Рассказ "Верной дорогой"

Аннотация рассказа «Верной дорогой»: Рассказ про то, как на изломе 1980-х свой «бизнес» пытались поставить те, кто был рождён для иного. Ведь кому-то дело вести, всё равно, что в глухом бору нужду справить; а другому – как ножом с вилкой могилу рыть. Хотя… Может быть и так: такой пример – другим наука.

В октябре 1989-ого были мы в Дании в достаточно крупном компактном морском порту, находящемся и по ныне в уютном городишке с высокопарным названием Фредериксхавн (названным так в честь Фредерика VI короля Дании и Норвегии) с тогдашним населением тысяч в пятнадцать или же чуть поболе, который, ещё за полтора с небольшим века до нашего прибытия, удовлетворялся незатейливым именем Фладстранд, что в переводе на русский язык буквально означает «плоский пляж». Такой вот тихий, благоразумный, благонравный, благоразмеренный семейный городок, соединённый проливным переходом с трезвым по закону шведским Гётеборгом. Круглогодично по выходным этот тихий отчасти превращался прямо-таки в «Город грехов» Фрэнка Миллера, заполняясь неуёмными, бестормозными, радостными без краёв и нормы шведскими соседями, валявшимися свежевыловленными трепещущими, скользкими, пахучими селёдками ВЕЗДЕ уже через пару часов после своего паромного прибытия, и при этом без перерыва орущими, поющими в одиночестве, парами, квартетами, квинтетами и целыми сводными оркестрами, и одновременно пьющими, пьющими, пьющими…
Цель их «туристического» путешествия из Швеции в Данию была отнюдь не экскурсионная: они приезжали, чтобы за свой счёт расслабиться, то есть бесшабашно напиться, так как в их краях свирепствовал «сухой закон», тогда как у соседей подобных нормативов не существовало. Казалось, что их можно было встретить везде: в общественных питейных заведениях, в городском парке-кладбище, в муниципальных скверах на скамейках и под ними, сидящими в немыслимых позах на полу в уличных телефонных будках и на тротуарных бордюрах. Создавалось впечатление, что если по выходным дням работал бы местный магистрат, то тогда и в приёмной бургомистра была бы возможности встретить этих «соседей». Однако, возмущённые такими картинами фредериксхавнцы (которые тоже не были святыми угодниками), благодарными улыбками венчали приезжих, где бы те им не попадались, при этом шарахаясь от них и молча и галантно слаломируя между дорогими невыносимыми пришельцами, так как эти пришельцы – гости, которые своими перманентными по году отдохнушками с лихвой пополняли местную казну, и потому были милы сердцам горожан и неприкасаемыми для полиции. И вот что ещё интересно и поразительно: дед Фредерика VI – Фредерик V – был жутчайшим балагуром и пьяницей. Трям-таки исторические параллели, ни дать ни взять.
Мы же пришли в Фредериксхавн, для установки в рыбцеху нашего парохода (хотя, конечно, это морской сленг, жаргонизм, и правильнее называть судно не «пароход», а «теплоход», то есть по типу главной судовой силовой установки – дизельный двигатель, а не котёл с водой и горелками – на подобии железнодорожного паровоза; но моряки, чаще всего, говорят всё же «пароход», так уж принялось когда-то и укоренилось) – СРТМК (Средний Рыболовный Траулер Морозильный Кормовой) «Возничий» – уникального по тем временам оборудования для очистки и поштучной заморозки креветки, вылавливаемой нами на промысле под Шпицбергеном. Такая креветка в пакетах по два с половиной кэгэ теперь продается практически в любом российском супермаркете. Тогда же это было экзотикой и виделось либо происками нечистой силы, либо непревзойдённым мастерством иллюзиониста: с одной стороны волшебного ящика закладывался свежий вылов, а с другой выходили голенькие «червячки», такие куколки-тушечки, которые, показавшись на подиуме на несколько секунд, прятались в морозильном шкафу, но через несколько минут, уже одетые в матовую глазурь, были готовы паковаться. Ещё в БТО (база технического обслуживания) в своём родном порту в Клайпеде всё штатное рыбоперерабатывающее оборудование в цеху нашего «Возничего» было вырезано, все трубопроводы, электропроводка, рыбинсы, всевозможные кронштейны и выступы выскоблены, как отжившие рудименты, непригодные для новой жизни, вплоть до внутренних переборок. И вот с таким пустым брюхом мы привели наш СРТМК в датский порт, чтобы там – в очищенной пустоте нам смонтировали это чудо-устройство местные умельцы.
