Грехи кино (Глава 1)

…Это происходило во времена, когда девичьи фигуры оставались сложными для понимания, их география не блистала глянцем со всех киосков, и приходилось чувствовать себя разведчиком на чужой территории. Обряд ухаживания был усложнен до крайности, вам не понять, к каким изощренностям нам приходилось прибегать, сколько усилий и сколько ресурсов тратилось, чтобы воспользоваться минутной слабостью «слабого пола». Существовала целая система убалтывания, а языки были подвешены не то, что сейчас! Мы и тогда понимали, что завоевывать следует не тело женщины, а ее душу. Тело прилагается. Девушки, открытые для интерпретаций, ценились не выше своей популярности. Но сегодня, уже будучи философом, а значит — мудрецом, считаю, что мы ошибались. Нельзя дозволять, чтобы они получали наслаждение от одних лишь глупцов.

Что случилось? Как случилось? Почему случилось? Этим задаются на все лады, когда легендой, тут же на наших глазах, становится событие, имеющее материальные подтверждения. Я же опишу события, как они происходили на самом деле, не приукрашивая своей роли в них.

…На рубеже лишения кинематографа девственности, что сейчас называют «периодом смены кинематографических эпох», когда фильмов снималось традиционно столько же, сколько месяцев в году, но уже обещался прорыв в ущерб качеству, когда на съемку, монтаж и озвучивание уходил примерно год, когда, в силу множества объективных, но и субъективных причин, не имеющих отношения к кинематографу, съемки фильма старались пробить в курортной зоне… Тогда же снимался и тот, о котором пойдет речь. Редкий случай, чтобы съемки соответствовали месту. Крым — последние дни гражданской войны. Некий мифический приморский городок, который занимали то белые, то красные, то зеленые. Фильм был «проходным», как сейчас говорят — «малобюджетным». Фильм был «заказным» — его причудливую смесь составляли штрихи водевиля, вкрапления боевика с претензией на героический эпос, пустые диалоги и обильно удобренное обязалово – глубоко моральный, но до крайности нудный монолог о преимуществе светлого будущего перед беспросветным «вчера». Но в съемках негласно участвовала «четвертая сторона», и это сделало его историческим явлениям. Нет, пожалуй, не так… Фильм сделал историю двух миров!

Штатное расписание кинематографического балагана составляло:
а) старого, спивающегося режиссера, который желал бы «поиметь всех», но уже не мог;
б) скотину-сценариста, которому, вместо того, чтобы остаться безвестным, вметяшило портить съемочные дни стопками исписанной бумаги – срочными «усовершенствованиями», должными «улучшить сцену», и выбить, как ему казалось, дополнительный гонорар;
в) скучающих от безделья и неопределенности актеров (ни одного звездного имени, но привозных — столичных);
г) прохиндейскую команду заведующего постановочной частью, что, спевшись с директором, списывал и сплавлял налево реквизит буквально из под рук;
д) слабую смету;
е) и т.д.

«И-Т-Д», составляло такую бессмыслицу, что не рискну перечислять. Вы мне не поверите, но все что описываю — не фантастическая проза. Стоит ли надеяться, что когда-нибудь по тем событиям снимут непредвзятую документалку, а не очередную агитку, и уж точно не ту лапшу, что вешают на уши сегодняшним школьникам, вне зависимости от формы ушей и есть ли уши?..

Не думаю, что мы были исключением, и одним лишь нам в том сезоне приходилось бороться с набором бестолковщины, способным угробить игрушку взрослых дядь. Кинематограф стал проседать, творчество должно было согласовывать свое движение с бюрократией наседающей, получившей права на диктат. Но в нашем случае, и об этом печально и стыдно говорить, существовала и сверхзадача. Негласная, спущенная «сверху» и противная. Неписаным распоряжением, творческому коллективу было указано «топить режиссера». Да, того самого, что теперь у всех на слуху, прославленного Медалиста, Лауреата Всяческих Премий — на тот момент «крепкого середнячка», что звезд с неба не хватал, и лепил себе, не оглядываясь на предыдущие, по достойному фильму каждые пять лет. И вот теперь определенно зарвавшегося, посмевшего, как мне спешно нашептали по приезду, высказать очень «не то» тому, кто сел (или нужно говорить – встал?) на должность в цепочке ее конечного и крайне значимого звена, утверждающего уже «утвержденные разрешения»…

Подобного рода месть (а это определенно была месть), лишь на первый взгляд смотрится бессмысленной, она отнюдь не тупа. Есть ли большее удовольствие, как расправиться с творческой личностью его же руками? Запретить фильм после съемки и положить его на полку? И не такие фильмы, и даже не таких режиссеров, лежали на полках по причинам «несоответствия». Однако, актеры и режиссеры, пусть не сразу, но продолжали работать — претензий их талантам не выдвигалось. Напрашивался вывод — фильму предназначалась не полка, а «суд общественности». А это по всем временам страшненько. Знание, о котором шептались, накладывало на съемки паутину безысходности.

Большого человека всегда приятнее есть. Главк включил его в меню на осень… Знали все. Вся съемочная группа. Думается, знал и режиссер, так как не выходил из запоя. От начала съемок, он взял такой темп в апробировании крымских напитков, словно решил загаллюцинироваться и оставить всех в дураках. Съемки не останавливались. В кинопроизводстве никто не считается пьяным, пока в состоянии попасть в рот горлышком бутылки. Кино снимается в той трезвости, какая необходима, при той подпитости, которой не избежать. И леший знает (простите черти), чем бы все это кончилось, не составь мы, наша тройка, авантюрный заговор.

Душой заговора был старый оператор по прозвищу «Дядя Вано», таким его все запомнили, не буду называть правильные имя и фамилию. И кстати – они не грузинские и даже не еврейские, хотя это и был мудрый битый жизнью одессит, уставший бояться и решивший, что это будет его последний фильм…

Вторым по значимости был я — молодой, зеленый, непуганый — Второй Помощник Режиссера, познавший теорию кинопроизводства в рамках двух курсов, а теперь отправленный в летнюю командировку, чтобы приобщиться к практике. Но что такое — помощник кинорежиссера? Звучное сочетание для непосвященных. Бесправнее только раб раба. Сим титулом можно козырнуть на пляже среди томных девиц, в расчете, что придвинутся на столько близко, что риск обгореть на солнце не будет угрожать. На деле же, на съемочной площадке, помощник режиссера — мальчик на побегушках, имя ему – «Подай-Принеси-Достань-Вон!»… Что тут говорить о «Втором Помощнике Режиссера», чьи права даже не птичьи? Но приезда «первого помощника» съемочная бригада так и не дождалась, я стал первым на подхвате, хотя и «вторым».

