Глава 22. Борис начинает погоню (Глава 22)

Борис Твердохлебов возвращался домой после утомительного трудового дня, предвкушая тихий вечер в компании рюмки коньяка и телевизора. После смерти жены, они с дочерью долго жили одни, стараясь сохранить все, что напоминало им о ней. Не приводили в квартиру посторонних, не делали ремонт и перестановку. Однако дочь подросла, захотела стать самостоятельной и съехала. Общаться с ним отказывалась. Её комнату он тоже оставил без малейших изменений, осознавая, что его жилье, всё больше напоминает мемориальный комплекс, где он бережно хранит все, что может ему напомнить о любимых людях. Так и жил Борис, использую только кухню и зал, как будто был гостем в своём собственном доме…
Однако сегодня, открывая дверь ключом, он вдруг насторожился. Движения его стали тихими и ловкими, как у леопарда на охоте. Бесшумно открыл замок и вошёл в прихожую. На вешалке висела сумка дочери, а внизу стояли ее остроносые туфли. Борис удивился. Он не ожидал такого. Осторожно прошел через гостиную к детской. Саша лежала в своей кровати, лицом к стене, скрючившись в позе эмбриона и обнимала своего старого и потрепанного плюшевого медведя. У Бориса оборвалось сердце. Он вошёл в комнату и позвал дочь:
— Саша!
Девушка не ответила. Он повторил:
— Саша, ты давно здесь?
Она снова промолчала. Он испугался, подошел к кровати и тронул её за плечо:
— Саша! У тебя все хорошо?
Ответа не последовало. Он взял ее за плечи и повернул лицом к себе. К большому облегчению, она была жива. Но лицо Саши, залитое слезами, с опухшими покрасневшими глазами и выражением невероятной боли, сказало ему многое…
Его охватила ярость. Он вскочил и начал метаться по комнате:
— Кто? — выкрикнул он.
Саша залилась рыданиями. Она всхлипывала и содрогалась, вцепившись в свою детскую игрушку, как маленькая, обиженная девочка.
— Кто он?! — еще яростнее крикнул отец. Она долго не отвечала, захлебываясь рыданиями, потом подняла свое залитое слезами лицо и ответила:
— Йосик.
— Я так и думал! — закричал Борис:
— Я предупреждал тебя насчет этого хлыща.
Саша в ответ только продолжала плакать. Что она могла сказать отцу в свое оправдание?
Через полчаса всхлипов и новых приступов рыданий, он выведал всю необходимую информацию: деньги пропали, Йосик сбежал.
Он взял себя в руки, присел на кровать и обнял дочь так-же, как когда-то делал в детстве…
Она постепенно успокаивалась в его сильных и надежных руках. Борис гладил Сашу по голове и говорил её что-то ласковое и неразборчивое. Потом принес из кухни стакан воды и позвонил сестре, чтобы она приехала и побыла с ней, пока его не будет.
Через час он уже летел по трассе в своём черном Мерседесе, с чудовищной скоростью, как буд-то это могло хоть в малейшей степени компенсировать ярость, охватившую его.
Элеонора Валентиновна Сикорская любила работать в помещении книжного магазина, где обычно проводил свои собрания книжный клуб. Здесь всегда был отличный кофе, свободный столик и тишина, так необходимые ей при переводе Шекспира. Сегодня она работала над сонетом номер два. Текст был трудным, заковыристым. Она сидела за столом, полностью погруженная в процесс и негромко разговаривала вслух сама с собой, как часто делала в творческом процессе:
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field.
Произнесла она вполголоса и задумалась. Потом вывела в своем рабочес блокноте:
Лишь сорок зим осядут на твоих бровях,
И на чело твоё падут глубокие морщины.
Задумалась. Потом снова прочитала одними губами:
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
В блокноте появились новые строчки:
И горделивой юности наряд,
Свою утратит ценность вполовину.
Через пару часов сосредоточенной работы, сонет уже обрел законченную форму:
Лишь сорок зим осядут на твоих бровях,
И на чело твоё падут глубокие морщины.
И горделивой юности наряд,
Свою утратит ценность вполовину.
Спрошу тебя: «Куда девалась красота?»
«И все сокровища твоих прошедших дней?»
Ответишь: «В глубине запавших глаз.
В стыдливой гордости моей.»
Но твой ответ любую похвалу превысит,
«То белокурое дитя — моё.
Своею красотой меня возвысит.»
Оплатит счет и старость извинит мою.
Когда встречаешь увяданье,
Продолжить род — твое призванье!
Элеонора Валентиновна еще раз пробежала глазами стихотворные строчки, удовлетворенно хмыкнула и направилась к барной стойке за чашечкой кофе. Предпоследняя строфа никак не шла у неё из головы. Только Шекспир мог так изящно и глубоко передать простой жизненный закон продолжения рода:
— И старость извинит мою… повторяла Сикорская по пути.
— А что же извинит МОЮ старость? подумала она с грустью…
В задумчивости, под впечатлением поэзии Шекспира, стояла она у стойки и смирно ждала свой кофе в тот момент, когда в помещение ворвался Борис Твердохлебов. Она с удивлением взглянула на него: куда делся неотесанный и грубоватый мужлан, который представился её в первый день знакомства. Так же не увидела она и застенчивого первоклассника, которым он был на остальных заседаниях клуба…
В дверь рывком ворвался сосредоточенный, словно лев перед смертельным прыжком, мужчина. Движения его приобрели грацию и ловкость. Глаза смотрели прямо и мрачно, источая опасность. Да, он стал похож на льва, пылающего праведной яростью. Сикорская приоткрыла рот в растерянности, чтобы поздороваться, однако он её грубо перебил:
— Где он!