Береговой вариант такого оборудования был придуман достаточно давно и успешно функционировал на рыбоперерабатывающих фабриках в европейских странах – рыбодобывающие суда вылавливали креветку в северных морях, побрикетно замораживали её там же на промысле и доставляли на берег; а уже на береговых мощностях эту замороженную креветку дефростировали, ну и дальше всё по техпроцессу. А вот его морская, то бишь судовая, трансформация была придумана только-только: ни на одном российском, то есть советском судне, подобных технологических линий не имелось; да и на западных промысловых тральщиках аналогичных устройств также не существовало. Так что мы оказались впереди планеты всей, впрочем, как зачастую и бывало и есть теперь во многих разных делах и начинаниях, которые потом либо подхватывают все и начинают тиражировать, либо, при худшем исходе, демонстрируют другим неискушённым, как пример: «глядите, что эти революционеры натворили – так делать нельзя».
Мало того: наличествовала высокая конкуренция за то, кто станет пионером в этом безумном начинании, так сказать, кто рискнёт, кто пожертвует вполне успешно работающим предприятием (а добывающий рыбу и морепродукты корабль и есть ни что иное, как предприятие), для проведения такой авантюры (именно авантюры, ведь специфические условия – ограниченность пространства и непредсказуемость качественного обслуживания новоявленного оборудования, а главное, штормовая болтанка – могли повлиять на положительный исход столь дерзкой затеи). Однако желающих пуститься на авось набралось предостаточно: конкурентами оказались наша база БОРФ (База океанского рыболовного флота), БТФ (База тралового флота) из Мурманска, КБТФ из Калининграда и ещё несколько частных судовладельческих компаний из Норвегии.
В те годы вовсю семимильными шагами раскрывалось, распускалось, а порою и процветало кооперативное движение: «с нуля» открывались строительные, торговые и бытообслуживающие фирмы и фирмочки, на неизвестно откуда взявшиеся капиталы. Даже ходил такой анекдот: «Встречаются два приятеля-предпринимателя. Один говорит, мол, что прόдал бы вагон повидла. А другой в ответ, что, мол, если товар качественный, импортный, то он готов был бы и закупиться. На том и сговорились: хлопнули по рукам да по сто граммов – заключили, то бишь, договор. Один пошёл искать вагон с повидлом для продажи, а другой – деньги на его покупку». А ещё, тогда никого не удивило бы, что какая-либо цирюльня параллельно с услугами по стрижке «под полубокс» торгует самолётными запчастями или же новоявленными импортными персональными компьютерами.
Поэтому для увеличения шансов нашей базы на безоговорочную победу наш пароход был передан в аренду некому кооперативу под названием «Время покажет» (или «Вам ещё дадут», точно не помню), который и выиграл, как теперь говорят, тендер на установку этого производственного оборудования. А все мы – весь экипаж – были направлены в командировку из БОРФа в этот кооператив, с коим и подписали трудовые соглашения на один год, то есть на период установки оборудования и первый экспериментальный рейс.
Чтό в том конкурентном состязании было первостепенным политика или экономика, не знаю. Но то, что без переговорного слалома, подстилок и тайных подносов не обошлось, знаю наверняка, так как невольно я сам оказался и свидетелем, и непосредственным участником всего этого действа. Ещё на выходе из нашего родного порта, когда наш «Возничий» с выпотрошенным пузом, снаряжённый в дорогу во фредериксхавнскую клинику для вживления чужеродного тела – адаптированного под наши габариты этого иностранного чуда техники, проходил таможенный и пограничный контроль, произошёл казус, который в тот момент показался житейским делом, а мог бы привести к кандалам и каторге.