Третьим был Лева… О Леве, сегодня понаписано столь много, что кажется – уже ничего нового и добавить нельзя. Но тогда он был просто «Лева». В рабочее время, как мог, улучшал декорации, не давал Завпосту, которому, кстати, подчинялся, списать последние, подменял «художницу по костюмам» бальзаковского возраста, которую видели в последний раз на каком-то пляже, замалевывал тональником лики актерам, чтобы не отсвечивали в камеру, обмакивал салфетками, когда потели, в общем – был на все свои «художественные руки». Не расставался с табуреткой, атрибутом до крайности ему необходимым, поскольку был метр с кепкой, а грузинского вида кепка усугубляла положение. Виноват ли был «центр тяжести», или попросту размер, но она сваливалась вперед, из-за чего Лева мог видеть только свои ноги, а потому то и дело натыкался на людей. И я не сразу заметил, что в основе это были молоденькие актрисы второго плана. Лева разворачивал кепку козырьком на спину и принимался сконфуженно извиняться. Лева доставлял съемочной бригаде много веселых минут, снимая напряжение одним своим видом. И я тогда еще не знал, что такова вся их порода. Что Лева-художник, тот самый выходец «Того Самого Мира», что и по сей день не огласил самоназвания, поскольку культуру раздавать названия считает оскорбительной, и готов начать войнушку с теми, кто это себе позволит.

При этом, не странно ли, Леву воспринимали всерьез. Меня же, того, кто пытался держаться серьезно, уже нет. Хотя, в силу возложенных на меня обязанностей, веселье мог испортить всей съемочной бригаде.

Уже говорил, что Дядя Вано знавал о последних днях крымских событий не понаслышке? Это было его детство, еще он прошел войну с камерой в руках – было что рассказать. О чем рассказывал Лева, придержу. Это был наш общий вечерний «трипсих», так мы его называли, и никто, кроме Главрежа, не был туда вхож. Но даже тогда он оставался «трипсихом», поскольку я уходил за кадр благодарным слушателем, а «три психа со стажем» разыгрывали театр одного зрителя. Вы могли бы счесть это нерабочим временем, но это было не так. Значимость его невозможно переоценить. Да и кому? Студенту, что находился под влиянием вечерних рассказов тех, кто был много старше? Кто грезил и мечтал наяву?..

Итак, с какого-то времени — повелось! Мы, то есть – я, Лева и Вано, прихватив с собой объемный портфель, запирались в номере у Главного. О содержимом догадывались многие, но вряд ли кто-либо из съемочной бригады представлял, что происходило после того, как выгружались бутылки. Главный и раньше относился ко мне благожелательно — я умел красиво слушать. Но делиться идеями и давать советы он мог лишь под вино. После литра красного, потоком начинало идти то ценное, что не дают университеты, кроме уличных, пусть большой частью и не относящееся к картине, но зато оставляющее главное – ощущения! Можно ли передать ощущения человека, вне сомнения великого, если не удавалось ему самому? В моем мозгу возникали картинки от бессвязного. Дядя Вано чертил схемы, Лева делал наброски. Уже тогда я замечал в них оттенки чего-то потустороннего, никак не нашего мира. Главный говорил и говорил. Я вникал. Случались и просветления, а с ними категоричные и дельные советы.

— Актер? Да, еще что-то там закончивший? Устыдитесь! Потерянное время. Вас испортили обучением! Актера лепит режиссер собственной «актерской школы». Ему нужен «нулевой актер» — актер-девственник! Есть, официально признаны, всего три путевые актерские системы, и все они, как одна, созданы на русской почве. Западу и в этом за нами пыль глотать! Первая, самая разрекламированная – Станиславского – верный путь в шизофрению, если актер проникнется на все сто. По счастью, это невозможно. Назвать фамилии, что застряли на полпути туда и уже не в состоянии выйти из образа? Требовать мозгами стать не тем, что ты есть, чревато. Вторая – Мейерхольда, на порядок лучше, поскольку построена на мышечной памяти. Но если памяти нет, то нет и актера. Как сподобить включить «мышечную память» плотника или сталевара, если ты, по жизни своей, тяжелее хера и в руках-то ничего не держал?.. Отбрасываем и эту! Третья – сама путевая, система Павлова, он ее на собаках проверил. Условные и безусловные рефлексы. Вот это, други мои, и есть самое то! Гуманная и негуманная дрессура в нашей частно-государственной режиссуре – это все! И ты, студент, ее держись, коль дозволили порулить!

На следующий день группе объявлялось, что съемка очередных (незначительных!) эпизодов фильма, по распоряжению Главного, опять доверялась его помощнику. (Ха! Практиканту! Студенту аж второго курса института кинематографии!) Обыкновенно я брал в руки мегафон, некоторое время вертел его в руках, затем ставил на место и объявлял перерыв. В перерыве я договаривался! С актерами — чтобы играли, с осветителями — чтобы светили. Хотя нет, с осветителями и техниками, помнится, договаривался дядя Вано — он выставлял свет вместо штатного «художника по свету», умудряясь, как и Лева, сорганизовать те десятки «обязательных условий», без которых в кинопроизводстве шагу нельзя шагнуть. Потом мы пытались хоть что-то снять. Хоть пару игровых секунд…

Первое время я и шага в сторону не ступал без того, чтобы все могли заметить — «Студент» буквально «от и до» руководствуется наставлениями Главного. По нескольку раз на дню, когда тупил, мозоля глаза окружающим, сверялся с «его» письменными заметками. Делая вид, что не могу разобрать почерк или понять мысль гения, обращался за помощью к оператору. Бывало, мы вообще останавливали съемку и шли в вагончик, чтобы «позвонить» Шефу.

