Про Пармёна и скворца
Алексей Н. Возрастные ограничения 18+
Приснился как-то раз Пармён Савеличу сон.
Выходит он из избы ранним утром совершеннейшим голяком, в одной майке «Сочи 2014». Вышел, прошелся вдоль орешника. Дерево интимно шуршало и создавало настроение осени. Тишина была волшебной! Соседский пес Борис видел во сне кости побежденных котов и триумфально молчал, наслаждаясь. В ватном тумане этого несуществующего утра Пармён Савелич дотопал до столба с приколоченным скворечником. Сам от себя не ожидая задрал голову и стал насвистывать фигуристо: «Фиииить-фить-фить! Фьюииить-фить-фить!» и получается, главное – очень! А тот, натуральный пернатый, что сверху, как бы ему в ответ: «Фью-у-уть-фьють!» А Пармён Савелич каким-то внутренним ухом, или чем-то еще, понимает, что скворец ему сверху как бы кричит: «Нету денег, Пармён! Уходи, сука, пока я тебе на голову неприятностей не доставил!»
Проснулся от этих слов Пармён Савелич как с похмелья. Сел в кровати. По ощущениям – пустая селёдошница, неубранная с пьяного стола на ночь: глаза маслянные, луком несет, и окурками затушенными в рыбий хвост… и одиноко. Прислушался к шебуршению. Где-то в глубине домика кот азартно терзал тканный половичок. За окном было темно, и лишь лай собаки Бориса соревновался наперегонки со сверчками по темному большаку. Садовые ветки рисовали жутковатые картины тенями на потолке. Настоящий «Ваянг-кулит»!
Дурной знак показался Пармёну Савеличу в этом сне. Решил он поутру столб срубить, а скворца этого (хама!) прогнать взашей метёлкой. Уснул, считая сколько раз моргнул за день. Остаток ночи провел наедине с чернотой, без снов.
Поутру, когда даже петухи подустали орать на жаре и тихо общались с курами почти шепотом, Пармён Савелич, разлепил глаза. Потирая костяшками кулаков глазные яблоки, дважды зевнул. День обещал быть интересным. С гвоздя на стене приветливо подмигивал и улыбался топор, и стальным холодом и беззвучием своим – обещал летящие до небес щепы.
Выйдя на улицу с топором, Пармён Савелич с порога крикнул погромче, имитируя Джигурду: «Все фауна, пралик тебя расшиби! Рекомендую покинуть жилище, время на сборы сорок пять секунд!» – и спичку зажег, по-армейски. Грозностью окрика, на всякий случай, хотел и соседку напугать, чтобы посуетилась от души. Спичка погасла, обожгла заскарузлые пальцы. Пармён, лихо шевеля бровями, размашисто шагнул босыми ногами в галоши, и, изящно шелестя ими по траве, зашагал в сторону столба со злодеем-скворцом.
Из под лопушка, лукаво щурясь, Пармёна Савелича проводил взглядом садовый гном Антошка, была у него такая привычка. Гном заговорчески улыбался, но облупленный его нос и изрядно потасканный колпак выдавали всю боль и усталость от своего всепогодного расположения в уличных условиях. Выцветшие краски платья как бы намекали на мечту очутиться в полутемной сарайке, в непосредственной близости к пиле, лопатам и тяпкам, а там видно будет, куда это все применить!
Раскалялся день.
Стрекозы бесновато дергались в воздухе, мухи и воробьи занимали зрительные места на кустах бузины, в тени. Пармён Савелич на ходу жевал юбилейную печеньку…
Рубил с оттяжкой, от души. Скворец-бродяга так и не появился, и это злило. Пармён Савелич пучил глазища куда-то наверх, и зловеще улыбался. Чистой воды – отец Федор на побережье Батуми, с одиннадцатью стульями гарнитура генеральши Поповой. От столба в стороны сыпались древесные брызги, гудели телеграфные провода где-то в высоте. Столб упал неожиданно: заскрипел во всю длину, покосился пугающе, стал заваливаться в сторону забора, на юг, распугав треском и стрекоз и воробьев с мухами. Бузина тоже испугалась, но ничего кроме конвульсий веточками по ветру поделать не смогла. Оборванные провода со свистом метнулись в воздухе августа неистовым кнутом, и скосили цветочную клумбу, так же начисто снеся садовому гному Антошке колпак, лукавый прищур и верхнюю часть бороды. Пармён Савелич успел отскочить с невиданной прытью, чем удивил даже сам себя!
«Ишты! Эвона, как я! Итить мать!», – фразы крутились в голове барабаном из «Поле чудес», Пармён Савелич стоял и молча потел, дыша прерывисто носом, и глядя в голубые глаза гнома Антошки, что лежали под ногами.