На отходе судна за полчаса или час до прибытия государственной комиссии в составе представителей таможенной и пограничной службы, которые непосредственно оформляли документы и разрешение на выход любого плавсредства из порта, для дальнейшего его следования за границу СССР, по внутренней трансляции объявляли, что все члены экипажа, кроме вахтенных, должны находится в своих каютах, что любые перемещения по судну запрещаются до отдельного распоряжения. По штатному расписанию я, третий помощник капитана, проживал в двухместной каюте вместе со вторым помощником.
Было около пяти часов пополудни – значит на вахте старший помощник. Мы же со вторым сидели в нашей каюте, пили чай и ожидали обязательный личный таможенный и пограничный досмотр. По трансляции играла какая-то мýзычка. У нас всё в порядке. Мы спокойны. Но всё же, даже если вы чистый ангел воплоти, подобные ожидательные минуты всегда волнительны – ладошки потеют, зрачки расширяются, пульс – вырастает до выше среднего. Открылась каютная дверь и к нам зашли непременные таможенный и пограничный офицеры, а в коридоре в дверном проёме зáмер пограничный сержант с «калашниковым» за спиной и штык-ножом впереди на ремне поверх шинели. Молодой тёмно-серенький подошёл вплотную к нашему каютному столику, за которым мы чаёвничали. Взял в руки и просмотрел наши паспорта и заполненные таможенные декларации с прочерками по всем пунктам кроме «ФИО».
Дежурные, монотонные многократно нами слышанные и ранее реплики пошлинника, в холодящем всё и всех вокруг сером мундире, имеются ли, мол, у нас запрещённые к вывозу предметы и тому подобное, вызвали молниеносный, не раз говоренный в прошлых отходах, естественный, столь же дежурный ответ, что, мол, нет ни в наличии, ни дома, ни на уме (ну, я так всегда отвечал для разбавления картинного официоза, тем более, что времена уже не ТЕ – «перестройка» ж, так сказать, прёт полным ходом и хрен с тыном её остановишь). Мытника моя нервозная весёлость не впечатлила и не изменила ни каменность лицевого выражения, ни необходимость строго выполнения им его должностных обязанностей. «Имеются ли предметы вам не принадлежащие, но находящиеся в вашей каюте?» – продолжил тот свою работу.
И тут неожиданно для меня и второго помощника Вовки с ответом на этот простецкий вопрос у нас внутри что-то заартачилось – повисла невесть сколько продлившаяся запирательная пауза. Как мы потом выяснили между собой, это состояние близкое к ступору, словно нас застукали с поличным, возникло у нас обоих спонтанно и одновременно. Всё дело было в том, что за пару дней до этого к нам в каюту заходил представитель того самого кооператива, в который мы были откомандированы, и принёс с собой стандартную фабричную коробку с набором различных рыбных консервов, которые выпускал местный рыбзавод: «Килька в масле», «Килька в томатном соусе», «Печень трески в масле» и подобное прочее – всего около 50 гостовских банок граммов по 180 каждая; итого порядка 9 кэгэ свежеизготовленной пищевой морепродукции. Он попросил нас передать эту коробку в Фредериксхавне тому, кто за ней придёт. Ещё он сказал, чтобы мы, при прохождении таможенного досмотра, не упоминали, что имеем посторонние вещи, так как в этом случае могут возникнуть проблемы, так как по правилам, он сам должен был заранее оформить эту свою посылку на таможенном посту, но это хлопотно, а у него просто нет свободного времени. На наш вопрос, что, мол, там – за границей – своих «бычков в томате» не хватает, он с лёгким, как показалось, смехом ответил, что это, мол, конкурентный тамошним производителям товар и что, мол, наши кооператоры хотят поддержать клайпедский рыбзавод, а ещё, выйти на западные рынки с советской продукцией за настоящие деньги – свободно-конвертируемую валюту, которой недостаёт нашей стране. Мы осмотрели содержимое тары – обычные банки с обычной маркировкой на крышках и обычными бумажными этикетками, наклеенными по периметру каждой.
