Про Пармёнову любовь, про Раису Саввичну
Алексей Н. Возрастные ограничения 18+
Много-много лет назад Пармён Савелич был влюблен в Раису Саввичну, соседку свою, у которой собака Борис. Ну это ему так тогда, по младым мозгам казалось, что влюблен. Сейчас конечно совсем не упомнишь, за что он ее так. То ли округлостями своими привлекала, то ли голосом тонюсеньким, напевающим былинные песняки на завалинке, как поддаст. Но дышалось неровно. Лоб потел и шевелились волосы на спине от ейного соседского присутствия. Очень давным-давно, в апрельское утро, даже положил ей под дверь пучок самых первых ромашек. Специально в лощину к лесу ходил. По волглому туману шарился, и даже в колее, на старой дороге, левую калошу чуть не оставил, так увяз!.. Молодой совсем еще был.
А Раиса уже тогда была взрослой и интересной девушкой, и на Пармёновы ухаживания отвечала снисходительно. Закинув на плечо мокрую тряпку и сморкаясь в передник говорила, что у него, Пармёна, мол даже усы еще не растут, в отличии от Якубовича Леонид Аркадича, например. Пармён серчал, бежал в дом и слезно смотрелся в зеркало, прикладывая клок синтетического ворса из одежной щетки, примеряя на себя усы. И серчал еще сильней – усы ему никак не шли. И возникало желание этому Якубовичу сделать какую-нибудь неожиданную гнусь, чтоб на все времена!
Ближе к осени у Раисы все чаще стал появляться незнакомый гражданин по имени Лёнька. Приезжал из соседнего села на скрипучем велосипеде Аист с багажником. Шевеля пшеничными усами прислонял его к штакетнику, и подолгу засиживался в гостях. «Наверняка сидит там, с чаем в блюдце, пряничек печатный кушает, да накручивает лихо усы свои мокрые, тараканище, ети-ево-мать в усы, в хвост и в гриву!» — ревновал Пармён. И по ревности этой как-то раз проколол Аисту заднее колесо и скрутил левую педаль. Намекнуть хотел. Усатый Лёнька из-за этого остался тогда ночевать у Раисы, а через две недели, развесив окрест по деревьям цветные ленты, они сыграли свадьбу. Приличный человек оказался…
Так и жили рядом. Лёнька высекая искры точил топор, колол наотмашь какие-то дрова, да разбирал-смазывал-собирал Аиста. Раиса производила щи на кухне, латала Лёнькины портки, пахнущие толчеными каштанами, гремела тазами да белье сушила без конца. Пармён Савелич мечтал об усах и лазал через забор воровать колотые Лёнькой дрова. Но жили тихо, в целом. Собаку Бориса соседи ещё не завели, так что лаять на Пармёна было еще некому.
Да потом случилось всеж.
В теплом бабьелетнем вечеру, молчаливой и тайной тропой, свидетельницей воровских наклонностей, пришел Пармён Савелич к дровнице. Стал ритмично складывать дровишки в левую руку ковшом согнутую. И вот уже последнее-препоследнее поленце подцепил, и хоть не моглось уже вроде, да жадность уж совсем отчаянно флагом махала в тот вечер, компрометировала. И на этом самом месте Лёнька вдруг выскочил из дому в темноту по нужде. По большой нужде – по походке было видно. Пармён Савелич в кусты шагнуть успел, затаился: весь пульсирует, сердце заходится, как в цирке с акробатами. Лёнька, шаркая калошами, торопливо шагал полумерами в сторону Пармёна. У дровницы под кустами крякнул, махнул рукой, и портки спустив присел, сопя по-ежиному. Не донёс тяжесть и вздутие до сортира. И в тот самый момент, когда звук и запах сошлись в едином порыве, Пармён Савелич выскочил из под ракитового куста с пародийным криком – «Автомоби-и-иль!», уронил Лёньку наземь, и вдоль штакетника помчал роняя изъятые дрова. Под матюки и рычание за спиной, выскочил из калитки на большак, в сторону околицы побежал, прыгая упруго, и, приплясывая, дровишки раскидывал и смеялся до слез… Кричал на все село – «Лё-ё-онька-дрист!», на длинной «ё» давал «петуха», и загибался со смеху, счастливый, как щенок, вырвавшийся из ошейника.
Уже через полчаса Лёнька стучал в дверь Пармёну и орал: «Открывай, нехристь!», – до охрипу орал. Громко грозился сельсоветом, участковым и самыми популярными членами ЦК КПСС. Уже в заполночи сходил, разбудил Савель Пармёныча, чтобы тот наставил брата на дорогу честности и соблюдения восьмой заповеди: «Не укради». Савелий Пармёныч постучал условным стуком в дверь, принюхался, покряхтел-повздыхал шумно, и стал Лёньке что-то неразборчиво басить тромбоном. Раиса Саввична, судя по звукам, квохтала вокруг однотонно, несушкой порхая вокруг ненаглядного. А Пармён Савелич в это время лежал в саду, на стожке соломы, прыскал беззвучно смехом в темноту, отряхивая с душегрейки прилипшую березовую кору и паутину. Не заботило его, как дальше жить он будет рядом с ними. А ничего и не было в общем-то. Здороваться только перестали, да собаку Бориса завели.
