26 июня 1174 год. Воспоминания Прокопия Византийца, слуги Великого князя Владимирского Андрея по прозвищу Боголюбец. Глава из повести "За спиной императрицы".

Привиделся мне явный сон из воспоминаний слуги князя Андрея Боголюбского, в сознание которого вселялся всего на три часа перед его и князя трагической гибелью, но всю жизнь пятнадцатилетнего Прокопия дословно помнил словно свою собственную.
За несколько дней до гибели князя Андрея плыли рано утром на струге по Клязьме-реке. Последнее время что-то тяжко мне на душе было и сердце тянуло и билось по ночам, словно зажатая в кулаке пичуга, предчувствуя близкую беду.
Князь изъявил желание побывать в ските прозорливого старца Софрония Святогорца -отшельника на Шириной горе и некие ближники и милостники его решили сопровождать в дороге: зять князя Петр Кучков, брат Петра Яким, ключник княжеский ясин-облуда именам Анбал и хазарин-мытник Ефрем Моизич. Они вскоре убивцами князя станут и моими тоже.
Когда пристали к высокому яру, князь приказал ждать до вечера, отстегнул свой харалужный Ульфберт и оставил в струге, мол: «трудно с длинным мечом по лесам да раменям шастать», а ближники его вскользь позлословили: «не дай Бог, княже, на медведя напнешься в чащобе», на что князь Андрей бросил им в ответ: «Меня Богородица охранит и скрамасакс на поясе! А в случае чего Прокша подсобит с самострелом»!
Здесь уже остальные весело засмеялись за моё пристрастие к фряжскому арбалету. Что до самострела — привык я к нему. Пусть не такое быстрое оружие как боевой лук, зато из него лёжа стрелять можно. Согласен, лучник выпустит в минуту 10 стрел, а арбалетчик за это же время — только две, однако по силе удара и прицельной кучности боя самострел опережает соперничающий с ним боевой лук. Самострельный болт пробивает насквозь любой тяжелый доспех, в то же время стрела, выпущенная из лука, может и не причинить вреда одоспешенному латнику.
Что до княжеского кинжала — колющие удары саксом были страшны по силе – он протыкал и хорошую кольчугу, и добрый кожаный доспех.
Мы скрылись в дубраве, но через некоторое время князь затаился, приложил указательный палец к губам и подозвал меня.
-Добеги скрытно до берега, да глянь, не рыщет ли кто следом?
Я умел ходить беззвучно – старики- лесовики научили передвигаться, чтобы сучок под ногой не хрустнул, веточка не треснула, а птицы не всполошились. Ближе к реке заметил, как из леса вышел Стырята, паробок боярина Петра.
-Они пошли по тропе в сторону избушки старца, — доложил хозяину, — по дороге не сторожились и не оглядывались.
-Хорошо, отдыхай, — ответил Пётр Кучкович, — зря сюда ехали, жди теперь князя дожидайся до ночи! Гей, бездельники! Идите хоть на обед кого-нибудь подстрелите!
Мы шли по лесу забирая вправо. Солнце светило в спину и мне показалось, что прошагали версты три. Словно угадав мои мысли, князь ответил:
-Я длинной стороной веду. По прямой от реки тропой всего полверсты шагать, да только не нужно, что б кто-либо видел куда движемся. Вот и пришли.
Мы вышли на обширную луговую полянку в глухом смешанном лесу, посреди которой чернел зев ямы. Один край провала лежал на ровной зелёной лужайке, с другой – упирался в отвесный глинистый склон холма, сползающего прямо в зев. Оплывень местами зарос клоками пожухлой осоки и редкими кривыми мелкими берёзками, лишь нижний край песчаного языка сваливался вниз под откос. С середины оползня растений не было вовсе, лишь виднелись редкие вкраплениями камней и известковых булыжников. Со стороны соломени-холма подобраться к этой яме в земле невозможно – вокруг непроходимая топь болота. Я глянул вниз провала, и голова моя закружилась – дна не было видно, лишь кое-где росла клоками на земляных стенах какая-то тёмная поросль, а в трещинах известковых камней длинными желтыми пучками выделялась прошлогодняя осока.
