Часть I (Глава 1)

***
— Ваша Светлость, помилуйте, какая казнь!? Какая казнь до пира? Давайте покажем ее позже? – восклицал, прохаживаясь по зале, Лодевик ван Грутхусе. – Давайте сначала выпустим Оливье де Ла Марша. Если помните, Ваша Светлость, он должен на слоне выезжать? Вот он выступит с песнью прошения, потом пирог с музыкантами, потом пир, потом присяга, она же клятва, и только потом, призываю Вас прислушаться к моим доводам, — граф поднял вверх указательный палец, — только потом казнь.
Устало глядя на взволнованного графа, герцог думал, что никогда еще не видел он своего протеже в таком состоянии. Обычно граф пребывал в состоянии суровой задумчивости и почтительной сдержанности, особенно в отношении своего глубокоуважаемого патрона. Но сегодня отчего-то вздумал перечить. Ну, песнь, ну слон, ну фонтаны, ну музыканты в пироге. Надо же было придумать — 24 человека со всеми инструментами поместить в пирог, да чтобы они оттуда еще и играли! И декорации — церковь с застекленными окнами, корабль, груженый товарами, замок с башнями, пустыня, озеро — чего стоят.
Герцог утомился, слушая без малого два часа о планах предстоящего «Пира фазана», как его называли придворные. Хотя герцог и предлагал более поэтичное и более величественное название: «Банкет клятвы фазана», граф Лодевик настоял на «пире». Ну, пусть. Только пусть быстрее уже все кончится. И казнь. Непременно казнь. До пира, после пира, но непременно. Нельзя такого спускать, пусть даже и всеми уважаемому Рогиру.
Часть I.
Глава 1.
Василиса Никаноровна Кубышкина.
Вот, кому не повезло. Фамилия смешная, подарок для насмешников. Имя какое-то детское, сказочное. Отчество и того хуже. Ну кто в трезвом уме и твердой памяти будет носить имя «Никанор», не задумываясь над тем, что имя можно поменять, чтобы не озадачивать своих отпрысков потешным и устаревшим уже в послевоенное время отчеством? Только он – Никанор Вельяминович Кубышкин – отставной военный, глава семьи, отягощенный не только громкой и суетливой супругой Антониной Сергеевной, но и тремя разными по росту, скорости мышления и восприятию жизни дочерьми.
Старшая – Авдотья, названная в честь кособокой от рождения, но почитаемой всеми за мягкий и покладистый характер бабушки, — унаследовала, прыгнув через поколение, и бабушкин нрав. Была тиха, мила, спокойно принимала тяготы судьбы и, прямо скажем, звезд с неба не хватала.
Окончив школу, поступила в техникум, где два года тихо, мило и все так же спокойно училась ткать на станке. Не доучившись каких-нибудь два месяца до окончания курса, тихо и мило вышла замуж за прапорщика Николая и уехала с мужем и тремя чемоданами в снежный Мурманск.
Заметим, что отчеством своим Авдотья никогда не тяготилась и воспринимала его, видимо, так же, как и окружающий ее мир: спокойно – как данность, не подлежащую обдумыванию и, уж тем более, осуждению.
Средняя — Акулина была названа так не в честь кого-то, а просто за красоту сочлененных слогов. Думается, что само имя – карамельно-тягучее, сдобно-округлое, — привлекло отца с матерью. И стала девочка Акулиной. Но никакой сдобности, округлости и, как ни жаль, никакой карамельной тягучести в этом ребенке не было. Акулина была громкой, суетливой и непоседливой. «Вся в мать», — говорили соседи.
Но эта схожесть с матерью не помешала Акулине не только каждый школьный год завоевывать медали и кубки в самых различных соревнованиях, но и с золотой медалью окончить школу и с легкостью, которой завидовали все одноклассники, поступить в институт.
Институт был спортивным и по окончании первого года обучения изрядно стал тяготить непоседливую спортсменку.
Тряхнув тяжелой, русой косой, она, легко сдав очередные экзамены, окунулась в другую область знаний и в другой институт.
Отец гордился, мать негодовала, потому что «так не делают» и «человек должен быть цельным и упрямо идти к своей мечте, не разбрасываясь».
Акулина была более чем упряма и где-то даже цельна, только мечты, к которой ей следовало идти, у нее не было.
Поменяв еще три области знаний и два вуза, она неожиданно для всех выскочила замуж и мгновенно родила девочку, окончательно потеряв интерес к какому-либо обучению. Сидела дома, растила дочь и громко скандалила с мужем – тихим и робким аспирантом Юриком.
Аспирант Юрик днем учился, вечером работал и как мог, содержал свою семью, которая через год, пополнившись еще двумя девочками-близняшками, окончательно превратилась в женское царство.
Женское свое царство Юрик обожал и млел каждый раз, когда, войдя с промозглой улицы в дом, оказывался увешенный маленькими копиями любимой Акулины.
Акулина, хоть и скрывала свои чувства к мужу, да и детям спуску не давала, была счастлива и своим материнством и своим замужеством.
