Часть6 (Глава 6)

Степан вернулся домой, с уже четко сформированным планом действий.
Рустам, действительно, был непричастен к похищению Степиной невесты.
Да, этот тип конченный урод, промышлявший одним из самых гнусных бизнесов в регионе.
Да, он, как и дурак Марик, до последнего рассчитывал задавить какими-то весомыми связями.
И если бы у Рустама осталось хоть что-то человеческое. Если бы он смог понять всю Степину боль. Если бы просто хотя бы раз осмелился заглянуть в глаза.
Может быть и не случилось этой страшной бойни.
Но случилось то, что случилось.
В дороге, трясясь на незастеленной боковушке плацкарта, Степан вспомнил, как из последних сил пытался остановить неизбежное.
Не когда рубили топором голову хозяину дома.
Не когда крошили монтировкой колени привязанным к забору родителям.
И даже не когда, стоящий на углях мангала сын Рустама перестал извиваться и затих в петле.
Рустам рассказал перед смертью все. Что помимо основных поставок был малый заказ на двух девушек от какого-то левого заказчика. Что украденных тихо забрали на территории огромного старого гаражного кооператива.
И были уже в наличии контакты заказчика. И адреса.
И можно было забыть про этот этап и как можно скорей мчаться спасать свою любимую и еще какую-то вторую девчонку.
Да вот только Славян так не думал
Славян, которой до этого тихо спивался, пытаясь забыть ужасы боевых действий.
Славян, который почти научился без драк покупать на рынке у кавказцев овощи.
Славян, которого он выдернул из его, почти загашенного ада воспоминаний.
Внутри которого, для своих целей, смог разбудить уснувшего демона.
Который на волне разбуженной фанатичной ненависти смог подтянуть еще двух таких же неуправляемых убийц, только ждущих подходящего повода.
Этот самый ефрейтор с двумя медалями и орденом не намерен был останавливаться.
— Земеля! – орал Славик, — Кого ты в живых собрался оставлять?! Этих?! Они нас воруют и продают. Как скот! Одних на продажу, других на скотскую работу! Они на этом жируют. Все. И все в курсе. Жалеть их? Ты, мудак, их тоже тогда на войне жалел, как и остальное офицерье. А они выросли вот в вот это! И, если оставить их – в еще большее зверье вырастут. Понимаешь?
Степа осознал, что выпустил на свободу в этих людях то, что нельзя было тревожить.
Это была кошмарная ошибка.
Но он все пытался запоздало как-то вразумить. Там женщины, дети. Дети, же!
— Какие дети, товарищ сержант!? Дай им волю, убери ментов – за одну ночь весь Ростов вырежут и выжгут под корень. С женщинами, стариками, детьми и собаками!
Глаза Славы пылали адским огнем, которому уже плевать на все слова:
-Либо мы их, либо они нас! А мы все деликатничаем с ними. Извиняемся. Слышишь? Это как в стае – волчат побежденного волка необходимо сожрать. Иначе вырастут, и глотку тебе выгрызут. Понимаешь?
Степан не хотел понимать до последнего. Но, когда все же началась «зачистка» — тут все просто. Либо зачищаешь ты. Либо зачищают тебя.
Потом, когда все закончилось, и запал стал сходить на нет, они облили все, что можно бензином и подожгли.
Вот тогда-то его потихоньку и стало отпускать.
Вспомнил он об этом уже следующим утром на подъезде к городу.
Как и то, как, после перекура, аккуратно убрал Славика и его двоих соратников, имена которых он так и не запомнил, из найденного у обезглавленного хозяина дома «Стечкина».
И пистолет и подельники остались гореть там же во дворе дома.
Где-о на дальнем отголоске сознания еще билась, трепыхалась мысль, что отныне все его действия уже никогда не искупят совершенное. Нет и не будет никогда ему оправдания.
Но эти вялые отголоски былого становились все тише. И он со скрипом вцеплялся все крепче в скользкую обивку верхней полки.
И продолжал бессмысленно пялиться в вяло проползавшие оранжевые пятна полустанков.
И тихо утробно рычать, пугая соседей по плацкартному вагону.

***
То, что, она, наконец, дождалась посещения кого-то, знающего, зачем нужна была вся эта мука, стало ясно сразу же.
Вечно тусклая лампочка под потолком ярко засветилась. В воздухе прибавилось тепла, и даже, вроде бы, запахло какими-то благовониями.
Первым к ней спрыгнул ее напуганный Вадим, следом за ним некто маленький, щуплый, заросший щетиной в опять же не очень чистой спецовке, но странно знакомый по запаху.
Очевидно, долгое время сидения здесь без привычного для человека набора для некоторых чувств, развила другие. Как слух и осязание у слепых… Черт его знает.
Но запахи она теперь читала более чем неплохо. Этим небритым щуплым пахла смена поганого ведра, тряпка для уборки и даже опостылевшее рваное ватное одеяло.
Первым делом они дополнительной скобой перецепили ее цепь на ноге ближе к скобе. (Ненавистной, исцарапанной до блеска скобе, которую она так долго и безуспешно пыталась расшатать. Просто потому, что звенья ненавистной цепи были вдвое толще)
Потом суетливо навели порядок.
(Когда ты медленно подыхаешь от темноты и холода, мало уделяешь внимания за хлопьями ваты из одеяла, клочьями своих волос, выпадающих от отсутствия свежего воздуха и солнца… Слава воспитанию, хотя бы на посещение поганого ведра она не забила)
Потом спешно расставили по углам и закурили глиняные плошки с какой травяной дрянью. Тут же начала кружиться голова, поэтому она старалась дышать неглубоко.