Князь прилёг на землю, опустил голову в тёмный зев колодца и постучал ладонью рядом с собой. Я догадался и прилёг рядом. Заглянул в темень пучины. Мне стало до жути страшно, голова закружилась, руки затряслись, а ладони покалывало от напряжения. Никогда в жизни не всматривался сверху вниз с такой огромной высоты, николи не было мне так до безумия жутко!
С большим трудом разглядел на самом дне чёрную воду, усыпанную хвоей и жёлтыми листьями. Кое-где из неё торчали упавшие полусгнившие стволы деревьев. Глубина до низа велика –не менее двух храмов Успения Богородицы, если б была возможность водрузить их друг на друга. А может – и три.
-Лет пятнадцать назад это случилось, шли зимой малой дружиной по льду реки в Стародуб Кляземский. Шли верхами не прячась, не таясь, и не осматриваясь по сторонам. Давно на Владимирской земле врагов не случалось, не заходили они ратовать столь далеко. Нас неполный десяток был и напали на нас мурома из крамолы. Ватажка татей тридцать, а вёл их панк Ефан — племенной князёк (я его потом живота гонезе и шкуру живьём содрал).
Видимо сиромахи муромакские окрестные сёла пограбить спешили, вот мы на них и нарвались. Сразу же побили стрелами из засады четверых моих кметей и боевых комоней наших всех подстрелили. Мы щиты с собой взять поленились, а многие налегке без доспехов шли, посчитали за тяжесть, вот животом и поплатились. Пытались в боевом круге мечами отмахаться, да не смогли – постреляли почти всех. На том въпълчение и закончилось. Борзо стали втроём в нырища лесные отходить и ристать по глубокому снегу. Хорошо, что мурома на санях шла гобиную добычу брать, ни снегоступов, ни лыж у них с собой не было. Это нас только и спасло, иначе б непременно выследили и казнили лютой смертью.
Преследовали нас шиши недолго, и вскоре отстали, интересней занятие нашлось – мёртвых раздевать и богатую добычу делить. Мы из чащобы лишь зубами скрипели от беспроторицы, но сделать ничего не могли. Даже стрелков среди нас не было! Лучники мои в первые мгновения боя пали. Грамотную засаду устроил панк Ефан!
Деревень рядом не было, лишь ниже по реке маленькая весь Елифановка в трёх верстах притаилась на берегу. Вот туда и брели сугробами, обходя глухим лесом по глубокому снегу муромакскую ватажку. Понадеялись через поприще на лёд Клязьмы выйти, да не случилось.
Не заметили провал снегами заваленный и вниз рухнули. Ближники мои сразу на смерть разбились, недолго пришлось слышать в нырище их стенания, а я, падая в удолие спиной вниз, чудом остался жив — зацепился воротником дорожного кафтана и повис словно висельник на обломанном суку вырванного с корнями дуба. Видимо новый оползень не так давно случился и многие дерева свалившись со склона вниз перекрыли решёткой отверстие смертельного колодца.
Так и висел, задыхаясь на гиляке, словно жук на соломинке. Едва дёрнусь, делая малую попытку ослобониться от ветки – весь ствол понемногу сползает в пропасть, вишу мешком, не двигаясь – чувствую задыхаюсь и застываю вконец, мороз в ту ночь стоял лютый. Гляну вверх – яркие звёзды в ночном небе видны ясно, а вниз старался в эту адову пропасть не глядеть.
Не мог до кинжала добраться, правую руку мне плащом шерстяным закрутило и придавило сильно, а левой никак совладать не смог. Начал извиваться и крутиться, словно вошь на гребешке, и к моему ужасу, ствол дуба скользнул легонько в тёмный зев провала и пролетев, упал поперёк ямы, зацепив комлем противоположный склон.
Взмолился я пресветлой Деве Богородице, даже Старых Богов славянских вспомнил и о чудо! Правая рука из ткани плотной выскользнула и полностью освободилась. Вынзе из ножен и втыкая в кору свой острый кинжал, начал осторожно взбираться вверх по стволу. Дуб был старый, крупный, ветви твёрдые, развесистые, да вот беда – вырвано дерево было с корнем и потихонечку соскальзывало с глинистой осыпи в глубокую пропасть.
