Ножницы (Глава 8)

Люди входили одни, а выходили другие. То есть те же, но изменившиеся неузнаваемо.

Только что вышел мужчина. Не особо выдающейся внешности, но цветущей наружности. Таким он входил. Через пятнадцать минут это был высосанный фрукт. Кожура потемнела, пошла волнами, сморщилась. До этого самоуверенный господин, теперь морально опущенный тип.

Его одежда большемерила. Бывший господин сутулясь шаркал по унылому коридору пока ни свернул на лестничную площадку.

Мужчина с костылем смотрел вслед ушедшему господину сочувственно. Его очередь, но ему не хотелось заходить.

— Либо идти, либо закрыть глаза и просто посидеть успокоиться отдохнуть наконец от гонки.

Только он так подумал как тут же поднялся. Не быстро, однако решительно. Встал перед серой дверью с болотного оттенка табличкой. Еще раз проверил написанное. Постучал не слишком громко, но твердо. И вошел, не дожидаясь приглашения. Потому что это его назначенное ему Системой время. Его законное право быть услышанным. Про высушенный фрукт он забыл. Утешившись мыслью, что он-то не такой слабый. Он намного крепче. Сверху тесто, внутри сталь. Он не позволит высосать из себя последнее…

***

Вместо кабинета возник проход. Коридором не назовешь. Лишь протиснуться боком. Проход странным образом изгибался. Конца не было видно. Там за поворотом выявлялся поворот новый. Когда же конец?!

Он подумал об этом только что и, преодолев тамбур, очутился в кабинете пристава.

Но перед этим был проход. Бесконечный. Черный. Сужавшийся. Всё больше требовалось усилий чтобы протиснуться на шаг, между давившими на тело стенами.

Шагами такое продвижение не назовешь. Шествие в тупике в виде топтания на месте. Дальше не пройти, если ни раздеться до гола. Этого хватит может на пару шагов. Может на три. Но не ходить же голяком. Тем более в обществе.

Он надавил еще. Втиснулся до остановки дыхания. Дернулся в обратную. Не-а. Застрял. Нет прохода. Нет возвращения. Дышать не чем. Ну кое-как. С трудом. Как-то надо возвращаться.

И он бы повернул. Сдался. Но лаз постоянно заворачивал. Кто его знает, может как раз за этим закруглением и будет конец! Инвалид надавил еще раз. Всем предплечьем. Со всем отчаянием…

— Только бы не застрять…

***

Он подумал об этом только что и, преодолев тамбур, очутился в кабинете пристава. Здесь было светло.

За светом он увидел канцелярский стол. Массивный и грозный, словно танк занявший оборону. По пояс из танка высунулось гигантское насекомое в синем хитиновом панцире. Большое покатое тело. Маленькая покатая головка без шеи.

Робот страхолюд самая отвратительная модификация служащих.

— Бедная женщина нашла отдушину для ненависти к противоположному полу. — думал инвалид, искоса глядя на пристава. Вглядываться в ее лицо не было желания. Оно виделось ему бежевым пятном с очерченным силуэтом.

А на телеса ее он глазел с любопытством. Синяя гусеница в жирных складках то замирала, то переваливалась всем телом и всеми складками, ходившими как волны друг за другом. Туша явно нуждалась в комфорте. Ей бы прилечь, развалиться вольготно.

Раскинуться желательно в полупрозрачном пеньюарчике. Трепетать что есть мочи, потому что сейчас войдет он. Ее жеребец! Жеребчик!!! Жерёбушек!!!

***

После допроса о личности обратившегося и сверки с компьютером ему позволили озвучить цель визита.

Равнодушие со стороны Системы и ее представителя полное. На грани с бесчеловечным отношением к гражданину. Тем более инвалиду. В образовавшемся вакууме отчужденности парализовало и дэ юрэ и дэ факто. Онемел рот.

Мычать бессмыслицу, потому что не можешь пошевелить губами, значит, не адекватно выглядеть. Ни потребовать исполнения, ни объяснить, чего он добивается не получится. Главное — правильно подать документы.

Инвалид убивая несообразную паузу, выкладывал из рюкзака разложенные по «файликам» бумажки.

Пристав не смотрела на него. Что-то медленно допечатывала. Не понятно то ли терпеливо ждала, то ли отсиживала положенное время.

Мужчина не поднимал взгляд выше толстых женских плеч в золоченых погончиках, сравнимых с крохами печенюшками на синей скатерти. Он готовился сказать. Но заготовленная речь застряла на выходе. Представляясь абсурдной по сложности изложения. Гусеница и половины не поймет. Придется объяснять еще раз. И еще раз. В конце концов запутаться и замолчать от собственного бессилия вдруг осознанного. После чего она станет тыкать законом с настойчивостью машины. С добавлением человеческой изворотливости подводя к провальному для него финалу:

— Ваша просьба не достаточно убедительна и отклонена. Обращайтесь в высшие инстанции… Покиньте кабинет… Вызову охрану…

— Ее женская ненависть идеальная мотивация для непредвзятости робота к преступникам мужчинам. — понимал инвалид. — А что поделать? Так запрограммирован этот робот.

После отвергнутых доводов разума не в полной мере подтвержденных документально, он сорвался в эмоциональное пике. Всем сердцем набросился инвалид на женщину-насекомое, пытаясь пробиться под хитиновый мундир к ее человеческому сердцу.