Время шло положенным счетом: рвались и скуривались листочки с календарей-численников, тикали и такали часы с кукушкой, и перетягивались гирьки на цепочке настенных дофронтовых часов. В общей сложности Пармён Савелич утянул этой самой цепочки наверное тысячу километров и сотни килограмм, да календарей скрутил в «козьи ножки» на десятки лет. Старела Раиса Саввична, ушел от нее усатый Лёнька (в Москву, говорят подался), дряхлела кукушка в часах, осыпая пол облупившейся краской, и лишь Пармён молодел душой, подкладывая в топку печечки поколотый на дрова телеграфный столб.
А Раиса уже тогда была взрослой и интересной девушкой, и на Пармёновы ухаживания отвечала снисходительно. Закинув на плечо мокрую тряпку и сморкаясь в передник говорила, что у него, Пармёна, мол даже усы еще не растут, в отличии от Якубовича Леонид Аркадича, например. Пармён серчал, бежал в дом и слезно смотрелся в зеркало, прикладывая клок синтетического ворса из одежной щетки, примеряя на себя усы. И серчал еще сильней – усы ему никак не шли. И возникало желание этому Якубовичу сделать какую-нибудь неожиданную гнусь, чтоб на все времена!
Ближе к осени у Раисы все чаще стал появляться незнакомый гражданин по имени Лёнька. Приезжал из соседнего села на скрипучем велосипеде Аист с багажником. Шевеля пшеничными усами прислонял его к штакетнику, и подолгу засиживался в гостях. «Наверняка сидит там, с чаем в блюдце, пряничек печатный кушает, да накручивает лихо усы свои мокрые, тараканище, ети-ево-мать в усы, в хвост и в гриву!» — ревновал Пармён. И по ревности этой как-то раз проколол Аисту заднее колесо и скрутил левую педаль. Намекнуть хотел. Усатый Лёнька из-за этого остался тогда ночевать у Раисы, а через две недели, развесив окрест по деревьям цветные ленты, они сыграли свадьбу. Приличный человек оказался…
Так и жили рядом. Лёнька высекая искры точил топор, колол наотмашь какие-то дрова, да разбирал-смазывал-собирал Аиста. Раиса производила щи на кухне, латала Лёнькины портки, пахнущие толчеными каштанами, гремела тазами да белье сушила без конца. Пармён Савелич мечтал об усах и лазал через забор воровать колотые Лёнькой дрова. Но жили тихо, в целом. Собаку Бориса соседи ещё не завели, так что лаять на Пармёна было еще некому.
Да потом случилось всеж.
В теплом бабьелетнем вечеру, молчаливой и тайной тропой, свидетельницей воровских наклонностей, пришел Пармён Савелич к дровнице. Стал ритмично складывать дровишки в левую руку ковшом согнутую. И вот уже последнее-препоследнее поленце подцепил, и хоть не моглось уже вроде, да жадность уж совсем отчаянно флагом махала в тот вечер, компрометировала. И на этом самом месте Лёнька вдруг выскочил из дому в темноту по нужде. По большой нужде – по походке было видно. Пармён Савелич в кусты шагнуть успел, затаился: весь пульсирует, сердце заходится, как в цирке с акробатами. Лёнька, шаркая калошами, торопливо шагал полумерами в сторону Пармёна. У дровницы под кустами крякнул, махнул рукой, и портки спустив присел, сопя по-ежиному. Не донёс тяжесть и вздутие до сортира. И в тот самый момент, когда звук и запах сошлись в едином порыве, Пармён Савелич выскочил из под ракитового куста с пародийным криком – «Автомоби-и-иль!», уронил Лёньку наземь, и вдоль штакетника помчал роняя изъятые дрова. Под матюки и рычание за спиной, выскочил из калитки на большак, в сторону околицы побежал, прыгая упруго, и, приплясывая, дровишки раскидывал и смеялся до слез… Кричал на все село – «Лё-ё-онька-дрист!», на длинной «ё» давал «петуха», и загибался со смеху, счастливый, как щенок, вырвавшийся из ошейника.
Уже через полчаса Лёнька стучал в дверь Пармёну и орал: «Открывай, нехристь!», – до охрипу орал. Громко грозился сельсоветом, участковым и самыми популярными членами ЦК КПСС. Уже в заполночи сходил, разбудил Савель Пармёныча, чтобы тот наставил брата на дорогу честности и соблюдения восьмой заповеди: «Не укради». Савелий Пармёныч постучал условным стуком в дверь, принюхался, покряхтел-повздыхал шумно, и стал Лёньке что-то неразборчиво басить тромбоном. Раиса Саввична, судя по звукам, квохтала вокруг однотонно, несушкой порхая вокруг ненаглядного. А Пармён Савелич в это время лежал в саду, на стожке соломы, прыскал беззвучно смехом в темноту, отряхивая с душегрейки прилипшую березовую кору и паутину. Не заботило его, как дальше жить он будет рядом с ними. А ничего и не было в общем-то. Здороваться только перестали, да собаку Бориса завели.
Время шло положенным счетом: рвались и скуривались листочки с календарей-численников, тикали и такали часы с кукушкой, и перетягивались гирьки на цепочке настенных дофронтовых часов. В общей сложности Пармён Савелич утянул этой самой цепочки наверное тысячу километров и сотни килограмм, да календарей скрутил в «козьи ножки» на десятки лет. Старела Раиса Саввична, ушел от нее усатый Лёнька (в Москву, говорят подался), дряхлела кукушка в часах, осыпая пол облупившейся краской, и лишь Пармён молодел душой, подкладывая в топку печечки поколотый на дрова телеграфный столб.
Рецензии и комментарии 0