Срезанные проводом цветы поставил в ведро с водой, и украсил им обеденный стол. Тесновато, конечно, стало на столе, но жбан с брагой, и разделочная дощечка с крошеным луком помещались аккурат в самый раз. Забор решил не чинить. Все равно от кур да собаки Бориса никакой преграды он не доставлял. Гнома Антошку торжественно сложил в совок и отнес за двор, к силосной яме. Хотел склеить сначала, но гипс капризно рушился, застревая в подушках пальцев, только замарался весь. Проводные оборвыши откусил пассатижами, бережно скрутил, и убрал в сарай, до лучших времен, а сам столб попилил на чурки. «И за дровами не ездить в лес» – победоносно сказал сам себе Пармён Савелич. Скворечник, как трофей, приколотил над часами в зале. Даже ошкурил плесень, и в чае крепком, для ровности цвета вымочил – красота и лофт! На пнище, от столба оставшимся, и торчавшим из земли довольно уверенно, водрузил старую дверь, получив довольно сносный стол, о котором давно мечтал.
На другой день в заборной дыре появился почтальон (собака сутулая) в сопровождении участкового (обезьяна седая).
Спрашивали – куда столб с проводами подевался. А вместе с проводами и столбом куда-то делись все точки-тире, телеграммы и другие «та-та-та ти-ти-та-та-ти». Пармен держал ответ уверенно. Наливал часто и помногу. Почтальон сначала скалился, потом признался в любви и уважении, ближе к обеду стал беззвучно плакать, и подарил подписной купон на «Липецкие известия». Участковый был сдержан в эмоциях почти весь день. Щурился и вспоминал в деталях, как Пармён Савелич евойную сестру младшую за косы задергал до заикания. Ближе к полднику страж порядка начал сползать со стульчика, и запросился на постой. Еще через полчаса гости все реже стали выпивать и почти синхронно начали презабавно икать, чуть подпрыгивая.
День близился к концу. Лаял, стоя у сломленного забора, соседский собака Борис. Уснувшие гости младенчески причмокивая спали под импровизированным столом-дверью, скатившись под него с разных сторон, и обвившись змейками вокруг. Как инь и янь. На стуле, производя впечатление победителя состязаний, восседал спящий Пармён Савелич. На его похрапывающей голове, среди редеющих волосков нехотя засыхала лужица птичьего помета.
На бузине сладкоголосо стрекотал скворец.
Выходит он из избы ранним утром совершеннейшим голяком, в одной майке «Сочи 2014». Вышел, прошелся вдоль орешника. Дерево интимно шуршало и создавало настроение осени. Тишина была волшебной! Соседский пес Борис видел во сне кости побежденных котов и триумфально молчал, наслаждаясь. В ватном тумане этого несуществующего утра Пармён Савелич дотопал до столба с приколоченным скворечником. Сам от себя не ожидая задрал голову и стал насвистывать фигуристо: «Фиииить-фить-фить! Фьюииить-фить-фить!» и получается, главное – очень! А тот, натуральный пернатый, что сверху, как бы ему в ответ: «Фью-у-уть-фьють!» А Пармён Савелич каким-то внутренним ухом, или чем-то еще, понимает, что скворец ему сверху как бы кричит: «Нету денег, Пармён! Уходи, сука, пока я тебе на голову неприятностей не доставил!»
Проснулся от этих слов Пармён Савелич как с похмелья. Сел в кровати. По ощущениям – пустая селёдошница, неубранная с пьяного стола на ночь: глаза маслянные, луком несет, и окурками затушенными в рыбий хвост… и одиноко. Прислушался к шебуршению. Где-то в глубине домика кот азартно терзал тканный половичок. За окном было темно, и лишь лай собаки Бориса соревновался наперегонки со сверчками по темному большаку. Садовые ветки рисовали жутковатые картины тенями на потолке. Настоящий «Ваянг-кулит»!
Дурной знак показался Пармёну Савеличу в этом сне. Решил он поутру столб срубить, а скворца этого (хама!) прогнать взашей метёлкой. Уснул, считая сколько раз моргнул за день. Остаток ночи провел наедине с чернотой, без снов.
Поутру, когда даже петухи подустали орать на жаре и тихо общались с курами почти шепотом, Пармён Савелич, разлепил глаза. Потирая костяшками кулаков глазные яблоки, дважды зевнул. День обещал быть интересным. С гвоздя на стене приветливо подмигивал и улыбался топор, и стальным холодом и беззвучием своим – обещал летящие до небес щепы.