Это были незабываемые дни. Стоило производству зайти в тупик, как мысль тут же начинала бурлить, клокотать, пениться, судорожно ища выход. Идеи рождались «из ничего», всплесками. Все реже истуканом застывал над чистым листом бумаги. Все откровеннее были вечерние рассказы Вано-оператора, сокровеннее мечты Главрежа, многозначительнее молчание Левы, но и фантастичнее его наброски. И что меня приводило в особенный восторг — все задуманное, пусть не моментально, но воплощалось!

Временно заместив Главного, я сам стал эксплуататором: быстренько обзавелся личными ассистентами. Местные мальчишки готовы были душу заложить; лишь бы их не прогоняли со съемочной площадки. Для них человек с мегафоном, распоряжающийся всеми, был сверхъестественным существом. А когда во время съемок одной из сцен я позволил им в лохмотьях пройтись на заднем плане, меня вообще забоготворили. Они смотрели мне в рот и, зная местные барахолки вдоль и попрек, могли по мановению брови приволочь что угодно, примером – броневичок, числа захованных одесситами до лучших времен. Кстати, местные энтузиасты уверяли что тот, который мы задействовали в съемках, и был тем самым историческим, обменянным в Питере у матросов на самогонку и сало. Я не верил. Но ведь кто-то же выцарапал на броне гвоздиком: «Здесь был Л…»?

Как-то, находясь под влиянием послепохмельного синдрома, Его Величество Режиссер появился на площадке и, приняв меня за одного из статистов, вынудил сыграть в одном мелком эпизоде. Это и оказалось тем самым переломным моментом, когда «фильму», что называется, «покатило». Фрагмент этот, когда руки у меня опять оказались развязанными, разросся. До степени, что мой эпизодический герой обещался в скором времени стать одним из главных персонажей. По счастью, к этому времени нам, всеми правдами-неправдами, удалось собрать на руках все рабочие сценарии фильма.

Оператор вздыхал, но не противоречил. И вечерами мы, выгрузив бутыли у мучавшегося жаждой Главного, тут же в его номере садились разрабатывать новую линию — моего героя… Не буду рассказывать, как определилось его прошлое, настоящее и будущее. Одно скажу, подобно своему герою, я наглел не по дням, а по часам. Нарушались каноны жанра. Напряжение боевика, как колода карт, перетасовывалась вкраплениями — смеховыми разрядками в самых, казалось бы, неположенных местах. В душе я считал себя последним гэгменом, одним, из того вымершего племени сдвинутых в мозгах джентльменов, которые на заре кинематографии, ее первых шагов, работая на киностудию Сенетта, спасали смехом беззвучные киноленты.

Съемочная бригада по ходу съемок уже окончательно перестала ориентироваться, что мы снимаем: героику или комедию, историческую мелодраму или бурлеск? Я сам этого не знал, да и не желал знать. Главным было, чтобы процесс не останавливался. Чтобы игрушку не отняли! Все были охвачены каким-то лихорадочным возбуждением, которое присуще людям, знающим, что они вот-вот окажутся в эпицентре эпохального скандала.

Разумеется, от наиболее нетерпеливых сыпались доносы в Главк. Но там их копили, не давая делу хода, резонно рассчитывая, что «чем хуже, тем лучше». Перестройка только начиналась, и страна еще не свернула на рельсы, ведущие в тупик.

Я не думал о завтрашнем дне. Для меня фильм состоял из бега через препятствия, из трудностей, которые приходилось обходить или перемалывать. В среде актеров, и это понятно, я уважением не пользовался. И поначалу они лишь отбывали свой урок, жалея, что подписались. Приходилось восхищаться ими так обильно, что некоторым становилось стыдно, и они действительно играли. Точнее – лгали, как и положено актерам.

Актер лжет, и мы восхищаемся его ложью, зная, что это ложь. Банкир лжет, и мы отдаем ему свои деньги – он хороший актер и славный жулик. Я банковал, но поскольку казино было мое…

Более всего пришлось помучаться с главной героиней… Еще не примадонной, а находящейся на том неопределенном уровне, когда качели могут качнуться в любую сторону, но… Надо думать, длинные ноги и отличная фигура не одной ей позволили окончить театральное училище. Единственным и главным врагом женщины, как и природы, является разумность. Потому как всякий разум стремился к ее покорению, а не сосуществованию. Она обладала сносным разумом, но не актерским мастерством.

Актрисы обычно играют эпизодические роли в жизни режиссера, и да, вы правы – краткие, но углубленные, как положено быть «курортным романам». Чтобы спасти сцену, я готов был поднять свой уровень на любой подвиг во славу искусства, но Главная Героиня, согласно многолетним кинематографическим традициям, принадлежала Главному Режиссеру. Случись такая катавасия, он мог протрезветь и испортить мне все кино. Положение усложнялось тем, что «героиня» повадилась наталкиваться на меня в коридоре гостиницы, и между халатиком и ее телом не было ничего, кроме ночных мечтаний вечно голодного студента…

И хотя это уводит в сторону от нашего повествования, должен заметить — у женщин в ту эпоху было странное чувство собственности: если она позволяла увидеть свое «все», то по «логике ног», вы должны были отныне питаться с ее рук. Признаем, женщины либо добавляют сил, либо лишают их вовсе — среднего нет, поскольку оно не связано с понятием любовь. Привычка лишает любви, но сохраняет уважение и согревается памятью. Одиночество измеряется не расстоянием, а теплом. Да пройдет мне мой третий пожизненный срок теплым пухом!.. Я доходчиво о бабах?

Продолжу, но без энтузиазма, не обессудьте. Центральный монолог, которым Героиня потчевала своего партнера (длинный, нравственный, ужасно нудный), я не посмел урезать или переписать. Она его вызубрила на зубок, и любое из изменений внесло бы смятение. Я, чтобы оживить сцену, в очередной раз изменил обстоятельства — перенес чтение монолога в декорации, где она, весьма эмоционально, стремилась выпалить свой текст со скоростью пулемета, и главным уже оказывался не смысл, а его эмоциональная окраска. «Он и Она висят рядышком над пропастью…» Красота!