Отчеством своим она так же, как старшая сестра, не тяготилась. Однако по другой причине: ей было все равно: Никаноровна, так Никаноровна.
Кого безмерно тяготили отчество, а также имя и фамилия, так это Василису – младшую из сестер.
В школе обидно дразнили, конечно же, Васькой. Но хуже всего было тогда, когда мать, выйдя во двор, зазывала дочь домой обедать. Не звала, а именно «зазывала». Как склочная мачеха из сказки она, почему-то с заглавным и как-бы вступительным «А», утробным воплем с обязательным и от этого более ужасным ударением на «и» с упоением старой театральной актрисы взывала к опустевшему уже партеру: «АААВасилииииса»! «И» тянулось бесконечно долго. И почему-то от этого «и» Василисе становилось особенно неловко. А мать, насладившись представлением, неторопливо скрывалась в доме.
Васька и Кубышка (еще одно прозвище в школе) – было обидно, но не смертельно. Смертельным было отчество. Когда очередной взрослый, собираясь озвучить все «имя-фамилия-отчество» полностью, замирал на секунду после имени перед отчеством, Василиса сжималась в маленький, боевой комок, готовящийся мгновенно броситься на обидчика при любом намеке на несуразность имени «Никанор». Со временем она, конечно, уступила и меньше при подобных обстоятельствах стала походить на боевого ежа. Но, как говорят музыканты, пальцевая память осталась, а потому Василиса внутренне продолжала сжиматься, хоть и научилась при этом приветливо улыбаться потенциальному обидчику.
Василиса не походила ни на одну из сестер. Была спокойна, но без вялой покладистости Авдотьи. Подвижна, но без веселой резвости Акулины. Училась ни плохо, ни хорошо. Увлекалась всем понемножку. В общем, была обычным, каких миллионы, ребенком. Если бы не одно но…
Василиса была помешана на книгах. Все книги их небольшой районной библиотеки были ею прочитаны. Даже в тех книгах, смысл которых Василиса не могла уловить, она находила прелесть – они завораживали своей тайной, непонятностью, неохватностью.
Глава 2.
Василиса любила книги страстно. К каждой новой книге она подступалась с робостью и вожделением влюбленного. Сначала она, как слепой ощупывает лицо любимого человека, нежно и трепетно подушечками пальцев касалась обложки книги, наслаждаясь прикосновением к новой сокровищнице тайны.
После, перелистывая книжные страницы, она вдыхала ни с чем несравнимый мускусно-пряный запах типографской краски, кисловатый и животный запах бумаги, землистый и жирный запах бумажного клея. Запах будущих приключений и новой, еще неведомой, скрытой на этих страницах жизни, в которую она скоро окунется, чтобы на время отречься от мира, снести все границы, сокрушить реальность и оказаться там, в новой вселенной, сплетенной из букв, слов и предложений. С книгой она могла просиживать часами, не замечая ни этих часов, ни суетливости этого мира.
Мать, полагавшая отношение дочери к книгам чем-то, по ее словам, ненормальным, какое-то время, как могла, боролась с этим наваждением – прятала книги. Но Василиса, влекомая то ли книжным, манящим запахом, то ли зовом магическим, всегда находила тайное место. И мать сдалась. Тем более что книги учебе в школе не мешали, а от помощи по дому Василиса никогда не отказывалась. Делала все быстро и ладно.
Как и следовало ожидать, по окончании школы Василиса поступила в библиотечный техникум и даже его закончила. Но работать по специальности ей не пришлось. Времена настали тревожные, голодные и злые. В библиотеке платили крохи, на которые не то, чтобы одряхлевших родителей, — себя не прокормишь. Пришлось срочно переучиваться. Молодым, бурно растущим кооперативам срочно требовались люди, худо-бедно справляющиеся с бухгалтерским хозяйством. И стала Василиса бухгалтером. Работу свою ненавидела люто, но знала, что, по крайней мере, на хлеб денег заработает.
Но свою книжную страсть Василиса не забыла. Точнее сказать, страсть книжная Василису не оставила. В редкие свободные вечера Василиса забегала в понурую, опустевшую и никому в тревожные времена не нужную библиотеку поговорить с новыми книгами.
Уборщица тетя Маша благоволила Василисе и пускала ее, вопреки уже ненужным, но строгим библиотечным правилам покопаться в стопках книг, переданных за ненадобностью в дар библиотеке очередной семьей недавно почивших старушки или деда, годами собиравших свои книжные сокровищницы.
Книги долго бывали не разобраны, не оприходованы и, неопрятно привалясь друг к другу, как солдаты после изнурительного марш-броска, стояли или лежали на полу, перевязанные грязной бечевкой.
И Василиса, входя в подвал, замирала в волнительном предвкушении чуда, когда в ее руках окажется очередная старая книга с пожелтевшими страницами, с золотым тиснением на обложке, с личными пометками ушедшего в вечную темноту владельца. Книги с пометками она любила больше всего и называла «книгами с Историей».