В каюту этот представительный пижон зашёл по-свойски – как к себе домой или же словно к своим старым приятелям. Помню, тогда неожиданно раздался телефонный звонок: у нас в каюте был телефон для внутренней связи – такой бежевый стандартный морской аппарат с жёстко-фиксирующей защёлкой переговорной трубки, чтобы во время забортного буйства стихии та не слетала со своего ложемента. Но каютный телефон молчал – внутрисудовая связь ещё не была включена, да и звук шёл как бы от этого нашего гостя. Вот тогда я впервые в своей жизни увидел… живой мобильный телефон: вертикальный «мини-дипломат», который держал в руках представитель нанимателя с консервами и был настоящим, как тогда называли, сотовым телефоном. Открыв верхнюю панель-крышку, наш гость достал трубку с пружинным проводом, ответил, что он, мол, «уже на месте» и, не убирая её обратно, вновь попросил нас передать коробку с консервами их представителю в Дании. Мы, пожав плечами, согласились. Ну, в конце концов, жалко, что ли. Представитель подтвердил в трубку, что, мол, всё o’k, поблагодарил нас за сотрудничество и, пожелав нам, как водится, семь футов под килем, с сим удалился, аккуратно прикрыв за собою дверь. Да, уже выйдя в коридор и закрывая проём, он заглянул в каюту одной головой и зачем-то пожелал нам «везенья и удачи». К чему были эти дополнительные напутствия мы в тот момент не поняли, да и не придали этому никакого значения: ну, сухопутчик – что с него взять.
И вот теперь элементарный, можно сказать букварный, вопрос таможенника как будто бы ошарашил нас. Сразу вспомнились истории про магазины «Океан», произошедшие на рубеже 70-х 80-х годов, когда под видом рыбных консервов предприимчивые дельцы паковали в килечные банки дефицитный валютный товар – чёрную икру, а по случайности осчастливленные нежданно-негаданной радостью покупатели её приобретали и балдели; а когда всё это подложничество вскрылось, то уголовные дела стали сыпаться, как из рога изобилия. И вот тогда-то мы сами могли бы оказаться в подобном положении, только не на месте счастливчиков, а на скамье подсудимых, как собственники груза или же пособники в мошеннической или хабарной схеме. Ведь та коробка с незатейливым ассортиментом, которую мы согласились передать в датском порту не известно кому, вполне могла быть «благодарностью» наших «кооперативщиков» за заключение договора на первоочередную установку этой криветкообрабатывающей лини именно на наш пароход. Как мы с Вовкой потом рассказали друг другу, эти картины промелькнули у каждого из нас перед глазами без сговора.
Любой сотрудник правоохранительных органов, а тем более таможенный работник практически профессиональный психолог. И тот офицер с лёгкостью смог бы определить нечистоплотность наших рядов. Но за нами в принципе не было ничего предосудительного. И хотя та злосчастная коробка лежала прямо под столом и на ней стояли ноги и мои, и Вовкины, мы про её откровенное наличие, честно говоря, чистосердечно забыли напрочь (вспомнили мы о ней и визуально её обнаружили лишь после ухода комиссии, так как оба захотели понять, что же там под столом, чёрт побери, мешается нормально расположиться нашим мослам). А то наше секундное замешательство и закулисные полувнятные мимолётные догадки, по всей видимости, находились на таком загоризонтном плане, что на наших искренних лицах ну никак не проявились. Так что на наши ответы «нет» он без каки-либо сомнений откликнулся беспристрастным проставлением положительных отметок в таможенных декларациях и, после проверки пограничником моего и Вовкиного паспортов моряка с их проштамповкой в графе «О выезде за границу», вместе с тем удалился. Так что не пришлось нам ни воздух набирать, ни задерживать его при себе, ни выдыхать с облегчением.