В ходе съемок актриса была убеждена, что страховка не слишком надежна. Я пытался ее переубедить, но столь фальшиво, что у самого зубы сводило. Получилось очень даже неплохо. Жизненно! Мало ли какую чушь несут люди, поставленные на грань между жизнью и смертью? Я надеялся для озвучивания фрагмента пригласить другую актрису, способную имитировать голос — не мог же, в самом деле, подвесить Главную Героиню под потолком звукооператорской и напустить на пол гадюк? Или мог? Теперь, пересматривая себя в собственном прошлом, не перестаю удивляться.

Овчинка того стоила — блестящий эпизод! Сегодня в качестве примера – «поведение в предлагаемых обстоятельствах» — включен в программу актерской подготовки.

В «эпоху перемен», когда я опустился до того, что стал ресторанным конферансье, меня разыскал бывший однокурсник и разговорились.

— Парад леших! До сих пор не понимаю – как ты это снял. Вот гвардия, вот ополчение, а вот они уже лешие. Откуда такие типажи? Кто был гримером? В титрах этого нет. Кто был в эпизодах? Куда исчезли? Я тебя о самых колоритных. Когда в Крыму был, поездил, расспрашивал…
Когда нечего сказать, человек пожимает плечами.
— Мне приводили – я снимал. Их не оформляли. Массовка. Знаешь, как с этими самодеятельными театрами рабочих или деревенских клубов? – сегодня есть, завтра нет. Никого не обязывают. Рубль – съемочный день. А иногда и без этого обходилось, если через смету не удавалось провести. Завпост – сволочь!
— Они все такие. А еще тот финальный эпизод крупным планом? Как тебе удалось? В порту. Все бегут, торопятся… Она мельком смотрит на героя и вдруг узнает его… Что за гамма чувств! Все воспоминания сразу! Тут все-все-все, что произошло с ними. И ужас узнавания, и нечто брезгливое, ведь приключения у них были не из приятных, к тому же она белая кость, а он… Как все это видно! А потом вдруг до нее доходит комизм ситуации — во что нарядился герой, чтобы добраться до нее. Она сперва прыскает, а затем, не в силах удержаться, смеется. Как заразительно она смеется! Она смеется и тут… Она пугается за него! О боже, после всего, она еще и пугается! Как так можно сыграть?! Все крупным планом, одной камерой без монтажа, только лицо! Все-все — правда, ни грамма лжи! Гамма! Как играла! Как играла! Не знаю, что с ней потом случилось в следующих картинах. Будто черт сглазил!
— Яблоко.
— Что — яблоко?
— Она смотрит на яблоко. В тот день я заставил съесть ее больше килограмма зеленой Антоновки. А на эпизоде, неожиданно для нее, достал и сунул под нос еще одно. Это узнавание — ничто иное, как рефлекс-оскомина. Потом, через секунду другую, пришло понимание, что это розыгрыш, тогда-то и пошел смех. А после смеха страх, когда я сделал вид, что она испортила эпизод. Снято одним дублем, второй просто не мог бы получиться… Это не по системе Станиславского — система Павлова. Условные и безусловные рефлексы…
Я ткнул вилкой в тарелку. Сокурсник неожиданно встал, отпихивая стул назад.
— Ну, ты все-таки подонок! Не мог промолчать. Соврать что-нибудь. Теперь я буду видеть не…
Тут он словно захлебнулся, будто не смог подобрать подходящего слова.
— А твое гребаное яблоко за кадром!..

Мог ли я мечтать, еще в тот, «догрибной период», что фильму суждено стать «предтечей» — культурным мостом меж мирами? Пусть не самым важным делом последующих лет, но фильм не вырвут из полузабытья, поскольку он никогда там не окажется. Но первая, самая начальная версия, которую затем улучшали, добавляли и переделывали несчетное число раз, вызвавшая столько споров в среде студентов и (ненавижу это словосочетание!) «творческой интеллигенции», что определила все – само направление, стала культовой. Поначалу обсуждались вопросы мелкие, но по тем временам «животрепещущие», к примеру, может ли Главный Герой… Исключительно — положительный! Отрицательным по тем временам не дозволялось быть Главными Героями ни при каких обстоятельствах! Может ли Главный Герой ходить с грязными волосами и чесаться от вшей? Или — еще более скандальное — вляпаться, простите, в говно? Или – совсем уж ни в какие ворота — дозволительно ли романтическому герою быть раненым в задницу, и можно ли ее перевязывать девушке, в которую он влюблен?..

Черт возьми (прости леший, что не ты)! А почему — нет? Уворачиваясь от пуль, падая и кувыркаясь, не на том будешь скользить, не то будешь обдирать, не в то падать! Будто бы, если герой положительный, у него из пор не пот должен выступать, а лосьон! И не до сантиментов, если ранен! Это был мой личный «нью-соцреализм», моя правда жизни, пусть еще не выстраданная, но предугадываемая… Ненавижу героев, что умудряются во всех их киношных передрягах не взлохматить прически!

Везет дуракам, неучам и блаженным, не ведающим стыда, страха, опасности и благостей цифрового кино. Вам известно, что в тот доцифровой период, до 60% отечественной цветной пленки шло в брак? Черно-белая была покачественней, но все равно опытные режиссеры поступали так – отснимут одну коробку из партии, проявят, и по итогу судят о всей. В свое время, это для меня прозвучало как громом среди ясного неба. А что немецкую цветную «ORWO» можно было выбить лишь по большому блату? По этой-то причине, а вовсе не из вредности, снималось столь много дублей…

Отснятую пленку я еще рисковал отправлять в Москву, но уже не всю, материал лучших, как мне казалось, дублей придерживал. В «отдел распределения очередности» (условное название) шло Голицинское шампанское, девочкам «цеха проявки пленки» Мосфильма — лучшие одесские конфеты в коробках, девочкам Одесской киностудии — лучшие московские. Транзит наладил Лева. Либо «те и эти» сделали невозможное, либо компания «СВЕМА» (до сих пор не знаю – как это расшифровывается) пленку, что нам досталась, произвела не в конце месяца, но… Уф! Свезло!