Взглянул вверх и понял: нет, не смогу выбраться! Корни отъехали от вершины холма на пару саженей. Медленно сползал тяжёлый комель по скользкому глинистому заснеженному обрыву, не оставляя надежд на спасение. Краем глаза заметил небольшую выемку в известняке противоположной стороны, едва видимый малый уступчик, за который можно уцепиться и устоять на одной ноге. Это был единственный шанс не рухнуть на дно чёрной ямины и к мёртвым моим соратникам присоединиться. Ствол дуба набирая скорость скользнул вниз, а я прыгнул бездумно, хватаясь и обдирая ладони о пучки пожухлой травы, проросшей меж известняковых трещин ломая в кровь ногти, стараясь удержать равновесие на крохотной каменной площадке.
Смерть стояла рядом и скалила в ухмылке гнилые зубы. Она уговаривала меня и ласково баяла:
«Ну, что ж ты Андрюша цепляешься? Отпусти камень и сигай в бездну расправив руки как крылья. Словно гордый сокол взлетишь и познаешь в последний миг радость свободного полёта, ну, не дрейфь! Давай, помогу закончить бренную жизнь, ведь впереди у тебя Вечность, ну-кась, прыгай, надоело тебя уговаривать»!
И пыталась разжать мои сведённые судорогой пальцы, сбросить босую ногу с приступка и столкнуть в бездну. Но я хотел жить и сопротивлялся костлявой старухе как мог. Заметил в сажени выше ещё одну узкую приступку и вонзая кинжал и найденную щепку в трещины, пополз наверх к звёздам. Правый сапог при падении утратил, а вместе с ним засапожник. Хорошо, что портянки навёрнуты прочно, а то без них ноги б лишился в одночасье пока выбирался.
Так и полз медленно вверх: нож да щепка. Подтянуться, осторожно наступить ногой на деревянный утинок, вырвать кинжал из щели и воткнуть чуть выше, повиснуть на нём, выдернуть полуразвалившийся сучок, подтянуть тело, воткнуть, повиснуть, выдернуть скрамасакс, воткнуть утинок, выдернуть…
На моё счастье горний приступок оказался широкой ступенью, на которую я в изнеможении рухнул, переводя дух. Смерть где-то в пропасти злобно завывала ночным ветром, напоследок стянув портянку с ноги, но больше не делала попыток сблизиться и уговаривать. Видимо время её ушло, подумал я, нашарив за стенкой узкий лаз в тёмную пещеру, которую невозможно заметить ни с какой стороны. Глянул вверх – до земной поверхности оставалось саженей пять без чети, а может поболе.
Кое как протиснулся в узкий зев, чиркнул кресалом и в свете искр нащупал сухую ветку. С трудом выбил огонь и зажёг факел. Пещера не показалась просторной, но кто-то обживал её ранее: сложенная в углу охапка хвороста, выложенный камнем круглый очаг, а главное – отсутствие жгучего ветра и лютого холода. Ног не чувствовал, руки онемели. С большим трудом развёл костёр, а затем упал на вонючую лысую шкуру и вырубился.
Сколь пробыл в забытье не знаю. Проснулся в сером полумраке и не сразу вспомнил, где очутился, а припомнив — опечалился. Тусклый свет пробивался из узкого лаза, которым попал внутрь пещеры. Какой же он тесный! Как мог протиснуться в зимней одежде? Наверное, от страха и безысходности.
Скинул шерстяной плащ и тяжёлый кафтан, с трудом спустился на нижнюю ступеньку и выглянул. Напротив, в саженях пяти краснел свежей ободранной глиной отвесный оползень. Свет тусклого солнца с трудом пробивался сквозь марево облаков. С трудом выбрался на карниз, котором ночью стоял.
Господи Боже! Какой же он узкий! Поднял голову и глянул вверх. Надежда на спасение стала совсем призрачной – до поверхности не добраться — слишком высоко. Сажени три шла каменистая кладка известняка, а далее отвесный земляной склон, слегка припорошённый свежим снегом. Сгрёб ладонью немного снежка с камней и отправил в рот. Очень хотелось есть, а ещё больше глотнуть воды. Мучил сушняк, а снег лишь раззадорил жажду.
Пещера оказалась не такая маленькая, какой вначале в темноте показалась. За узким лазом располагалось чуть выше ещё одна зала, в углу которой в вырубленной узкой нише на приподнятом камне-алтаре лежали мумифицированные останки старца в белой когда-то обережной рубахе, прикрытые ветхим полуистлевшим рядно. Сколь десятков или сотен лет мумия здесь покоится? Нетленное коричневое тело мертвеца со сложенными на груди руками уцелело, лицо старца с длинной седой бородой казалось умиротворённым, но одежда вконец истлела и стала совсем ветхой. Напомнила мне та келья Антониевы пещеры Киево-Печерского монастыря, где в таких же каменных нишах покоятся мощи Печерских подвижников и нетленное тело канонизированного преподобного Святого Антония.