Чести ради могу признаться, тем более, что та моя любимая страна под назван СССР давно осталась лишь в истории да незабвенно в памяти, а все сроки давности давным-давно иссякли, да и к тому нашему «рыбному делу» – коробке с рыбоконсервным ассорти – ни я, ни Вовка не имели ровным счётом никакого практического отношения, – в тех «рыбных» банках была… первосортная вкуснейшая настоящая чёрная икра. Мы со вторым помощником узнали об этом ровно через одну неделю после нашего прихода в Фредериксхавн: поднявшийся на борт «Возничего» представитель кооператива, к которому мы были прикомандированы, забирая передачку, от всей души поблагодарил помощников, то есть нас, и оставил нам в качестве презента одну баночку из тех, что мы привезли. На наши удивлённые взгляды, мол, на кой бал нам эта «прелесть», он лишь ухмыльнулся и настоятельно порекомендовал открыть её и съесть содержимое здесь в каюте вдвоём без гостей. Ту банку мы вскрыли в тот же вечер после ужина вдвоём без посторонних. Там был стопроцентный осетровый деликатес. Стало понятно о какой «удаче» и о каком «везенье» говорил тот клайпедский кооперативный щёголеватый проситель с сотовым телефоном. Холодный пот не прошиб нас и страшливые мурашки не пробежали по телу, так как, во-первых, всё уже было позади, ну а другое – ни в Союзе, ни за его пределами никакие подписи за получение и сдачу того груза мы не ставили и никаких барышей не имели. Но вот с тех пор я зарёкся брать для перевозки какие-либо пришлые посылки, которые кто-либо просил передать, хоть даже и со слезами на глазах.
А тот продукт мы съели: быстро, не оставив в банке ни одной икринки, ни единого следа на столе и ложках.

Выходя из Клайпеды два члена нашего экипажа – рефмеханик и электромеханик (два приятеля, соседствующие и по многоквартирному дому на берегу, и по судовой каюте, жёны которых – две родные сестры) – взяли с собой втихаря, – так как были ограничения на вывоз за пределы СССР, – ящик водки «Столичная». Тогда «Столичная» для любого иностранца представлялась самым почитаемым и слюновыделяющим вожделением. Для нас же она являлась, в прямом смысле слова, – жидкой валютой.
В первые два дня после захода в порт-городок, в дальнейшем распонятый нами и полюбившийся, новоявленные «контрабандисты» проводили разведку: они ходили по магазинам и барам и искали тайного покупателя своей, по сути, нелегальщины. «Тайного» потому, что ограничения были не только на вывоз из СССР, но и на ввоз подобного продукта в любое европейское государство. Кстати, в нашей стране в семидесятых и восьмидесятых годах, ушедшего, мало по малу забываемого века, теперь уже ставшего ИСТОРИЕЙ для изучения и анализа учеными мужами и главами в школьных и университетских учебниках, также были ограничения и на вывоз-ввоз спиртного – один литр крепкого алкоголя на одного человека.

Конец восьмидесятых двадцатого века. Помнит кто? Ну, кто-то помнит!
В обычных магазинах практически ничего не было – в списках дефицита состояло почти ВСЁ (хотя, кое-где кое для кого всё же было это ВСЁ, – всё что угодно душе и телу). Все рядовые граждане пытались максимально эффективно и наиболее плодотворно отоварить полученные в месткомах и собесах талоны – проштампованные круглой печатью разноразмерные разноцветные бумажные прямоугольнички, с указанными в них ежемесячными нормами потребления одним человеком конкретных товаров: основных продуктов питания (сахар, подсолнечное масло, гречневая крупа и дрррр.) и средств личной и общей санитарии (мыло, стиральный порошок и прочее схожее). Всему остальному необходимому или желанному бесталонному, но отсутствующему в свободной продаже, изобретательные по своей природе и наученные пёстрой жизнью люди находили более или менее приемлемые альтернативы. Так, например, туалетную бумагу творчески и вполне успешно заменяли свежими трудовыми, правдивыми, гудящими и призывными газетами. О какой-либо другой про- и непромакающей гигиенической экзотике тогда мало кто знал, чем был неосознанно осчастливлен и удовлетворён. Потому как зависть к тому, что у кого-то есть то, что нигде и ни за какие коврижки не поиметь, плохое чувство, вредное даже, как для физического, так и для нравственно-психологического здоровья.