Главный съехал монтировать в Москву, но так к этому и не приступил. Я монтировал и озвучивал на месте — лишь бы подальше от Главка – пусть на аппаратуре времен Иосифа Грозного, но без советчиков. Пригодились связи оператора. В монтажной поставили раскладушку. Те же мальчишки, которым всеми неправдами выбил пропуск на территорию, бегали за едой. Не помню, что ел тогда. Руки тряслись, лихорадило. Многие принимали меня за блаженного, но, возможно, в те дни и был таковым…

Местные самодеятельные актеры с восторгом озвучивали персонажей за «просто так», лишь бы услышать свой голос с большого экрана. Все, кроме моего персонажа, говорили «не своими голосами». И все их, спешу предупредить, впоследствии переозвучивал Лева в своем подвале на… Не скажу как, не скажу где — сегодня то место считается засекреченным, хотя и историческим. Оно легендарно, пусть и остается таковым. Все-ж-таки, первая известная оборотная (на две стороны!) лазейка в «Тот Самый Мир», подобные можно по пальцам пересчитать.

Еще не зная, что в потустороннем мире Лева запланировал снять собственные добавления, нехватку съемочного материала я компенсировал весьма оригинально. «Сколько-то тому назад» пришлось снимать курсовую для своего приятеля, и я потратил кучу левого материала на какого-то типажного деда, который бродит в одном московском скверике, не видя, не замечая окружающих, живет в собственном мире, кормит голубей, и постоянно бормочет что-то про себя. Я решил вклеить эти куски и записать на них голос за кадром, придав ему старческую дребезжатость.

К моему ужасу, та пленка уже оказалась порченой — царапанной, и в очередной раз шалея от собственной наглости, я еще более изуродовал ее, перенеся из цвета в черно-белый вариант. Сюжет в очередной раз изменился. Теперь он нанизался на оправдывающий стержень — форму воспоминаний старого человека. Причем, воспоминания получились сочными цветными, а реальность существования черно-белой и потрепанной. Смело, дерзко, но не придраться. Этот придало «плотность» фильму, добавило логики, в какой-то мере даже оправдало рваный сюжет. Где он рвался, «включали старика». Мало ли какими путями бродит мысль в голове престарелого человека? Позже такой прием в узких кругах назовут неонеореализмом (именно так — с двумя «нео»), присвоив ему имя первооткрывателя — Главрежа. Затем им станут перебарщивать и надоедят, но это уже не мое дело.

Сам ход съемок подводил к тому, что фильму суждено стать странным. Отдельными местами подозрительным. Я надеялся, что, задаваясь вопросами, он заставит домысливать, а некоторые вопросы и есть ответ, но в той форме, что не придраться. Не знаю, что заставило его противников сменить план, ускориться и использовать другие приемы. Наш фильм попытались уничтожить еще до моего приезда. Монтажная копия, что считалась матрицей, после обязательного просмотра в Главке, вдруг, «затерялась», потом нашлась, но оказалась безнадежно испорченной. Кто к этому приложил руку, не знаю. Меня это не удивило, много раньше завеяло чем-то недобрым. Иначе, зачем негатив-матрицу и одну из копий, запаковав в яуфы, оставил с определенным наказом у своих ребят? А еще одну копию медленной почтой отправил Главрежу на домашний адрес. Но это были исходники моей версии, еще не совмещенные с Левиной.

Интуиция не обманула: первое, что узнал, когда вернулся в общагу, была новость об отчислении меня из института. Официально – «в связи с пропуском занятия». Будто не они вписались и согласовали мою командировку! Неофициально — из-за «нездорового интереса, проявленного ко мне следственными органами». Интерес этих «органов» никогда не бывает здоровым, и даже не представляю с какой частью человеческого тела его можно умозрительно увязать.

Мой организм достойно перенес увольнение из съемочной бригады (ее расформировали и предстояла нудная процедура передачи средств и отчетности), хуже, но еще терпимо, исключение из института — всегда остается шанс на восстановление на курсе, когда пыль (в данном случае – не грибная) уляжется. Мне заплохело от кучи повесток к следователю. Дошел слушок, что вся документация съемочной группы и даже пленка эпизодов, которые «не вошли», уже изъяты как «вещественные доказательства», что на меня и причастных хоть каким-то боком к финансовой стороне обеспечения съемок, заведено дело. В вину вменялось неверное составление смет и документов «строгой отчетности», перерасход средств, использование их не по назначению и тому подобное, за что, если уйти в призрачный мир принципов, можно пересажать всех «священных коров», а именно – режиссеров-постановщиков всех картин, снятых от времен возникновения кинематографа. Фигур, как известно, неприкасаемых, потому-то и созданы должности «директоров» и «заведующих постановочной частью» — способных пробежать весь цикл кинопроизводства меж капельками бюрократического кислотного дождя по минному полю требований.

Перерасход средств?.. Признаю, пиротехникой несколько переувлекся — с детства любил все взрывать. Пиротехники я израсходовал не меньше, чем самый мастистый из всех мастистых на съемках Бородино. Но у меня получилось лучше. С пиротехникой получилось занятно… До меня никто не знал, какого эффекта можно добиться, если последовательно заложить на суше, в том числе и постройках, ряд корабельных мин «третьего срока хранения», предназначенных утилизации. Наверняка знаете такие большие смешные круглые, похожие на образцы современного скульптурного искусства символистов, если бы те изображали скрутившихся ежиков? Взрывы должны были отображать удар главного корабельного калибра. А если это проделать в определенные музыкальные такты известного произведения Бетховена? И выставить моего героя на холме, в своем порыве безумия как бы дирижирующим корабельной артиллерией? Пример бессмертной классики.

Фильм превзошел все, до него имеющееся, по количеству «режиссерских находок». Оркестр, аккомпанирующий взрывам, пока его не засыпает землей, а проходящий какое-то время спустя тем местом ребенок, прикладывает ухо к земле и слышит его. Усталый солдат сгребает ком снега и прижимает его к дулу винтовки. Шипит, тает, сползает по стволу… Разумеется – бред! Трехлинейка перегреться не может. Но ведь скушали! Восторгались! Подфартить эстетам кино не сложно, если есть фантазия.