***

Посыпались, посыпались… А что посыпалось? Слова? В голове застряло только – Вы поймите… вы поймите меня пожалуйста… — Это была попытка разжалобить и тем восстановить свой финансовый статус. В полуслезливых увещеваниях звучала искренняя жалость к себе…

Жалость к себе это правда которой мы не делимся. Потому что сами не можем никак насытиться ею. Всегда врущие, но только не в этот раз. По крайней мере мы убеждены что разговаривая наедине с собой всегда говорим правду.

Жалуясь кому-то, мы наиболее уязвимы и не встречая ответной поддержки рискуем сорваться за край за который устремляется возмущенный дух несчастного, отчаявшегося индивида. Есть риск не совладать с разбушевавшейся душой.

Хитиновый панцирь оказался необыкновенно твердым. Не помогли ему и гаубицы его красноречия. Инвалид имел слабость к словесному творчеству, если предоставлялся случай и сопутствовала атмосфера пробудиться чувству.

Чаще чувство пробуждается от боли. Иногда человек настолько перегружен поступающей информацией что выключается как робот. Иногда человек в человеке побеждает робота. Чаще последствия пробуждения от боли и оканчиваются болью только во много раз усиленной преступлением.

После ее последнего безразличному «нет» на просьбу вникнуть в его проблему, просьбу пойти на компромисс, инвалид медленно встал. Развернулся к столу грудью сделал вид что его качнуло вперед. Оперся на стол правой рукой как раз там где нужно. Перевернулся стаканчик с канцелярскими ножницами…

Впервые он сконцентрировался на физиономии пристава. Из белой массы выплыли щеки свисавшие с воротника, как глыбы снега с крыши. Щеки к низу расширялись раза в два. Щеки напоминали розоватое сало. Такое сало он любил.

Внезапно свело живот. Спазм сопровождался тошнотой, ударившей в сознание. Так хотелось «блевануть», что хоть вырубайся, если боишься сгореть со стыда.

Но стыда не возникло. Мужчина почувствовал себя голодным неандертальцем. Напавшим на зверя охотником. Большой честью считалось выйти на битву с ножом.

Ножницы подойдут. Ударить в глаз гусенице монстру. Для этого он и фокусируется на отвратительно безжизненной морде. Пробить в самом тонком месте череп и убить монстра.

И отрезать хотя бы кусочек этого восхитительного сала. «В награду за смелость».

Очередной приступ тошнотворного голода заставил его замахнуться:

— Смерть роботам!

***

Инвалид стоял опустив окровавленные руки. Исподлобья смотрел на дело своих рук.

В метре от него в приоконном углу сидела полная женщина в разорваном синем мундире работника ФССП. Залитом кровью. Женщина прикрывала лицо окровавленными ладонями. Между пальцами текла кровь.

Кровь стекала по золотым кольцам и перстням излишне многочисленным на розовых отростках в количестве десяти.

Она хваталась руками за ножницы торчавшие из ее левого глаза. При этом вскрикивала. Гримасничала.

Гофрированное из-за жировых складок тело тряслось. Под женщиной образовалась лужа чего-то прозрачного.

— Помогите, помогите. — кричала она одно и тоже мерзким от страха голосом.

— Живучая тварь. — удивлялся инвалид. — С другой стороны, веселье продолжается. Можно и поговорить откровенно. Сначала я хотел тебя убить и подать пример остальным людям, как надо обращаться с роботами. Но смерть это избавление от мук. Муки похуже смерти не только для человека. Живи и помни, что нельзя обижать людей. Люди не роботы — могут ответить.

И теперь она не понимала его. Она и не слышала.

— Тварь. — зло проговорил инвалид сквозь стиснутые зубы. Опираясь на костылик, с наслаждением вдавил торчавшие из глазницы ножницы.

Женщина по звериному закричала, когда он наступил на них. Попыталась убрать его ногу. Тогда он ударил по ножницам каблуком. Синие в кровавых потеках крылья взмахнули и опустились вместе с головой. Ножницы провалились в пустоту. Из пустоты хлынула кровь, заливая грудь женщины алым фартуком.

Тишина…

Наконец-то стихли все звуки…

Он любил когда тихо…

И наконец-то он ощутил запах живого. Пахло человеческой кровью…

***

Тишина действительно стояла убийственная. Ни шуминки, ни за окном, ни в здании. В кабинете как в склепе. Лишь поскрипывал резиновый набалдажник китайского костылика, когда убийца переминался с ноги на ногу и опирался на приспособление. Человек прислушивался к чему-то…

Одновременно с тревогой на лице читалось удовлетворение послевкусием. Человек испытывал звериную потребность убивать. Есть тут еще один знакомый по уведомлениям робот некто Галкина Н.В. В тоже время что-то подавляло потребность. Видимо слабость больного тела. Хотелось уже просто лечь. По одному делу в день.

Опираясь на обшарпанную палку мужчина встал на колени. Мягко завалился набок. Повернулся на спину. Раскинул руки. Закрыл переполненные туманом глаза. Влажной пеленой зАстившим зрение и липнувшим к сердцу прохладой…

Скоро за ним придут. Но больше не шевельнет он ни рукой ни ногой. Не скажет ни слова. Не произведет ни звука. Пусть что хотят делают с его телом: несут, швыряют, бьют…

— Всё, я умер… — решил он. — Осталось лишь дотерпеть…

На этот раз он проявит всё свое мужество, всю силу воли, чтобы не стонать. Он с детства мечтал научиться переносить боль молча. Любую боль…