Это действительно были книги с историей, где историей были те самые, порой незамысловатые, указывающие на личную заинтересованность читателя, подчеркивания. Что имел в виду читатель, подчеркивая те или иные строки? Соглашался ли он таким образом с автором книги или просто написанное живо откликалось в нем и заставляло жирно и уверенно или робко и почти невидно отчеркивать карандашом или чернилами нужные предложения и абзацы?
Были и более затейливые признаки участия читателя в жизни книги, где помимо подчеркиваний, вопросительных и восклицательных знаков, помещались дописанные на полях все теми же карандашами и чернилами умозаключения. Читать, с трудом разбирая старые буквы, было занятием сложным и увлекательным. Василисе оно не надоедало никогда. Она вчитывалась в слова, вникая в смысл фраз на полях, и перед ней выматериализовывался, обретал плоть и кровь человек, некогда поделившийся с книгой своими мыслями, историями и тайнами. Василиса могла часами, как в детстве, сидеть, уютно устроившись на полу, и рассматривать, расчитывать, разгадывать книгу.

Глава 3.
В серый, промозглый, осенний вечер, возвращаясь после работы, Василиса решила забежать в библиотеку (на минуточку, только одним глазком глянуть – обычная присказка). Знала, что сегодня Николай Геннадьевич, завхоз, водитель, местный электрик и бог всей мужской работы в библиотеке, привез из дальней деревни целый сундук с книгами. Сундук обещал сокровища и множество тайн.
Бывшая владелица книг, ныне преставившаяся, была каким-то дальним, давно обрубленным войнами и революциями отростком старинного дворянского рода. Доживала свой век в ветхом домике на окраине далекой деревни и тихо скончалась в окружении чудом уцелевших книг, рукописей и кошек.
Николай Геннадьевич съездил в деревню, погрузил все печатное, недоеденное мышами добро в машину и привез в библиотеку.
И вот в тот серый, промозглый, осенний вечер с разрешения святой тети Маши Василиса спустилась по скрипучей лестнице в подвал, отперла выданным ключом старую, рассохшуюся дверь, щелкнула выключателем и ахнула: весь подвал был залит водой.
Массивный, кованый сундук, гордо откинув крышку назад, как великий пианист запрокидывает свою гривастую голову перед тем, как идти на коду, стоял посреди озера. Лампочка, поморгав, щелкнула, и все помещение мгновенно погрузилось во мрак.
Василиса взвизгнула и побежала к сундуку, утопая по щиколотку в воде. Схватившись за витиеватую кованую ручку, она попыталась сдвинуть сундук с места. Но он, до отказа набитый книгами, не сдвинулся ни на дюйм. А вода все прибывала и прибывала.
Подвывая от ужаса, Василиса металась вокруг сундука в надежде придумать какой-нибудь способ спасти книги. Так ничего толком и не придумав, она стала хватать книги и, хлюпая по воде и оскальзываясь на склизких ступенях, таскать тяжелые тома наверх. Размокшие и набухшие ботинки замедляли и без того, казавшуюся нескончаемой работу.
Грязная, мокрая и уставшая донельзя, в очередной раз скатившись по ступеням вниз и добежав до сундука, она с неожиданной радостью обнаружила последнюю книгу, которая лежала, почти скрывшись под водой, на самом дне. Василиса схватила ее и засунула в карман куртки. Освободив таким образом руки, она, навалившись грудью на сундук и опершись на него руками, стала сантиметр за сантиметром толкать его к ступеням, прочь от губительной ледяной воды.
Потом она решительно не могла понять и даже представить, как ей удалось этот неподъемный сундук не только втащить по ступеням, но и протащить приличное еще расстояние – только бы подальше от затопленного подвала.
Позже, сидя на холодном полу, привалившись спиной к сундуку, не чувствуя ни ног, ни рук от холода и усталости, она смотрела на свои мокрые ботинки и почему-то думала о старушке, которая умерла и оставила свое книжное богатство, только что спасенное от верной гибели.
Спустя час Василиса доплелась до тети Машиного чулана, буркнула в сторону открытой двери что-то вроде: «ваш подвал затопило» и, пошатываясь, пошла домой.
Дома, не раздеваясь, она рухнула на кровать и провалилась в тяжелое, сумрачное забытье.
Тревожные, призрачные и рваные лоскуты сна наслаивались друг на друга, сбивались в кучи и рассыпались. Совершенно не ясно, откуда взявшиеся яростные сцены средневекового сражения, где тяжеловесные рыцари на громадных конях бились с серыми монахами, перемежались с видами старинного города, высокие шпили которого дерзко пронзали серое небо.
И над битвой, и над городом плыла, то появляясь, то исчезая, надпись, выписанная четкими готическими буквами, как это бывает на строгих старинных гравюрах. Надпись клубилась и завивалась в тревожные, змеиные кольца, не раскрывая ни своего смысла, ни причины, по которой она проявлялась снова и снова в сознании Василисы.
Глава 4.
Три дня прометалась Василиса в горячечном бреду. И только на четвертый адское кружение болезненных снов прекратилось, и Василиса, наконец, открыла глаза.
