олю. Глаза несчастной закрылись. В Рай… Белые крылья уносили лёгкую душу светлым облаком в розовую высь. Холодный город увидел Солнце, оно смеялось, искрилось, и снег начал подниматься вверх, выстраиваясь в радужный мост. Воздушные замки тонули в лучах заката, и розовое зарево зажигалось над землёй… Побледневшее лицо тронула едва заметная улыбка. Счастье… Обрела её душа покой. Свобода… Смерть… Вот ты какая…

***
Повисла долгая пауза. У Ловисы застрял ком в горле, на глазах блестели слёзы. На улице тем временем едва заметно стало светлеть. Уже утро? Медведка сопела в своих «ссанках», настенные часы показывали 7.30 утра.
— Но как же так? – Спросила девочка. – Ты говоришь о 3027-ом году, а сейчас идёт лишь 3000-ый. Ты видишь будущее? И Оля сейчас жива и находится в больнице? Или ты выдумала всё это??
Глафира грустно улыбнулась. Она вздохнула, поправив очки. – История про Олю правдива. Но конец этой истории был хуже, чем я написала в своём дневнике. Оля пропала. Пропала без вести на «Ферме Дураков». Я уверена, что её, как и тысячи других одиночек, за кого некому вступиться, замучили насмерть медицинскими экспериментами и разобрали на органы. Её тело вряд ли покидало периметр психбольницы… Но я знаю, что душа её вернулась в Доброму Богу, и счастлива, и улыбается нам, глядя с небес. И её душа во сне меня попросила, чтобы я написала в книге именно такую концовку… Не знаю, право слово, зачем… Может, это связано с человеком из её прошлого? Может быть, она надеется, что Молчаливый Ларри когда-нибудь прочтёт мой дневник и будет искать её, думая, что это будущее ещё не настало, а только может наступить? И он вспомнит о ней; и она будет сверху глядеть на него; и мысли их будут в это время друг о друге… И она навестит его во сне; он будет знать, что рядом она; он обнимет пустоту, и возьмёт пустоту за руку, и никогда не отпустит… Возможно, всё так и есть. Но я не уверенна, что Ларри когда-нибудь прочтёт эту историю.

Ловиса ощутила лёгкое дуновение по волосам, и представила на миг, что это душа Оли Милютиной, став прекрасным Ангелом, погладила девочку по волосам… За окном светлело. От стекла тянуло холодом. Кричали галки, взлетая с раскидистого дерева на крышу десятиэтажки… Лаяли собаки. Медведка заворчала во сне.
Глафира продолжала рассказ:
— Когда мы пересеклись с Олей в школе, я сама была не очень умной девочкой. Шестнадцать лет! Я бы тоже, наверное, могла спасти Олю. Если бы была чуточку умнее, смелее, дальновидней… Возможно, я бы всё-таки подружилась с ней. Если бы мне срочно не пришлось выехать с мамой в Траумштадт и остаться там на долгие три года… В Трауме тяжело заболела моя бабушка – по материнской линии. Рак толстой кишки. Она нуждалась в заботе и в оплате дорогостоящего лечения. Так мы разлучились с Олей… Как сейчас помню – в вечер перед отъездом, когда мы
162
гуляли с мамой по Либенштрассе — там было столпотворение. Кого-то зарезали. На окраинах это обычное дело. Но здесь, на Арбате – большая шумиха. Мне это показалось недобрым предзнаменованием… Три года мы ухаживали за бабушкой, её мучения были чудовищны. Я не понимала, зачем же мы настаивали, чтобы ей продляли жизнь… Разве же это жизнь была?? Она мучилась три года, умоляя о смерти, и наконец, умерла… Отчего-то в эти годы, за которые я повзрослела совсем, я много думала о Оле. Что с ней? Меня точило дурное предчувствие. Мы с Олей не были подругами, и я узнала о ее трагедии, лишь когда стала искать её, приехав с мамой в Вальдик уже насовсем… А Ольги уже не было в живых. Мне поведала про беду её бывшая соседка Кэтти; я наводила справки в школе, детдоме, психушке… Я даже нашла Олину двоюродную сестру — Арину Гайн. Никто из людей, с кем я разговаривала про судьбу Оли, не отзывался о ней с теплотой… Было только злорадство, ненависть, будто коллективная; как если бы все эти люди сговорились между собой, и нашли одного общего врага – израненную несчастную девушку, которая ВИНОВНА лишь тем, что родилась «не такой как все», и ни от кого не знала опеки…
Так у меня опустились руки.

Снова повисла долгая пауза.
— Ты правда видишь такое будущее? – Спросила маленькая Акко. – Ну, про все эти железные монстры, самолёты в небе, небоскрёбы из стекла и металла? И то, что наш Вальдштадт станет частью Империи Син?
— Так будет, если только не произойдёт конец света… Я не раз видела это во сне – видела Великую Войну, в которой падёт Северный и Западный мир… Видела Великое Рабство, когда не останется ничего сокровенного; даже мысли в нашей голове перестанут быть нашими… Видела фермы, на которых Белых будут разводить, как они разводили УРБов… Видела гигантские города, миллиарды одинаковых людей, одинаково думающих, одинаково говорящих; видела небо в железных стрекозах, и никогда не спящие глаза вместо звёзд… Если, подобно Вавилонской, не будет разрушена Синская Башня, она дотянется до неба… И Землю навсегда возьмут в тиски победившей цивилизации… Зелёная трава, пение птиц на рассвете, прелый запах прошлогодней травы, седая сказка таёжного леса… Всё это станет чудом. Чудом, которому уже некому будет радоваться. В том мире, который видела я – исчезнет всё нерациональное и невыгодное. Исчезнет всё прекрасное, бескорыстное, искреннее… Огонёк Бога в сердцах погаснет, и настанет время Безвозмездной Тьмы. Но, надеюсь… Это случится не скоро.
— А я надеюсь, что такого не будет никогда! – Акко смахнула слезинку. – Слушай, а что же всё-таки случилось с Молчаливым Ларри? Почему он за всё время так и не попытался вызволить Олю? Даже не сделал попытки? Неужели он по-прежнему живёт здесь, в Вальде, и пока Оля погибала в психушке, терпела невыразимые муки; неужели он живёт спокойной жизнью, и спокойно спит по ночам?
— Я не знаю… — Протянула Глафира. – Но отчего-то мне кажется, с ним тоже случилась беда. Когда две души, что были назначены друг другу, находятся, но не умеют сохранить связь – они погибают. Может их тело и продолжит жить долгие годы, но они уже мертвы… И ничего не стоит им ждать от жизни хорошего. И ещё, я скажу тебе по секрету: некоторым парням труднее всего на свете признаться в своих искренних чувствах. Их страх быть отвергнутыми и осмеянными так силён, что они предпочтут умереть, или прожить всю жизнь одинокими. Это мало кто знает из нас, женщин. Но я знаю. И сообщаю тебе. Не верь, когда говорят, что парни «заточены» под роль
163
охотника и завоевателя крепости. Парни – такие же живые существа, как и мы. И разными бывают. И больно, и стыдно, и одиноко им бывает так же. А может, даже сильнее… Ведь парням нельзя плакать, и они по факту рождения всем «должны».

А Ловиса в этот момент, поклялась себе, что если когда-нибудь полюбит сильно-сильно, то САМА сделает первый шаг.