Я недолго блистал своим отсутствием в мире важнейшего из искусств, и вскоре, согласовав до мелочей свои действия с Левой (мы пришли к согласию, что это единственным способом в сложившихся обстоятельствах выбить фильму разрешение на прокат – это идти сдаваться, но перед провести многоходовую), чувствуя резь под ложечкой, вышел в люди… Со мной были два яуфа пленки новой версии фильма. И деятельность моя началась с охвата городков в пределах Золотого Кольца России, где мое лицедейство (по первой неуклюжести, возможно, наводящее тоску не только на меня одного) порядком отшлифовалось – я талантлив, не говорил? — превратилось в нечто раскрепощенное (в актерском смысле), и к моему приятному удивлению, предприятие доходное. У актеров это называется: «сделать чёс».

Наиболее сложным фрагментом (где, в случае фальши, можно было нарваться на просьбу предъявить сопроводительные документы) …являлась сцена разыгрываема у первого комсомольского секретаря. Покажется наивным, но какое-то время всерьез опасался даже встречи с конкурирующей фирмой в лице какого-нибудь Шуры Паниковского. И впоследствии обнаглел до, пусть областных, но первых партийных руководителей.

Действо, разыгранное мной, опиралось всего на три ключевые фразы:
Первая — «Разрешите представиться – представитель кинематографической Москвы...»
Вторая — «Вы, разумеется, знакомы с творчеством такого-то весьма известного режиссера?»
Третья, самая длинная, которую потом я научился выговаривать не только на одном дыхании, но и с кучей многозначительных интонаций:
«В Москве наслышаны о ваших успехах в деле воспитания молодежи, потому мне поручено показать отличившимся комсомольцам и партийному руководству города новый фильм, который еще только вот-вот выйдет на экраны столицы...»
Далее детали, чуть различающиеся нюансами:
«Только один сеанс, может быть… два, ну хорошо — три, так и быть, из уважения к вашим славным традициям...»
Итог?
Итог – это не просто два-три полузакрытых сеанса для местной богемы в центральном кинотеатре, деловым выходом на сцену «представителя кинематографической Москвы» с анекдотами из истории съемок, дабы создать у присутствующих эффект причастности. И лестное купание в аплодисментах после сеанса. Как же, как же — узнан! Тот самый актер, что с наганом! И не автографы (имею ввиду – мои автографы). Главное – это выслушивание хвалебных речей представителей интеллигенции. Главное — здоровенный альбом тисненой кожи, который, пока зрители не остыли, подсовывал наиболее красноречивым авторитетам; и уже там, на глянцевой бумаге рукой секретаря, местной знаменитости, начальника милиции… Ура! Писали! Писали с усердием. Роняли слюни на бумагу. И расписывались. Красиво расписывались. С указанием должностей.
Позже, как приятное добавление (без протокола), вечер за их счет и, если уж совсем везло, то и баня с комсомолками на закрытой территории…
На следующий день, страдая головной болью, дожидался лишь первых оттисков местной газеты с обещанной хвалебной рецензией. Бывало, что даже имел статью на весь разворот, с большой фотографией Главрежа. То и другое были сладкими до приторности. Как обязательный стандарт, к статье следовала привязочка; по фразе от каждой (утвержденной на эту должность) знаменитости города и всякого рода представителей — а ля: студент, доярка, рабочий, воспитательница детсада…
Е-к-л-м-н!..
Забирая хлеб, соль и сувениры для передачи лично в руки мастистого, я на «перекладных» отчаливал в следующий культурный центр необъятной России…
…Повязали меня в родном городе. Мой бывший однокашник, бывший друг, а тогда уже — ни хухры-мухры! — Секретарь Куратора Культмассовой Работы, подтвердив народную мудрость, что «друга нельзя купить, его можно только продать», сдал меня со всеми потрохами.
Утешали меня две вещи.
Первое: буквально перед этим (опять интуиция!) одну упаковку газет (по экземпляру от каждой) и заветный альбом с коллекцией «знаменитых подписей» отправил Главрежу. Второе: когда меня уводили, мой однокашник остался лежать на пороге с выражением рыбы-телескоп.

Следователя не столь интересовала финансовая и иная деятельность самовольного И.О. Главрежа (т.е. моя), как то — где теперь находится оригинал-матрица, с которой был откопирован фильм? Мимоходом мне припоминались иные мелкие и не мелкие грехи. От разовых ставок и суточных статистам…
(Какое мне до этого дело? Я не бухгалтер. Я всего лишь предлагал выписать одним больше, другим меньше, но всем по факту работы. А что же до моей подписи под иными документами, то вообще-то я лицо не материально ответственное.)
…до организации пьянок в рабочее время и многочисленных нарушений техники безопасности. К делу была приложено не только заявление душевно пострадавшей актрисы. Пришлось отбрехиваться в письменной форме по каждому пункту: «…что же касаемо стрельбы настоящими патронами по артисту, то стрелял действительно я…»
Он полз, а я саднил рядом. Зато пули крошили камушки и высекали искры! Получилось красиво. И актер вжимался в гальку очень правдоподобно, и взгляд у него был затравленный, и потел он своим потом… Дядя Ваня снял замечательный крупный план.
Все время съемок я не расставался с наганом. Он даже в постели был со мной — согревал душу и придавал уверенности. Если честно, владение наганом хотя бы на тот краткий период придавало ощущение власти, которая завораживает… И позволяет снять фильм. Я не стал делиться этим со следователем — это дело мое и старика Фрейда. Но наган дал мне понять тех мальцов, которые считали, что теперь они вправе распоряжаться человеческими судьбами и жизнями. Наган же дал возможность слепить образ.
Безуспешно объяснять следователю, что с такой дистанции кладу пулю будто рукой — куда хочу, даже просчитываю рикошет. Ведь все-таки не совсем студент, за плечами два года службы не в последних частях, с их обязательными показухами. Выразил готовность на проведения следственного эксперимента на местности…
Следователь смотрел на меня как на идиота. Чем больше он раскручивал маховик следствия, тем чаще на меня так смотрел. В принципе, он был не плохим мужиком, но, по неким косвенным, можно было заметить, что на него здорово давят. Иначе не было бы таких неоправданных срывов…
Казенный дом быстро избавил от иллюзий, что наша власть самая гуманная в мире. Что дяди милиционеры и следователи разоблачают преступников в два-три приема (можно сказать — левой ногой), а, пройдя путь логических размышлений, по-отечески их журят. Я получал и левой ногой, и правой, а два-три оригинальных приема, что провели мне в камере, отправили организм отдохнуть на пару дней в больничку. Что поделаешь, никакой спецкурс не поможет, когда с тобой сидят знатоки, как «взять на понт фраера с апломбом»…
Хотя статья, как меня просветили еще в предбаннике, была ерундовой (тянула максимум на пятерик) да, поскольку шел я по первому кругу, верхний предел вообще не должен рассматриваться… — постоянно приходилось ощущать к своей особе повышенное внимание.
У них была потертая копия – моя версия фильма, но не было матриц и первого монтированного оригинала. Я пытался использовать оригинал в качестве рычага не за свое освобождение – не на стоько был наивен, хотя бы смену набора статей на «растрата» и «халатность», затем — всего лишь за встречу с Главрежом, за разговор с ним с глазу на глаз. Не знаю причин, по которым они сочли это невозможным.