Вязкая серость плыла за окном. И из-за этой серости сложно было понять, в какое время суток выкарабкалась из болота снов Василиса. Голова гудела, мысли путались. Одежда засохшими, бурыми струпьями обвивала тело.
На стуле, придвинутом к кровати, стояла кружка с каким-то странным варевом. То ли компот, то ли кисель – Василиса так и не поняла, но потянулась к кружке какой-то не своей рукой, удивляясь тому, что эта, не своя рука, ее слушается.
«Слава богу! Очнулась голубушка!», — с уютным и распевным оканьем произнес кто-то из дальнего угла комнаты. Василиса тяжело приподнялась на кровати и увидела сидящую в дальнем кресле маленькую, сгорбленную старушку. Старушка искристо расплывалась в не до конца еще проснувшихся глазах Василисы и никак не желала приобретать четкие очертания.
Обозначилась она, собралась из мерцающих точек только после того, как подобралась, суетливо выплеснулась из кресла и, семеня короткими ногами, подошла к кровати. Наконец, Василиса ее узнала.
Старушку за глаза все звали «Чокнутой Баб Мартой». Баб Марта была бодрой еще старухой, неизвестно откуда взявшейся в этих краях, но уже довольно долго в них обретавшейся. На что она жила, чем занималась? – никто не только не знал, но даже и не интересовался. Чокнутой же ее прозвали не столько из-за странных одеяний — стоптанные валенки в любое время года, шесть разномастных кофт, надетых одна на другую; невнятное, серой масти платье; множество янтарных бус и массивные, темные кольца на скрюченных артритом пальцах – сколько из-за вечного скорострельного бормотания, к которому никто никогда не прислушивался, потому что у Баб Марты, видимо, не было цели донести до кого-либо свои мысли.
Простонародное оканье, бесконечные монологи, масленичные одеяния и старинные кольца-бусы – все это как-то уживалось в одной Марте, превращая ее в местную достопримечательность.
Обычно сумасшедших взрослые предпочитают обходить стороной, а дети принимают их за развлечение. Однако Чокнутую Баб Марту и взрослые, и дети чурались. Гостям показывали, но издалека, как бы стыдясь.
Баб Марту, видимо, такое положение вещей вполне устраивало. Она ничуть не смущалась своим статусом сумасшедшей отшельницы. Жила себе тихо, ходила и бормотала.
И вот сейчас эта странная Чокнутая Баб Марта и проявилась перед Василисой, позвякивая бусами и семеня короткими ногами в стоптанных валенках.
— А я тут прохожу, а дверь открыта. Вот и решила заглянуть – вдруг что случилось? Смотрю, а она на кровати лежит. Да грязная какая – страх-то какой! Ну я толкала ее, толкала; будила ее, будила, а все бестолку. Вот и сижу тут какой день подряд, сторожу ее – вдруг что понадобится? А она все спит и спит, и бормочет что-то несвязное и вскрикивает. Напугалась я, а сижу. Вдруг что понадобится? А она руками машет и бормочет. А я боюсь, но сижу. Ну вдруг что…
Василиса села на кровати, боясь пошевелить головой. Оглянулась посмотреть, про кого старуха может все это говорить. Никого не обнаружила и поняла, что все это было сказано про нее.
Тяжелая и гулкая голова обещала болеть еще долго и мучительно. Зная, что Баб Мартин монолог будет бесконечен и не остановим, Василиса встала и, не обращая внимания на старуху, побрела в ванную.
Часом позже принявшая душ и переодевшаяся Василиса, наконец, вновь ожила и уже из кухни позвала: «Баб Март, идите чай пить!»
Старушка, не заставив себя долго ждать, торопливо перекатилась из комнаты на кухню. На вытянутых руках торжественно, как выносят на рушнике молодоженам хлеб-соль, она несла что-то небольшое и очень грязное.
— Вот, выпало, наверное. Рядом с кроватью лежало. Я и подхватила. А вдруг пригодится? Ах, ах, грязная какая! А маленькая, ладная какая! А вдруг понадобится? У батюшки моего были такие маленькие. И большие тоже были. И все ладные. И сверху буквочки так же блестели, — продолжала она бормотать, размазывая по книге грязь и выпуская на свет божий витиеватую надпись на обложке.
Вслед за надписью из грязного небытия проступил и рисунок. Конь-не конь, единорог-не единорог… На бывшей когда-то темно-синей обложке книги из- под грязи показалось какое-то определенно серебряное и определенно четвероногое животное из породы благородных, облюбованных и миллионы раз описанных в различных манускриптах, балладах, одах и песнях.
«Хочу, чтобы был единорог», — подумала Василиса, оттирая въевшуюся в книжную кожу грязь. И обрадовалась, когда зверь и вправду оказался единорогом, явив серому миру тонкий, не толще иголки, серебряный витой рог. Поверх единорога была расположена эффектной спиралью закрученная лента с надписью «Pretium Laborum Non Vile». Латынь? Вполне может быть. Но Василиса латинского не знала.