Кем был этот преподобномученик? Неизвестным святым матери нашей православной церкви или языческим жрецом-кудесником? Креста на его теле не нашлось, и я помыслил, что похоронен в этой пещере мерянский или славянский волхв. Какого рода-племени этот избранник Богов, так и не догадался. Об некоторых родовых узорах и орнаментах одежды имел представление, но от времени почти все цветные нити узорочья истёрлись и выцвели.
В углу стоял совершенно пустой дубовый ларь-скрыня и ничего более в пещере не было – ни чашки, ни ложки, ни Святой иконы. Славянские и местные племена, хороня умерших, всегда кладут оружие, конскую утварь, посуду с едой и питьём, серпы, ножи, сосуды, зерно, одежду и украшения. Здесь же не было ничего, словно человек самостоятельно отгородился от мира живых, прилёг на алтарь, сложил на груди руки и умер по собственному желанию.
Позднее оказалось, что так оно и случилось. Вниз из крохотной кельи покойного вела длинная низкая естественная галерея, кое-где подправленная вмешательством человека: сколотый ровный известковый пол, вырубленные в скале ступени, выравненный зубилом квадратный проём. В самом низу ход упёрся в крепкую почерневшую дверь морёного дуба с мощными петлями чёрной бронзы. Весь проем и простенок завален был изнутри тяжёлыми каменьями.
Долго я отбрасывал булыганы от двери, пока не освободил проход. На моё счастье дверь открывалась во внутрь, но с трудом расковыряв кинжалом и едва сдвинув разбухшую от влаги и времени створку, вновь впал в отчаяние. Весь внешний проём оказался забит спрессованной мёрзлой землёй вперемешку с каменьями. Сколько часов ковырял сей промёрзший грунт острым кинжалом, выломанной доской скрыни и тяжёлой железной ручкой от сундука — не знаю. Когда ужом выполз на свежий воздух настала ночь. Пришлось вновь ночевать рядом с покойником, а утром, кое-как обернув ногу истлевшей шкурой и перевязав куском плаща, дошёл до деревни Елифановки, где приказал выстроить Рождественскую церковь, а деревню переименовать в село Рождествено, в честь моего чудесного спасения.
-А напавшие на тебя мурома?
-А что мурома, — ответил князь, — было племя панка Ефана да кончилось. Князька этого живьём освежевали и соплеменников заставили жрать его плоть, затем вырезали всех до последнего младенца в назидание другим. Три деревни мурома привели смотреть на казнь, а два соседних рода бросили нажитое и ужасе бежали в Мещерские болота, мести моей убоявшись.
Всех стариков и малых детей этого племени порубили, молодых баб вначале ссильничали, а затем булгарцам навечно в рабство запродали вместе с незрелыми отроками и девами. Мужиков под корень извели, одну руку отрубив и очи выколов, а всех живых воев на гладкое рожно насадили. Долго и мучительно помирали они на колу сидячи. Под тяжестью собственного тела медленно скользили вниз по древку, смерть, как избавление ждали, но наступала она через несколько дней, так как отшлифованный округлый кол не пронзает разом жизненные органы, а лишь входит медленно всё глубже и глубже в тело. Перед этим заставляли их свой собственный кол шлифовать и с тщанием салом смазывать.
Иным гордецам- злодеям, что противились заниматься вышлифовкой собственного орудия смерти, устанавливали горизонтальную перекладину на рожне, чтоб не давала сползать телу слишком низко и кости ног дробили. В таком случае смерть их наступала очень даже нескоро.
-А как же христианские Заповеди, — представив себе мучительную массовую казнь, с ужасом произнёс я.
-Это ты о Библейской Заповеди «Не убий»? — усмехнулся князь, — так все эти заветы для простых смертных писаны, а для нас, князей и страноправителей они не действенны. Ты ещё Нагорную проповедь вспомни:
«…Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет взять у тебя последнюю рубашку, отдай ему всю верхнюю одежду…».