Это я сейчас понимаю, что тот следователь, который мой мягкий характер ломал через колено, так и недопонял, что он, в смысле мой характер, способен гнуться на все стороны. Он даже не злой был. Играл. Если страна требует, злым будешь не для себя, а для страны. А если начальство требует, злым будешь ради карьеры.
— Где коробки с фильмой?!
Вопрос один, а ответов ноль. Вернее, много, но не по существу. Я бы рад был ответить, но память заклинило.

Как и раньше, пытался добиться от следователя только одного — встречи с Гларежем. Только ему обещал отдать матрицы. Только на него была моя надежда. С его связями, его кругом знакомств, его именем… да и очень хотелось посмотреть ему в глаза.

Следователь развернул газету. В ней на центральной странице была фотография Главрежа в траурной рамке. И статья. И соболезнования и сожаления Мастистых. Даже кое-кто из Членов подписался под некрологом. Короче, надул он всех. И я сдался. Если быть объективным — расплакался в кабинете у следователя. Но чего даже я не ожидал, что мальчишки из Одессы, которым оставил пленку, станут держаться со стойкостью «красных дьяволят». Ничего не знаем, дяденьки!.. и т.д. Договор — отдать яуфы лишь мне в руки — они блюли свято.

Со следователем мы заключили соглашение. В Крым я выехал в купе с двумя пожилыми сотрудниками. Первое время они не спускали с меня глаз. Но потом мы разговорились, и на станциях я даже бегал для них за пивом. Яуфы с пленкой ушли в Москву уже самолетом. Меня же, основательно завшивевшего, пересылкой доставили туда только спустя два месяца…

Следователь бы не обманул. Мне так думается, что не обманул бы. Но инсульту, что его нашел, до меня не было дела. Уже должно было выясниться, что я лицо «не материально ответственное», в некотором роде прилипала, которому можно инкриминировать лишь крохи на празднике жизни акул. Дело открыто, наша правоохранительная не ошибается, главным растратчиком назначен директор фильма (он и по сей день в титрах), «ввиду вновь открывшихся обстоятельств» и что удивительно, скользкого налима – завпоста, по наличии преступного сговора и действия уже группы… Так должно было быть. Оговаривалось, что меня выпустят под подписку о невыезде.

Не знаю, сколько и кому заплатили директор с завпостом, чтобы их ответственность стала моей. Но она должна была быть подкрепленной моим собственноручным чистосердечным признанием. Иначе не получалось. Новый следователь был чужд сентиментальностей и доходчиво объяснил — что будет, акцентируя на «как будет», если не соглашусь. Ему было неважно, виновен я или нет. Все было перерешено. Мое упорство считалось временным, хотя и раздражающим.

Меня перевели из следственного изолятора в общую камеру. Но воображение самое подлое из чувств. В «предбаннике» (изоляторе) ты боишься камеры, со многими неизвестными факторами, потом боишься вызова к следователю, боишься его угроз о переводе в камеру, где прессуют… Но когда и это произошло, я уже не знал, чего еще можно бояться, и вот странность — страх куда-то ушел.

В том возрасте на мне заживало как на собаке. Я терпел и улыбался. Смотрел, не отводя взгляд. Утешал себя фантазиями — тем, что мысленно, по несколько раз в день, вырубаю своих сокамерников. Даже при самом сложном раскладе на это выпадало не более сорока секунд. Я просчитывал множество вариантов, «атаковал» с немыслимо неудобных положений. Но это были лишь мои фантазии, мои мечты. Ясно было, что вожжи отпущены, и дело времени, когда всерьез возьмутся за отбивание почек или, хуже того, — опустят. Смотря — какой будет спущен заказ. Камера, в которую меня перевели, держалась за свои льготы лишь тем, что четко выполняла заказы. Своими разговорами, в которых смаковалось – «что и как» будет проделано со мной, они напугали меня до той усрачки, что я уже опасался сесть на толчок. Я уже просчитал вариант, в котором на отключку каждого уходило по пять секунд и еще пять, чтобы утереться. Меня перестало грызть зудящее опасение в нужный момент не рассчитать усилий и убить кого-нибудь, например – себя. Но и тогда, я был уверен, что горевать буду не по их душам, а о своей потерянной душе. И только казалось, что все реальнее на плечи наползает какая-то тень.

Страшна неизвестность, то, что может произойти в воображаемом будущем. Но когда событие, что воображение рисует липким страхом, происходит, наступает какая-то легкость, дух внезапно успокаивается, выставляя вперед себя тело с кулаками. Но кулаки мои были слабы.

«Взрыв» произошел, когда сокамерники, раздраженные моим внешним безразличием, решили сыграть «в пятый угол». Я сорвался подобно сжатой пружине и даже успел кого-то в фейверке движений зацепить… И тут вдруг застыло — из стены выпластался Лева. Именно так – выпластался. И до сих пор не знаю, как ему это удается, что за борцовский стиль. Головой в причинное, затем подхватит, пронесет, и в стену, из которой вышел. Шмяк! И опять, никакого разнообразия, подхватит, несет, а самого не видно из-под тела из-за его роста, и туда же — шмяк! Шмяк за шмяком…

Меня отпустило, и я начал пугаться. Как ни странно, меня нисколько не удивило, что здесь вдруг появился Лева. Как появился, так и исчезнет, оставив меня все это расхлебывать. Можно ли оставить все как есть? Ведь теперь, и это уже определено, «сидеть мне на перьях». В смысле – зарежут, если кто-то не понял. Какое-то время можно будет перетусоваться в карцере. По слухам, поганейшее место, выйдя оттуда, человек еще долго передвигается, придерживаясь рукой о стены. Но что будет, когда меня вернут в камеру? Пусть не эту, так другую?