Энтузиаст-бессребреник, преподаватель средневековой литературы Антон Егорович хотел проводить в техникуме дополнительные занятия как раз по латинскому языку для страждущих. Но записалось всего два человека, а потому уроки проводить не стали. Да и где теперь тот техникум и тот Антон Егорович? Техникум расформировали за ненадобностью, а преподаватель уехал куда-то в глушь к родне, у которой были дом и огород. Огородом только и можно было прокормиться.
Ах, да, надпись! Что-то было смутно знакомое в этой ленте, что-то смутно тревожило и волновало. Но это что-то постоянно ускользало, не давалось.
Вытерев насухо книгу, Василиса по давней своей привычке трепетно и ласково погладила корешок книги, прошлась пальцами по серебряным буквам на обложке. Кожа была мягкой, уютной и живой. Серебряная краска с букв от времени подстерлась. Зато серебряный единорог каким-то чудом сохранился лучше и теперь, в новом времени и в новом обиталище, благородно переливался выпуклым и несколько шершавым серебром. Книга пахла глухо и таинственно, как пахнет прожитая и давно забытая эпоха.
Волшебство познания спасенного книжного чуда закончилось внезапно: Василиса поняла, что не может открыть книгу. То ли от недавнего пребывания в воде и грязи, то ли от еще каких подобных этому и гибельных потрясений страницы слиплись, превратив обрез книги в серебряный монолит. Василиса крутила книгу и так, и эдак, но, наконец, сдалась и пошла разливать чай в разномастные чашки с непарными блюдцами – все, что досталось ей в наследство от отца с матерью.
Глава 5.
Несколько лет назад родители, Никанор Вельяминович и Антонина Сергеевна, как-то стремительно стали стареть. Все реже был слышен шум битв, устраиваемых матерью. Все ниже к земле склонялся некогда завидной военной выправки отец. Сутулился и горбился, словно принимая на свои плечи все больший груз прожитых лет.
Авдотья уже много лет не приезжала к родителям, по-видимому, окончательно решив никогда не покидать ослепительных снегов и призрачных сопок Мурманска. Встав на ноги, молодая семья поначалу исправно отсылала родителям в качестве помощи некую сумму денег. Со временем сумма стала уменьшаться, пока окончательно не рассыпалась снежной крупкой все там же, в суровых метелях и вьюгах северного города.
Акулина, хоть и жила значительно ближе к родителям, чем старшая сестра, но всегда была поглощена домом и детьми. В старый родительский дом она даже не наведывалась – некогда было. С детьми своими предпочитала справляться сама, не привозя их к деду-бабке. Думается, что на то были две причины. Первой причиной служила единовластная материнская любовь, не допускающая и мысли о том, что кто-то еще имеет святое право любить ее девочек. Вторая же причина заключалась в яростном оберегании своего небольшого мирка, в который – к ней и трем ее «священным коровам» – благосклонно впускался только Юрик. Это был ее и только ее мир. В нем она была счастлива, и никакие силы не могли позволить приоткрыть границы и впустить в ее жизнь еще кого-нибудь, пусть даже и собственных родителей.
Родители обижались, но с Акулиной спорить боялись и навязываться давно перестали. После очередного телефонного разговора Никанор Вельяминович понуро опускал свою седую, кудлатую голову, грустно улыбался и уходил в другую комнату читать «Советский спорт». Антонина Сергеевна, напротив, заполошно бегала по дому, хлопала гневно дверями, возмущалась дочерней неблагодарностью. Прошло время, и родители смирились. Не поняли, нет — просто приняли грустную действительность, в которой для них не было места ни веселому девчушечьему щебетанью, ни громким топотушкам маленьких ножек, ни самому осмыслению себя, как дедушки и бабушки.
Ни Акулина, ни Юрик денег родителям не предлагали, а родители, и без того боявшиеся строгого нрава своей средней дочери, просить ее о чем-либо стеснялись.
С родителями осталась только Василиса, которая тяжело и покорно несла свой дочерний крест, работая день и ночь, хватаясь за любые подработки, лишь бы прокормить отца с матерью, купить им лекарств, список которых увеличивался с каждым годом.
Антонина Сергеевна, продолжая мечтать о внуках, еще тешила себя надеждой выдать дочь замуж. Но Василиса только отшучивалась.
— Когда мне на свидания-то ходить? Мне спать некогда! – восклицала она на очередную попытку матери рассказать об очередном порядочном и надежном сыне очередной соседки.
Ей и правда, спать приходилось мало. Накормив ужином родителей, раздав им порции лекарств, помыв все и убрав, она полночи еще составляла отчеты, считала, пересчитывала, заносила какие-то данные в таблицы и часто засыпала, сидя за столом, чтобы рано утром снова бежать по изнурительному маршруту.
Родители тихо умерли в один год. Сначала угас Никанор Вельминович, а потом ушла и Антонина Сергеевна, всполошившись, что не поспевает за мужем.