Представь, что случится с миром, ежели князья выю пред чернью склонять станут, ланиты свои под удар вражеского меча подставлять и раздавать нищим дармоедам накопленное предками и взятое мечом богатство?! Никогда не бывать этому, иначе мир рухнет!
Пойдём, покажу тебе скрытый ход с другой стороны холма.
И мы двинулись. Князь шёл первый, а я за ним ступая след в след.
Обошли крутую соломень и упёрлись в чёрно-зелёную тихую гладь болота, огибавшую холм серпом с трёх сторон. Казалось, пути дальше нет, вокруг непроходимая топь, покрытая ярко-зеленой густой травой, которая манила сделать один только шаг и прилечь отдохнуть, но я-то знал – ступить сюда страннику нельзя. Это обманчивое гнилое пространство, которое сразу же затянет на дно и не даст выбраться попавшему в его нутро путнику. Старые поверья славянские утверждают, что высокая болотная трава скрывает самых хитрых и коварных существ – злобных кикимор и водяных, не дающих спастись оступившимся в трясину и сразу же забирающих их христианскую душу.
Если оказался в своих сновидениях стоя один посередь гиблого болота, знай человече — ежели выберешься, никогда тебе больше не выполнить своих обещаний и не исполнить добрых помыслов. А ежели увидел во сне на болоте чужих – значит скоро огорошат тебя самые близкие люди. Болотный сон может иногда предвещать собственную болезнь, а уж ходить по болоту во сне, не боятся трясины и нежити, сие означает, что сложатся вскоре весьма неблагоприятные для тебя обстоятельства: либо ожидаемое богатое наследство окажется призрачным, или в сердечных делах постигнет жуткое разочарование. У меня, Слава Богу, ни ожидаемого наследства нет, ни зазнобы любимой не случилось, но видимо не к добру прошлую ночь мёртвая топь с гнилой водой привиделась.
-Вглядись, что видишь? — вопрошал меня князь.
-Непроходимую топь, — ответил я.
-Верно, но имеется сотворённый путь -подводная гать, проложенная незнамо кем незнамо в кои времена. Её подновили прошлый год и выглядит она словно вороний клюв. Смотри! Видишь вешки берёзовые из воды торчат? Они еле видны, гниют быстро и менять их необходимо каждый год.
-Послушай, Прокопий, — став вдруг совершенно серьёзным произнёс князь, — две ночи меня предчувствия мучают и этот провал да болото снится. Приходит ко мне во сне Старуха с косой, щерится гнилыми зубами и спрашивает:
-Ну, что, Андрейка? — сбежал от меня пару раз, надеешься ещё раз ускользнуть?
Не знаю, как сложится дальнейшая судьба, но хочу довериться тебе. Ты мне словно сын, но остался у меня родной несмышлёныш, которого люди Новгородские в князья вытребовали, да только держать своё слово и выполнять данные обещания они не умеют. Чует сердце – укажут ему скорый путь и выдворят из Новагорода, а княжич Георгий мал возрастом и умом неразумен. Некому довериться окромя тебя. Надеюсь, будешь ему надёжей и опорой.
В последние дни замечаю, что ближники, баламошки полоумные, ждут не дождутся сбежать из-под моей тяжёлой длани, да бухнуться в ноги болярам Суздальским, которые их сладкими речами вельми прельщают. Желают казну мою золотую, что хранится в подвалах замка, скрасть и бежать кто к Аланам, а кто в земли Смоленские. Меня полонить и недругам моим королобым в Ростов бо Суждаль передать.
Ты наверняка удивлён отсутствием стражи на стенах и скорым уходом всей моей дружины из замка? Донесли мне что милостники мои брыдлые, коих в навозе отыскал, из грязи поднял, бережно обтёр, да в шелка и аксамиты нарядил, затеяли недоброе. Вот и послал верных кметей стеречь их ватажки по разным дорогам и Кузнечихином броде. Не сбегут межеумки, не сумеют — некуда им бежать! Все пути-дороги перекрыты, хочу с поличным взять отступников чужеядов на живца и судить смертельно строго, чтоб противники мои заткнулись, а недруги бобынистые забились под лавки и сидели как мышь под веником.