Но Лева, должно быть знакомый с обычаями нашего мира не понаслышке (я имею ввиду «уголовный мир») сделал так, чтобы озадачить всех до крайности, превратив меня в местную легенду, а тем самым пресечь повторы покушений на тело и душу (не знаю — что важнее).

Прелюбопытнейшее зрелище должно быть открывалось в глазок камеры. Наш оператор бы душу заложил за такой кадр. Наплыв на металлическую дверь, затем фокусировка на зрачке и нырок в камеру, где открывалось зрелище посильное разве что перу Франсуа Рабле.
И вот изумленный возглас, шум удаляющихся шагов, еще чьи-то возгласы, топтание у двери и лязганье затвора… Но в это время я уже сидел на толчке с газетой в руках и вопросительно смотрел на вошедших…

Озадаченные обыкновенно ходят на цыпочках вокруг объекта, что их озадачил, и не спешат что-либо предпринимать. Я рассчитывал вернуться в следственный изолятор – Лева меня уверял, что так и будет, но попал в карцер. Бр-р-р! Лева нарисовался и там. Уже не сам, а своей аурой. Я раньше считал, что привидений не существует, а если существуют, то они неконтактные отражения уже умерших людей, случившиеся скорее причинами химическими, чем
Оказалось, ни то, ни другое, ни третье. Ко мне явился облик Левы и ущипнул. И еще раз ущипнул, когда я попробовал дать ему в ухо, чтобы проверить догадку – на сколько спятил. Лева частично ввел в курс дела, сообщил последние новости, в том числе и общемировые, и клятвенно обещался дублировать «озадачивание» столько, сколько придется, пока в этом монастыре (он упорно называл мое сидение монастырским и считал его необходимым) не внушатся по настоящему.

Меня перевели. До сих пор я был в камерах, где содержались шакалы, но после карцера попал в камеру волков. Но стоило назваться, и был выделен лучший угол (тогда я уже отличал места), а в руки заботливо вложена кружка с чифиром.

На мой взгляд, человек, имеющий свыше десяти судимостей, больше не является преступником, а скорее коллекционером. И он, кроме собственной коллекции, весьма благожелательно начинает относиться к тем начинающим, кто выделяется редким подбором. Когда я более-менее оклемался, мне объяснили, что та камера, где меня прессовали, была ссученная. Тюремный телеграф сработал. Я стал местной достопримечательностью. Экспонатом. Ха! Студент, который разом «опустил» четырех ссученных.

В действительности ситуация была несколько иной, я даже пытался пояснить ее, но теперь это не имело никакого значения. Те четверо скатились на самый низ иерархической лестницы. В табеле о рангах они заняли последнее место. А поскольку сроки на них висели порядочные, а интерес следователей потеряли, то лежал этим бедолагам путь на зону, где и предстояло им сгинуть в петушиных бараках. И все из-за того, что Лева увязал каждого в петушиный сноп – «руки в ноги, остальное в группировку», подперев лбами, расставил по кругу, типа «ромашки», и уже не имело значения, что происходило дальше, хотя он мне настоятельно рекомендовал ходить по кругу, демонстративно держа в руках «своего маленького друга» — как бы примеряясь. Все было не так, но якобы это зрелище и зарегистрировал черпак, а затем мовки разнесли по всем камерам. В новой камере мое погоняло «Студент» было заменено на – «…» (засекречено). Я не возражал.

Меня отпустили — о мне хлопотали на самом высоком уровне. И до сих пор не знаю – кто. Впрочем, еще немного, и я бы попал под амнистию. Когда государству больше не по средствам наказывать преступников оно, к какой-нибудь знаменательной дате, объявляет о том, что дает им возможность исправиться на принципах условно-досрочного освобождения. Жизнь идет даже тогда, когда мы сидим. Наступала череда пышных похорон. Чтобы достойно встретить ее, я вернулся в родной город завершить дела, и получил весточку от Левы, к которой был приложен чертеж – как до него добраться. На мне было ограничение 101 км, но столица заждалась, и я рискнул.

Когда я мечтаю, то ни в чем себе не отказываю. Но, на первых порах, действительность превзошла все мои самые смелые мечты. Я был на свободе. Меня узнавали на улицах. Фильм вышел, пробился! И хотя (согласно разнарядке) шел он вторым экраном, на него ломились. То ли из-за того, что просочилась и разошлась по кухням скандальная молва, ему изначально сопутствующая, но даже та наша первая с Левой «сглаженная версия» выглядел по тем временам крайне необычно… но фильм стал культовым. Кто-то западал на «грезы». Грезы снимал Лева. Кто-то млел от диалогов. Диалоги слепил я, они были афористичны, иногда даже слишком, словно персонажами «говорило евангелие», и в окультуренной среде признаком хорошего тона стало ввернуть в разговоре пару фраз из него. Это сейчас никого не удивляют простенькие коды на сочетании слов. Прокатам тоже надо делать план, фильм проник в центральные кинотеатры. Мастистый умер, и активно позавидовать ему было уже нельзя. Были попытки укусить, в основном от «традиционников», но они особо не усердствовали. Все-таки режиссер умер, а у нас тогда еще не вошло в моду навешивать на покойников всех собак. Фильм указывал на будущность, но это еще не распознали…

Лева отнесся ко мне так, словно расстались вчера, и я тут же включился в работу. Во время моего вынужденного отпуска, когда я плакал следователю в жилетку и клялся, что больше не буду, Лева пополнил запасы пленки, уже «ORWO», и не спрашивайте меня, где он ее раздобыл — пленку особой учетности, но уже что-то отснял сам, проявил, и даже пытался сортировать «материал из норы» (как он его называл) по значимости.

Вы думаете легко снимать фильму в мирах, что понятия не имеет о кинокамерах и даже списанных? Под все эти: «Что это такое?» «Дай посмотреть!» «Каково оно, да и ты сам на вкус?»