Незадолго до смерти Антонина Сергеевна стала очень степенной и даже царственной. Василиса поражалась, глядя на эту, почти незнакомую и очень красивую седую даму, не веря, что это и есть ее, некогда суетливая и громкая мать.
Именно в это время, между смертью мужа и своей собственной скоропостижной кончиной, спокойная и умиротворенная Антонина Сергеевна обстоятельно рассказала своей младшей дочери о себе.
И оказалось, что семейные легенды, такие привычные, такие обыденные, лгут. И не была Антонина Сергеевна сиротой, которую взял в жены молодой сержант Никанор сразу, как только она покинула стены детдома.
Была у нее семья большая и богатая. Был отец-профессор кафедры средневековой литературы в видном московском вузе. Была мать – известный в свое время литературный критик. Был старший брат Володя, который играл с маленькой Тоней в разные игры и катал ее на своей спине. Была младшая сестра – сероглазая Шурочка с большим синим бантом.
Была квартира в большом доме с колоннами, по большим и светлым комнатам которой так весело было ездить на трехколесном красном велосипеде, не обращая внимания на умоляющие просьбы не шалить, которыми сыпала добрейшая няня. Все было. И все кончилось. Быстро и навсегда.
Первыми исчезли отец с матерью. Ночью. Тихо. Утром проснулись, а их нет. Няня пришла, покормила завтраком испуганного Володю, Тоню, сероглазую Шурочку и тоже исчезла. А потом пришли строгие люди, забрали детей и развезли их по разным городам.
Тоня сначала много плакала, вспоминала Володю, маму и мышку Пупу, которая осталась одна в Москве. А потом стала забывать. Сначала забылся Володя. Как выглядел, что говорил, – ничего не помнила. Знала, что был, и все. Потом забылась мышка Пупа. А от мамы остался смех. Мама много смеялась. И вот смех Тоня забыть не смогла. Глаз не помнила, а смех был и не забывался.
Смех часто приходил ночью. Особенно, когда Тоня болела, когда металась по жаркой, страшной и скрипучей детдомовской кровати. Смех был заливистый, переливчатый – как колокольца звенят. Переливаться начинал издалека, все приближаясь и приближаясь, пока не входил в Тоню, пока не заполнял ее всю до краев солнцем и радостным одуванчиковым счастьем. И тогда утром Тоня просыпалась спокойной и здоровой.
Отца и маленькую Шурочку Тоня почему-то не вспоминала вовсе. Странные причуды памяти.
Ни о ком из своей семьи Тоня никому не рассказывала. Сначала от ужаса и поглотившего ее горя, а став чуть старше, поняла, что нельзя, что стыдно и грязно. Хранила в себе.
Самой же Тоне эта сокрытая ото всех тайна ни стыдной, ни грязной не казалась. Но она приняла условия жизни и про то, что нельзя, не говорила. И, когда много лет спустя ей передали синий конверт от сероглазой Шурочки, она долго не решалась вскрыть его, чтобы не всколыхнуть застывшую в ряске на помутневшей воде болота тайну.
Глава 6.
Отец с матерью пропали бесследно. Где был их последний дом – неизвестно. Шурочка их долго разыскивала и никого не нашла. Зато нашла Володю. На маленьком погосте деревни в Орловской области. Умер Володя на втором году разлуки от туберкулеза. По крайней мере, так было указано в строгом, сухом отчете областной клинической больницы №8.
Сероглазая Шурочка многое искала и многое нашла. Нашла она старую, добрейшую няню. Старушка доживала свой век в маленькой, безоконной комнатушке – бывшем чулане все той же огромной квартиры в старом доме с колоннами. Нянина жизнь, совершив крутой вираж по далеким деревням, вернула ее опять в эту квартиру, что, конечно же, оказалось счастьем. Няня, которой после исчезновения хозяев строго предписали в короткий срок покинуть Москву, беспрестанно крестясь и бормоча оберегающую молитву, вернулась в огромную квартиру и собрала то, что посчитала важным. А важным она, малограмотная, посчитала то, что лежало в ящиках письменного стола профессора. Свалила все, что влезло, в профессорский чемодан и увезла. Не зная, зачем, чемодан хранила и перевозила с собой из деревни в деревню, так ни разу в него не заглянув.
Заглянула в него в первый раз Шурочка. В чемодане покоились потрепанные письма, пожелтевшие фотокарточки, счета и облигации с гербами несуществующей уже страны, дневники, черновики лекций, написанные каллиграфическим почерком, и всякая другая мелочь, которую Шурочка долго разбирала, понимая, что не помнит ничего. Да и что могла запомнить годовалая, сероглазая девочка с огромным синим бантом?
А меж тем, с фотокарточек смотрели на Шуру и щурили глаза на летнем, южном солнце улыбающиеся красивые дамы в шляпках и платьях с турнюрами. Удивленно и испуганно смотрел вихрастый мальчик в смешном матросском костюмчике. Смотрели молодые, серьезные офицеры, выстроившись рядочком, похожие друг на друга осознанием важности момента. Смотрели пожилые, солидные господа в идеально сидящих мундирах. Девочки с локонами в платьях с оборками, веселая пара в русских костюмах, видимо, запечатленная услужливым фотографом на каком-то костюмированном балу.