Конечно же, было в дефиците и универсальное во всём Советском свете средство расплаты за всё сущее и несущее – водка, которая тоже была по талонам. Но владение неиспользованными талонами не гарантировало спасение от неврозов из-за пустого стола, малого стула или же беспрестанного ношения штопаного-перештопанного многократно перелицованного обесфэшенного платья. Спасти могли лишь достаточное количество дензнаков и наличие соответствующих поставленной задаче – достать то, чего нигде нет – связей за периметром розничной торговой точки. Иметь нужно было и связи, и деньги, причём, одновременно: отсутствие одного из слагаемых этой сплотки не позволяло решить насущное уравнение – утоление товарного голода. Когда же и если чего-нибудь из этих двух известных условий недоставало, тогда на помощь приходила лишь она – живая ОЧЕРЕДЬ.
Очередь! Наши люди, которые постарше, испытали в те времена на себе её убедительно-твёрдый, надёжный, а случалось так, что и необузданно-бешенный характер. Те же, кто помоложе – наверняка знают об этом по наследуемым правдивым байкам близких, архаичным газетным подшивкам, классике отечественной фильмографии и вполне понятным им бородатым анекдотам.
Западный обыватель знать не знает, ведать не ведает, а расскажи, – то просто-таки не поймёт, какое это чудо чудное – очередь: какое это несчастье и одновременно радость – принуждённое незатейливое общение в ней; не прочувствовал ещё пока (хотя, как знать то, чего не знаешь, глядишь, а у них всё такое – впереди); не примерил ещё на себя её природную всепогодную стихийность и предсказуемую непредсказуемость, приносящую удачу или поразительный «пролёт», душевные и физические негу и скорбь, её откровения и тайны, её неписаные законы и традиции, завещанные предками, даже некую семейственность. Очередь сближала и сплачивала и, в тоже время, разделяла и провоцировала. Очередь была другом и врагом, спасением и омутом. Очередь была живым, трепетным и перманентно трепещущим организмом, состоящим из уставших, взволнованных, испуганных, нервных, растрёпанных, растерянных, одетых во что попало, часто не к месту и не по погоде, отпросившихся с работы «на полчасика» и поэтому постоянно с поклоном вытягивающих вниз и вперед руку, укорачивая тем самым рукав, чтобы, посмотрев на часы, удивиться тому, что те резко стали спешить, подгоняя и отвлекая от очередных событий и перекличек её самой, очереди, составляющих – очередников. Очередь могла быть, как очной, бурлящей на улице и в магазине, вскипающей по всякому поводу и без такового, при любой, даже низко отрицательной температуре, так и заочной, локально возбуждённой, дома в кругу семьи.
Бездефицитным и бесталонным была только одна всеми востребованная вещь – время. И вот его, время, страждущие искатели, из-за не нахождения неизвестного им искомого, легко страчивали на разведку всего того, что нужно и не очень: на походы, хоть за три моря; на стенливое стояние за этим неизвестным, лишь бы дефицитным, в волнительных и волнующих плоть и кровь цепочках-очередях, всегда шумных, а иногда и драчливых, с навершьем из активистов-предводителей, которых никто никогда не выбирал и не назначал, – эдаких самозванцев-самовыдвиженцев. Самовыдвиженцы верховодили очередным порядком: обуздывали вопиющих, на корню пресекая неурядство; составляли списки стоиков и вычёркивали из них отошедших; писали номерки на ладонях и запястьях её, очереди, членах-звеньях, – у всех этих пёстрых и поникших, разновозрастных и разноразмерных, разрозненных и одновременно связанных между собой своими желаниями и данными кому-то обещаниями, часто неправильно подсчитанных очередных постояльцев. Эти звенья вместе составляли цепь-вереницу – разноформенную, кружащуюся и крутящуюся, дифракцирующую по законам физики все вдруг возникающие на пути препятствия. Такая вереница, допуская чужаков в свой временный строй только с конца хвоста, становила их своими, почти родными. Те же активисты-верховодцы, самоперевоплощенцы в вождей на час-два-три, а бывало, что и на сутки-двое, наслаждаясь и упиваясь своим негласным, но действенным статусом, кроме этой моральной манны – власти над толпой, – всегда гарантированно получали то, ради чего это стихийное временное народное движение возникало – твёрдый материальный гешефт – дефицит.