Сверху опустились четыре алюминиевые штанги. Загудел электромотор. И медленно-медленно вниз стало опускаться укрытое меховым пледом инвалидное кресло.
Вадик и его напарник вжались в углы ее камеры, упали на колени и скукожились какими-то ничтожными рулончиками.
Спуск кресла, чем ниже тем больше, стал сопровождаться механическим треском.
Когда ты долгое время находишься в темноте, холоде и тишине, каждый резкий звук доставляет невероятный, сводящий с ума дискомфорт.
Но сидящая в кресле, сквозь мерзкую электромеханическую какофонию, что-то тихонечко мелодично мычала.
И, казалось бы тихая мелодия ее надтреснутого голоса цепляла слух.
И успокаивала.
Умиротворяла.
Притягивала к себе.
Сидевшая в кресле Бабушка была самим воплощением умиротворения.
Ноги укрыты мягким мехом, плечи вязанной шалью.
На голове – яркий в красно-зеленых узорах платок, небрежно повязанный на груди.
Из-под платка теплые добрые глаза в щедром обрамлении лучей улыбчивых морщин.
— Ну вот ты какая! — тихим старческим но удивительно мелодичным голосом произнесла Бабушка.
И улыбнулась.
От ее лучезарной улыбки вдруг стало невероятно легко и спокойно.
Ну вот и все! Теперь все плохое закончилось.
Все эти жуткие испытания вели ее только для этого момента!
— Ну здравствуй, моя милая! Вот и свиделись, наконец.
Тут Бабушка перевела взгляд на ее ноги и, неожиданно нахмурилась.
— Это еще что такое, — повернулась старушка с скрюченным на полу слугам, — Вы совсем уже сдурели, полоумные? Почему она до сих прикована? И Почему одежка не свежая?! А?
Немой Вадик с подручным в панике заметались, стараясь не особо разгибаться.
Быстро отцепили опостылевшую цепь и даже как-то умудрились вытащить из пола долбанную скобу.
Попытались приблизиться с неизвестно откуда взявшейся сменой рубахи, но Бабушка лишь раздраженно цыкнула, и нерасторопливая парочка мышами шмыгнули вверх и исчезли в люке.
— Вот ведь охламоны! – выпростала из-под шали худые старческие кисти Бабушка, — Ничего толком выполнить не могут. Мужичье – оно и есть мужичье. Что с них взять? Не то что мы с тобой. Так, моя милая?
— Так! – она улыбнулась впервые за все время своего кошмарного заточения.
Бабушка была невероятно стара. Это было видно. Бабушке было невероятно тяжело все. Шевелить руками с раздутыми синими суставами, поворачивать головой, говорить и даже смотреть своими почти белыми глазами. Но вместе со всем этим, от нее исходила невероятная сила. Могучая, пузырящаяся и такая знакомая! Родная. Словно всю жизнь искала, предчувствовала, и тут, нежданно, наткнулась на волшебный источник. О котором даже мечтать всерьёз боялась.
И от этого невероятно хорошо, и в то же время жутко. Как отстоять очередь к тарзанке. А на краю внезапно испугаться того, что будет.
И вдруг молнией мелькнула мысль, оттолкнуть нависшее кресло и метнуться изо всех оставшихся сил к лестнице. И наверх! Сквозь вонь машинного масла и бензина, сквозь гулкую вибрацию железных гаражных каркасов. Наверх! Туда, откуда ее принесли. И пусть там поджидает ее немой Вадик и его подручный. И еще черт знает кто.
Но она будет ближе, ближе к тому миру, к той свободе. Может, даже успеет увидеть солнце…
— Да ты не бойся, девонька! – теплые старческие пальцы легли на ее лоб, и она сразу успокоилась, — Все будет хорошо. Уж ты мне поверь. Я-то знаю.
И запах курящихся трав вдруг сгустился вокруг. И стало томно и спокойно.
— Наружу рвешься, глупенькая? — неторопливо вползал в голову вкрадчивый голос Бабушки, — А чего ты там оставила, снаружи, а? Может подружек близких, которые либо презирают тебя, если ты хуже их живешь, либо ненавидят, если живешь лучше? Или родителей, что выдохнули спокойно, когда нашли, куда тебя сплавить? И теперь усиленно планируют, как хорошо заживут, от тебя избавившись? А может жениха своего, который всем, чем мог клялся в любви к тебе? Где же он? Где это его «если надо будет – и подорвать, и вырвать, и разорвать, и даже взорвать всё»? Да кончились и обещания и возможности. Прошло время. Прошла надежда. Прошли чувства, некогда горячие. Очень скоро найдет себе более реальный объект. И снова чувства воспылают, можешь не сомневаться!
Стало тошно. Очень захотелось возразить, но увы, аргументов не было ни одного.
— Или снаружи ты рассчитываешь найти кого-то другого? Достойного, храброго, смелого, беззаветного и преданного? За которым можно надежно укрыться и не бояться больше ничего? Среди этих поскуливающих кобельков? Милая моя деточка! Ты либо продолжишь бояться мира либо начнешь бояться подпущенное к себе чудовище. Если ты хочешь искать покоя рядом с кем-то, что снаружи – не выходи наверх!
Бабушка еще долго говорила. И все гладила ее по воспаленному горячему лбу. И температура улеглась. И тревога с паникой отступили навсегда.
Она стала понимать, что это и есть ее дом.
Здесь тихо, уютно и спокойно. Здесь безопасно. Здесь о тебе заботятся. И защитят от всех ужасов внешнего мира.
И Бабушка снова придет. Пока еще у нее есть силы.
И будет ее учить.
И сделает сильной.
И доброй.
И мудрой.