Много кто был на этих снимках. И кто были эти люди, Шурочка не знала.
Из писем, перевязанных голубой, потрепанной лентой, выяснилось, что отец был матери много старше, но все письма, написанные ими друг другу, искрились любовью и были наполнены нежностью, которая скрывалась за глупыми для посторонних, но милыми для любящих словами и обращениями.
Много было в письмах споров о литературе, как зарубежной, так и русской.
Отец отстаивал пристрастия своих любимых средневековых риториков к рифмам-каламбурам, к рифмам внутренним и удвоенным, к скрытому, символическому смыслу. Жан Маро, Пьер Гренгор, Гийом Кретен — все эти поэты позднего средневековья владели его сердцем.
Мать же без малейшего почтения к разнице в возрасте довольно колко и обидно разносила в пух все доводы своего обожаемого ученого мужа, обвиняя ту поэзию в излишней поверхностности и надуманности и очевидно предпочитая классическую русскую литературу с ее надрывностью, попытками познания души, с ее кристальной лирикой.
Споры, не прерываясь, перетекали из письма в письмо, пока спорящие находились в разлуке и, по-видимому, вытекали бурлящей, горной рекой, когда эти неуемные, метущиеся воссоединялись.
Каким-то невероятным образом эти битвы не только не отталкивали вспыльчивых влюбленных друг от друга, но даже как будто их больше связывали. Так, между спорами, родились дети, заслужились звания и награды, появилось признание и достаток. И все было удивительно и легко, пока в дом не пришли строгие люди в сером.
Глава 7.
Встретились Тоня и Шурочка только раз незадолго до рождения Авдотьи. Не дожидаясь ответа на письмо в синем конверте, молодая и быстроногая Шурочка приехала к старшей сестре.
Тоня донашивала первенца. Донашивала тяжело и мучительно. Сильно подурнела, ходила уточкой, потешно переваливаясь. Очень надеялась родить мужу сына. После замужества забеременеть долго не получалось, а когда, наконец, стало понятно, что все удалось, Тоня готова была на все — лишь бы выносить и родить.
Встреча сестер прошла вовсе не так, как виделось Шурочке. Она представляла себе объятия, восторженные восклицания, радость обретения родного человека. Не случилось ничего. Тоня тяжело опустилась на пол, увидев в дверях светловолосую девушку, назвавшуюся сестрой Александрой.
Когда Тоня пришла в себя, то неожиданно засуетилась и принялась бочком-бочком выпроваживать гостью, стараясь загородить своим большим телом вход в дом.
Перестала она нервничать и суетиться только на улице, довольно далеко от дома и всевидящих глаз соседей. И там же, в грязном, неуютном скверике объяснилась с сестрой.
Тогда же, ошеломленная нелепостью происходящего, Александра и узнала, что синий конверт Тоня не показала никому, боясь молвы и недоумения мужа. Что Тоня не может впустить другого человека — слова «сестра» Тоня испуганно избегала — в свою жизнь, потому что все налажено, и разрушить это все она не имеет права. Что Никанор взял ее в жены не дочерью неугодных государству людей, а сиротой, чьи близкие так трагично погибли в войну. Что Тоня должна думать о будущем ребенке, о службе, о квартире, которую вот-вот дадут…
Да многое еще было сказано в том скверике такого, что потом, как оказалось, Антонина Сергеевна всю жизнь простить себе не могла.
Так Шурочка-Александра, не обретя единственного оставшегося в живых родного человека, в глухом оцепенении вернулась обратно в Москву к своей няне. Теперь только няня и оставалась последней ниточкой, связывавшей Шурочку с той, старой жизнью, с мамой, папой и Володей, от которых так страшно и нелепо отвернулась Тоня.
Умирая, Антонина Сергеевна просила дочь разыскать свою сестру Шурочку.
— Найди ее. Проси за меня прощения. Проси, она поймет, — шептала она, глотая слезы, горькие от вины и покаяния. Слезы стекали по дряблым, морщинистым щекам, замутняя образ любимого Никанора, который уже вырисовывался перед верной женой, маня ее к себе из белой, далекой дымки небесно-заоблачного марева.
Глава 8.
Выполнить последнюю волю матери Василиса смогла не скоро. В тревожном вихре закружились: похоронное агентство, венки, справки, соседи, беспрерывно приносящие соболезнования, скорбящие сестры, плачущие и напуганные племянники.
Действуя больше по указаниям знающих людей, нежели собственному разумению, Василиса металась и кружилась в этом вихре, постоянно кого-то обзванивая, что-то оформляя, о чем-то договариваясь.
После похорон, так, по сути, и не придя в себя, она присутствовала на новом теперь семейном совете, где сквозь туман и ноющую головную боль каким-то отголоском сознания поняла, что сестры решили родительский дом продать, а деньги поделить на троих.
Так у Василисы появился новый дом и пара-тройка сиротливых разномастных чашек, которые она, бережно укутав, унесла из уже проданного дома своего детства.