Выйдя на улицу с топором, Пармён Савелич с порога крикнул погромче, имитируя Джигурду: «Все фауна, пралик тебя расшиби! Рекомендую покинуть жилище, время на сборы сорок пять секунд!» – и спичку зажег, по-армейски. Грозностью окрика, на всякий случай, хотел и соседку напугать, чтобы посуетилась от души. Спичка погасла, обожгла заскарузлые пальцы. Пармён, лихо шевеля бровями, размашисто шагнул босыми ногами в галоши, и, изящно шелестя ими по траве, зашагал в сторону столба со злодеем-скворцом.
Из под лопушка, лукаво щурясь, Пармёна Савелича проводил взглядом садовый гном Антошка, была у него такая привычка. Гном заговорчески улыбался, но облупленный его нос и изрядно потасканный колпак выдавали всю боль и усталость от своего всепогодного расположения в уличных условиях. Выцветшие краски платья как бы намекали на мечту очутиться в полутемной сарайке, в непосредственной близости к пиле, лопатам и тяпкам, а там видно будет, куда это все применить!
Раскалялся день.
Стрекозы бесновато дергались в воздухе, мухи и воробьи занимали зрительные места на кустах бузины, в тени. Пармён Савелич на ходу жевал юбилейную печеньку…
Рубил с оттяжкой, от души. Скворец-бродяга так и не появился, и это злило. Пармён Савелич пучил глазища куда-то наверх, и зловеще улыбался. Чистой воды – отец Федор на побережье Батуми, с одиннадцатью стульями гарнитура генеральши Поповой. От столба в стороны сыпались древесные брызги, гудели телеграфные провода где-то в высоте. Столб упал неожиданно: заскрипел во всю длину, покосился пугающе, стал заваливаться в сторону забора, на юг, распугав треском и стрекоз и воробьев с мухами. Бузина тоже испугалась, но ничего кроме конвульсий веточками по ветру поделать не смогла. Оборванные провода со свистом метнулись в воздухе августа неистовым кнутом, и скосили цветочную клумбу, так же начисто снеся садовому гному Антошке колпак, лукавый прищур и верхнюю часть бороды. Пармён Савелич успел отскочить с невиданной прытью, чем удивил даже сам себя!
«Ишты! Эвона, как я! Итить мать!», – фразы крутились в голове барабаном из «Поле чудес», Пармён Савелич стоял и молча потел, дыша прерывисто носом, и глядя в голубые глаза гнома Антошки, что лежали под ногами.
Срезанные проводом цветы поставил в ведро с водой, и украсил им обеденный стол. Тесновато, конечно, стало на столе, но жбан с брагой, и разделочная дощечка с крошеным луком помещались аккурат в самый раз. Забор решил не чинить. Все равно от кур да собаки Бориса никакой преграды он не доставлял. Гнома Антошку торжественно сложил в совок и отнес за двор, к силосной яме. Хотел склеить сначала, но гипс капризно рушился, застревая в подушках пальцев, только замарался весь. Проводные оборвыши откусил пассатижами, бережно скрутил, и убрал в сарай, до лучших времен, а сам столб попилил на чурки. «И за дровами не ездить в лес» – победоносно сказал сам себе Пармён Савелич. Скворечник, как трофей, приколотил над часами в зале. Даже ошкурил плесень, и в чае крепком, для ровности цвета вымочил – красота и лофт! На пнище, от столба оставшимся, и торчавшим из земли довольно уверенно, водрузил старую дверь, получив довольно сносный стол, о котором давно мечтал.
На другой день в заборной дыре появился почтальон (собака сутулая) в сопровождении участкового (обезьяна седая).
Спрашивали – куда столб с проводами подевался. А вместе с проводами и столбом куда-то делись все точки-тире, телеграммы и другие «та-та-та ти-ти-та-та-ти». Пармен держал ответ уверенно. Наливал часто и помногу. Почтальон сначала скалился, потом признался в любви и уважении, ближе к обеду стал беззвучно плакать, и подарил подписной купон на «Липецкие известия». Участковый был сдержан в эмоциях почти весь день. Щурился и вспоминал в деталях, как Пармён Савелич евойную сестру младшую за косы задергал до заикания. Ближе к полднику страж порядка начал сползать со стульчика, и запросился на постой. Еще через полчаса гости все реже стали выпивать и почти синхронно начали презабавно икать, чуть подпрыгивая.
День близился к концу. Лаял, стоя у сломленного забора, соседский собака Борис. Уснувшие гости младенчески причмокивая спали под импровизированным столом-дверью, скатившись под него с разных сторон, и обвившись змейками вокруг. Как инь и янь. На стуле, производя впечатление победителя состязаний, восседал спящий Пармён Савелич. На его похрапывающей голове, среди редеющих волосков нехотя засыхала лужица птичьего помета.
На бузине сладкоголосо стрекотал скворец.
Рецензии и комментарии 0