Ишь чего, злата моего захотели! Вот только ждёт их разочарование и чувство глубокой неудовлетворенности. Нет у меня в кладовых ни одного затёртого медяка, ни единого полудрагоценного камушка! В замкнутых на три запора скрынях тяжёлая кирпичная плинфа сложена, а открыть сундуки и проверить содержимое ключник Анбал боится, ибо опечатал я их собственной сургучной печатью. Они ж думают — замки с сундуков и скрыней сбить, моё сребро-золото поделить, в торбы набить и бежать поодиночке: Тартыги Кучковичи – со мной полонённым к болярам в Суждаль поползут на коленях с петлёй на шее, ключник Анбал грабастик – с деньгой уворованной, в родную страну Алан подастся, а прочие воры-моркотники под крыло князя Смоленского либо Галичского ушлёндают. Не будет того! Всех нефырей отыщу и развешу прилюдно, зацепив стальным крюком за рёбра или в клетке стальной медвежьей сожгу заживо. Пусть побегают в пламени, народ потешат!
А ещё дошли слухи, что наказали слуги папские, недруги мои католические, выкрасть Древо Креста Господня, которое в роду Рюриковичей хранится со времён крещения Святой княгини Ольги.
Её лично крестил император Византийский Константин Багрянородный с патриархом Феофилактом:
«…И было наречено ей в крещении имя Елена, как древней царице-матери императора Константина, и подивившись её разуму, святости и красоте душевной вручён на вечное хранение для крещения народа Русского и обращения его в веру православную фрагмент Животворящего Креста Господня с отверстием от гвоздя, которым римские солдаты прибили руки Иисуса Христа ко Кресту…».
Так крест передавался старшему Рода. В одних княжеских руках он излечивал тяжкие раны и смертельные болезни, а других – оставался бестолковой деревяшкой. Видимо я великий грешник и много на моих руках невинной крови, поскольку Древо Христово ко мне равнодушно. Последний раз творило чудеса в руках князя Владимира Красно Солнышко, а позже словно заснуло вечным сном. Что только с ним не делали: в святую воду опускали, освящённую прорубь Иордани окунали, крестные ходы водили, литургии и песнопения пели – всё бесполезно.
Слёзно просил меня друг мой Император Священной Римской империи германской нации Фридрих вручить ему в руки Древо Креста. Много золота прислал заранее, но не позволил мне. Боже Милосердный и Богородица Дева свершить тот неверный шаг.
Будучи в 1148 году в Иерусалиме-граде передал я Фридриху, хранящийся с незапамятных времён от основателя Рода нашего Рюриковичей князя Руса, бронзовый наконечник «Копья Лонгина», а германский император отдарился золотом и «императорскими армиллами» — наплечными браслетами из парадных регалий императоров Священной Римской империи.
В результате крестового похода рыцари захватили Иерусалим и создали там Латинский Патриархат, под властью латинского же патриарха. До этого православные храмы вполне уживались с арабами на Святой Земле. Никогда никаких притеснений и гонений от муслимов не случалось. А Римская церковь, едва ступив ногой на Святую Землю и считая ортодоксов за вероотступников, принялись попирать их права и веру Православную. Восточным христианам запрещено было входить в Храм Гроба Господня, их изгоняли из всех храмов Иерусалимских, у них отбирали имущество и церковные здания, унижали и притесняли, вплоть до применения к ним пыток и казней.
Православные патриархи изгнаны были латинянами из Иерусалимского королевства, поскольку Храм Гроба Господня, который якобы завоеван был крестоносцами, полностью перешел под контроль католиков. Латиняне даже не догадывались и не хотели знать, что служба в Иерусалимских храмах никогда не прекращалась и ни римляне, ни арабы ни словом, ни делом никогда не вмешивались в церковные дела.
Скоро грянуло Божье возмездие — Храм Гроба Господня католики себе присвоили, но так и не смогли добиться Схождения Благодатного Огня.
Три года в Великую Субботу не свершалось чуда сошествия Святого огня в Кувуклии, покуда не были приглашены для участия в этом обряде восточные христиане. Тогда-то король Балдуин I позаботился о возвращении местным православным их священных прав.
В год моего посещения Иерусалима Чудо Древа Креста Господня последний раз удивило христиан в день Великой Субботы.