Ах, как прекрасно в тот год пахли московские липы! Заполоняли своим медовым ароматом все вокруг, задурманивали трезвые и практичные головы, наполняли души светло-желтым уютным теплом и светом.
Проплутав по липовому лабиринту, Василиса все же нашла нужную улицу и нужный дом.
Дверь открыла высокая женщина со строгими, серыми глазами. Нет, не женщина. Таких женщин обычно называют дамами. Простое, лишенное известного изящества слово «женщина» им не подходит. Именно дама открыла эту дверь.
В руке у дамы дымилась сигарета, вставленная в длинный, темный мундштук. Одета была дама не в домашний халат, такой привычный в наше время, а в домашнее платье. Платье было нарядным. Василиса в таком платье ходила бы в театр, но тут было понятно, что дама носит его именно дома и именно вместо домашнего халата.
Сразу стало ясно, что не будет никаких «тетя Шура», «тетя Саша», да и вообще, никаких «теть». Она не спорила, нет. Она просто немного приподняла тонкую бровь, как бы выказывая изумление, и тихо, но твердо сказала: «Александра Сергеевна».
Вообще, разговор оказался коротким и каким-то неловко однобоким.
Василиса, стоя по-прежнему в дверях — в квартиру ее не торопились приглашать — путаясь и сбиваясь, рассказала о просьбе матери. Александра Сергеевна слушала, полуприкрыв глаза и держа на отлете мундштук с сигаретой. Дослушала новоявленную племянницу, не перебивая и не задавая вопросов, выдержала длительную паузу, произнесла: «Мне это неинтересно», — и прикрыла дверь.
Извиняясь и бормоча что-то бессвязное, Василиса покинула парадную и, только выйдя на улицу, разрыдалась.
Больше попыток сойтись с теткой она не предпринимала.
Сестрам ничего рассказывать не стала. Если мать не сочла нужным им поведать историю своего прошлого, то и Василиса не станет.
***
Тяжеловесные рыцари на громадных конях бились с серыми монахами под стенами древнего города, высокие шпили которого пронзали хмурое небо. И над битвой, и над городом плыла, то появляясь, то исчезая, надпись, выписанная четкими, красивыми буквами, которые умели выводить только искусные переписчики. Надпись клубилась и завивалась в тревожные, змеиные кольца… Надпись гласила: «Pretium Laborum Non Vile».
Герцог прерывисто вздохнул и пробудился.
«Хороший сон, — подумал Филипп, — но почему монахи? Сарацины должны быть. Хотя и город был мало похож на Константинополь… Но какая славная битва во имя Господа! А мой девиз над городом может означать только одно – победу. Победу во славу Господа нашего. Прекрасный сон!»
Герцог позвонил, чтобы внесли воду для умывания.
За утренними хлопотами он совершенно забыл о предстоящей казни. Пир, старинный римский ритуал клятвы над птицей, пышное празднество, будущий поход на турок для спасения святой церкви – темы, которые горячо обсуждали главный устроитель пира граф Лодевик и придворный советник Давид Обер, пока герцог облачался в привычное черное, совершенно отвлекли его от мысли о принятом решении. Но все опять вспомнилось и навалилось, когда, проходя по залам дворца, герцог заметил одиноко висящий портрет Изабеллы.
— Где этот мерзавец! – взревел Филипп, Добрым названный отнюдь не из-за душевной добродетели, а за умение крепко держать добрый меч в бою и львиный нрав. – Привести его!
А меж тем, портрет был хорош. Нет, супруга герцога не была изображена на нем красавицей. Каким бы подлым не был Рогир, но писал он честно, как и просила сама Изабелла. Герцогиня и в жизни не слыла красавицей.
Она была умна, очень умна. Образованна. Чтила историю, поэзию, музыку. Присутствовала на многих конгрессах, где разбирались самые важные и порой, щекотливые дела. Герцог с почтением называл ее «лучшим дипломатом из тех, которые у него были». Но красивой герцогиня не была.
С портрета Изабелла смотрела вдаль с легкой усмешкой, чуть прищурив глаза. Высокий, чистый лоб. Волосы аккуратно убраны под хеннин – головной убор, достойный благородной дамы королевских кровей. Такие хеннины уже пять лет, как вышли из моды, но Изабелла была консервативного воспитания и в одежде не стремилась угнаться за модными веяниями.
Зато ткани были изумительного качества: газонная вуаль, покрывавшая хеннин, была чудо, как хороша. Тонкая, прозрачная, почти невесомая. Платье красного бархата, вытканное золотом и отороченное дорогим мехом горностая. А какое изысканное колье из чистейшего жемчуга струилось по шее герцогини! Какие дорогие перстни украшали длинные, тонкие пальцы!
Да, портрет дышал. Он жил. И Изабелла была на нем великолепна.
Но рядом с портретом герцогини Изабеллы Брюггской должен был висеть портрет и самого герцога Филиппа III Доброго, Великого герцога Запада. Но портрета не было.
Он исчез.