Рявкнул Твердохлебов.
— Кто?
В изумлении спросила она в ответ.
-Я должен знать о нем всё!
Еще громче зарычал он.
Она ответила ему с максимальной дипломатичностью:
— Борис Степанович, хочу заметить, что понимание не зависит от громкости сказанного. Скорее наоборот. Я предлагаю вам успокоится и объяснить, кого вы ищите. Без этого мне будет трудно вам помочь.
Борис закрыл глаза, сделал глубокий вздох и выдох, простоял молча несколько секунд, и снова открыл глаза.
-Девушка, будет добры чашечку какого-нибудь кофе. Произнес он, обращаясь к Маше.
Маша начала готовить кофе, подрагивающими от страха руками. Получалось не очень. То одно, то другое падало из рук, и даже кофе-машина не подчинялась её привычным командам. Сикорская и Борис молча смотрели на этот сложный процесс. Когда кофе был готов, Твердохлебов отхлебнул большой глоток, поставил чашку на место, и произнес учтиво:
— Я извиняюсь, Элеонора …
— Валентиновна. подсказала она.
— Я извиняюсь, Элеонора Валентиновна, что я был …
— Несколько груб… Снова пришла она ему на помощь.
В это время в помещение вошла Женя. Но никто из присутствующих даже не заметил этого. Она насторожилась, остановилась в дверях, чутко прислушиваясь к разговору.
— Оно самое.
Продолжил Борис.
— Но мне край, как нужно знать… Где… Этот… Этот…
Он с трудом пропускал некоторые слова. Элеонора снова подсказала:
— Хлыщ?
Борис больше не мог сдерживаться. Он закричал, жестикулируя, как актер итальянского кино:
— Да! Где этот подонок, которого я закатаю в асфальт на дороге с видом на кладбище!!!
Сикорская невольно погладила его по плечу:
— Тише. Тише… Что он натворил? Он вас обидел?
Женя, стоявшая в дверях вся превратилась в слух.
— Меня? Нет. Сказал Твердохлебов.
Он снова сделал большой глоток из чашки, и продолжил говорить более спокойно:
— Дочку мою. Мою кровинушку он кинул. Кинул на бабки ребенка.
Элеонора уточнила:
— Кто? Йосиф?
— Да. Этот подлец.
Женя в дверях побледнела.
Элеонора мягко продолжила задавать вопросы:
— У вас есть дочь? Вы никогда не говорили.
— Да, она не разрешала. Александра.
Элеонора Валентиновна впала в глубокое изумление:
— Ой, совсем, как… Подождите. Наша Александра — это ваша дочь?
Он молча кивнул в ответ.
— А Иосиф оказался дамским аферистом?
— Он снова кивнул и сжал кулаки. Ответил голосом, не предвещающим ничего хорошего:
— Я не знаю, кто он по жизни, но только ответить ему придется. Из-под земли его достану.
— Но почему вы пришли спрашивать меня?
Твердохлебов ответил:
— Вы что не знаете, как менты работают? Свидетелей опрашивают. А он мало с кем общался.
— Понятно. Только я, пожалуй, ничем не могу вам помочь.
— Поможет любая зацепка. Может, он говорил про какой-нибудь город? Область?
Она лишь пожала плечами в ответ. Спросила:
— А может он уже за границей?
— Нет — ответил Борис — я пробил. За границу он не выезжал. Билеты на самолет не брал. Ищем по камерам жд вокзала, но это длинный путь.
Сикорская печально развела руками:
— Даже не знаю, чем Вам помочь.
Борис снова спросил:
Он говорил про какой-нибудь город? Мимоходом.
-Да, не помню я. Мало ли что он упомянуть. Ну, сказал в один из дней, что погода плохая, даже в Архангельске теплей тогда было.
Борис с благодарностью посмотрел на неё:
— Ну всё. Ему хана…
Женя, стоящая в дверях, смертельно побледнела. Сикорская застыла, прикрыв рот рукой.
Твердохлебов решительно развернулся, и не прощаясь быстро вышел из помещения, даже не заметив Женю, смотрящую на него с ужасом.
Женя бросилась к Сикорской:
— Что вВы наделали! Он же его убьет!
Глаза Элеоноры расширились. Она схватилась за голову:
— Женечка, какая же я дура…
В главе использован литературный перевод Екатерины Бут,
сонета У. Шекспира № 2
Лишь сорок зим осядут на твоих бровях,
И на чело твоё падут глубокие морщины.
И горделивой юности наряд,
Свою утратит ценность вполовину.
Спрошу тебя: «Куда девалась красота?»
«И все сокровища твоих прошедших дней?»
Ответишь: «В глубине запавших глаз.
В стыдливой гордости моей.»
Но твой ответ любую похвалу превысит,
«То белокурое дитя — моё.
Своею красотой меня возвысит.»
Оплатит счет и старость извинит мою.
Когда встречаешь увяданье,
Продолжить род — твое призванье!