Вокруг моей руки, держащей примитивное распятие с его частицей, возникли клубящиеся всполохи, а на самом Древе в полумраке Храма Воскресения Господня засияли огненные горошины голубого пламени. Они скатывались с распятья по руке, падали на мраморный пол и бесследно исчезали, а огненный крест в моей длани засиял в темноте. Православные верующие пали на колени вскричав разом: «Слава Господу нашему!», «Иисус Христос —Бог наш»! В это время сошёл Благодатный Огонь, и крест погас.
Узнав об этом, Папа Римский Адриан IV потребовал от меня в категорической форме вернуть Древо Креста Господня в лоно Римской Католической Церкви, но я отказал, ссылаясь на подарок Византийского Императора Константина документально подтверждённый архиепископом Константинопольским Феофилактом Лакапином.
Попросил бы меня Папа Римский Адриан по-хорошему и золота мешок предложил в придачу, возможно и согласился, но в таком аспекте – НИКОГДА!
Тогда папские легаты, одним из которых был некто Роланд, секретарь Папы Римского Адриана IV, зачитали унизительное послание понтифика Императору Священной Римской империи германской нации Фридриху Барбароссе, в котором обвинили его в связях с Православной Церковью — еретиками ортодоксами вероотступниками Католической веры.
В Послании Папа, словно своему слуге, напоминал императору о предоставленных ранее милостях, в том числе проведении коронации, и обещал некое дальнейшее покровительство церкви в случае силового изъятия из рук ортодоксов Древа Креста Господня.
Упомянутые в послании термины conferre и beneficia, обычно используются сюзереном при предоставлении незначительного феода мелкому вассалу. Это унизительное Послание было встречено всеми рыцарями таким взрывом негодования, что пфальцграф Баварии Отто угрожал Роланду обнажённым мечом, а остальные порывались вышвырнуть папского секретаря на помойку за городскую стену.
Ранее я готов быть отдать в руки моего друга Фридриха Барбароссы никчемный для меня кусок деревяшки, обменяв его на золото, и именно с этой целью доставил фрагмент Древа в Иерусалим, но в связи со случившимся в Храме Чудом, о котором восторженно твердили все верующие и рыцари, оскорбительным требованием Папы от неподвластного ему князя, передача Креста не состоялась.
-Не время, герцог Андреас, — высказал мою мысль германский император, — возможно, позднее отдашь мне Древо, но сейчас невозможно, иначе Папа помыслит, что я убоялся его, да и Древо Креста изымет всеми правдами и неправдами.
-Так где оно сейчас, — благовея перед святыней и мысля о встрече с ней, испытывая священный трепет произнёс я с придыханием.
-Положил на грудь Святого старца, — ухмыльнулся в бороду князь Андрей, — представляешь, что будет, если наши святоши его разыщут?
-Но это же кощунство, — задохнулся я в праведном гневе, — непочтительное обращение со священной вещью, неуважение к обрядам христианства и отрицание церковных канонов!
— Когда попадёшь в келью к Старцу, заберёшь или переложишь в иное место, — отмахнулся князь, — запоминай расположение гати, я первый раз зимой по льду перешёл, а летом человек пять в болоте утопло, пока гать метили. В простенке пещеры возле двери нацарапаны каракули, но на них я внимание тогда не обратил, а зря, лишь на третий раз понял, что это чертеж безопасного хода через топь.
Мы пошли по гнилой воде, пахнущей торфом и с каждым шагом пузырящейся газом. Воняло тухлыми яйцами и старой падалью. Я осторожно передвигался за князем, но однажды всё же оступился и по пояс провалился в трясину. Болотина с чавканьем начала затягивать меня, но сильная княжеская рука выдернула из ступора. За эти мгновения я чуть не скончался, а сердце замерло и готово было остановиться от страха. Хорошо ещё, сапог не успел потерять в чарусе. Мы добрались до холма и остановились возле искусно сложенной засеки. Два могучих дуба лежали стволами на склоне, а переплетённые корни создавали вид непреодолимой преграды. С трудом поднырнув под комель увидел рукотворную каменную насыпь.
-По весне перенёс и перепрятал из подвальных сундуков всё своё золото и серебро. Нанял ватажку землекопов из Переславля Залесского, царствие им небесное. Вот они мне мешки с монетами и гривны серебряные в пещеру перетаскали, а заодно гать подновили. Ещё вопрошать вздумали, смерды невегласные: «не обманешь, князь, заплатишь серебром за работу»? Я своё слово всегда крепко держу, так они и утопли в болотине с полученными монетами за щекой.