Что же до водочной контрабанды, то в начале последующих 90-х все подобные ограничения на вывоз были сняты. Поэтому на излёте 80-х ни таможня, ни погранцы практически не обращали никакого внимания на «шалости» инициативных граждан по вывозу ими за кордон сверх лимита обогащающих их жидкостей. Так что можно с чистой совестью сказать, что наши ребята, да и другие такие же, были своего рода первопроходцами, подвижниками, в прямом значении этих слов: как Пётр Первый они прорубали в стенах Европы и Мира двери, в тамошних воротах устраивали полноростовые лазЮщи, а имевшиеся в заграничьях притворы и калитки просто-таки напрочь сносили с петель.

И вот в одном из типовых фредериксхавнских баров с собственным лицом и типично-исключительной харизмой, впрочем, как и у прочих других тамошних подобных заведений, наши Миклухо-Маклаи нашли ответный элемент – пазл сошёлся: изъяснившись с туземцами на пальцах, потому как те по-русски не понимали, что они имеют и чего хотят, у них сразу же приняли весь ящик драгоценнейшей «Столичной» в обмен на местные фидуции – датские кроны. Обогатившись, наши господа решили, что операция конвертации викториально завершилась. Но, как оказалось в дальнейшем, это был не финал.
Простояв в порту под монтажом оборудования около недели, а пришли мы на полтора месяца, приятели решили что-то отметить: то ли чей-то юбилей, то ли успешность и лёгкость прокрученной ими сделки, то ли что-то другое, но тоже очень важное. А так как они, наученные дефицитной жизнью, запасливо, по-хозяйски оставили у себя заначку – ещё одну бутылку водки, то проблем с банкетом не встало. Выпив все слёзы радости на двоих, они без экивоков полноценно ощутили, что этого мало. Но больше у них в загашнике ничегошеньки не было. Так вот. Ни шепча самим себе укоры и ни ропща, они не нашили ничего лучшего, как сойти с борта судна на берег, дошататься до ближайшего магазина, благо такой был сразу же за воротами порта, и прикупить там горячительного, чтобы, продолжив праздник, с честью и несомненной гордостью довестись начатое до логического триумфального конца. Так и сделали. И всё бы ничего. Да вот только тот свой прелестный высокопробный дефицит они сдали аборигенам по 10 датских крон за сорокаградусную семисотграммовую бутылку, а купили в датском супермаркете местный тридцативосьмиградусный дешевый противный аквавит по 15 крон за поллитровку. Утром весь экипаж, узнал о таком «бизнесе»: пересчитав градусы в гаммы, а граммы в датские кроны и рубли, все недоумённо сочувствовали в глаза и удивлённо-снисходительно улыбались в затылок новоявленным ротшильду с рокфеллером.
Так что первоначального накопления капитала по Марксу и Адаму Смиту не случилось. Ну, по крайней мере, ни в этот раз.

Впереди же нас ещё ждало початое фредериксхавнское полуторамесячье – с деловыми поездками, новыми открытиями и знакомствами, демонстрациями достижений капиталистического хозяйства, фуршетами и презентами, – которое по плану мы опростали до полной сухости и проводили достойно. А уже через девяносто суток после фредериксхавнского вояжа наш «Возничий» оказался много выше Северного полярного круга – на промысле креветки у берегов Шпицбергена, где в трёхсотдневном многотрудном, драматическом, едва не ставшим трагическим рейсе у тяжёлых и коварных льдов Гренландского моря мы, на славу потрудившись и хорошо заработав, поголовно заимели не по годам ранние седины да лобные и межбровные ярко выраженные тугие кряжи. Но это уже совсем другая история.