Часть IV (Глава 4)

Часть IV
Глава 1.
— Теть Саш! – вопила в трубку Василиса, позабыв и правила приличия, установленные строгой теткой, и самое себя. – Там буквы!
— Еду, — только и сказала Александра Сергеевна.
Буквы и в самом деле были. И обнаружились они совершенно случайно.
В тот вечер после пасхального обеда и отъезда тетки Василиса сама долго рассматривала книгу и, конечно же, таинственную вставку. Но ровно так же, как и Александра Сергеевна, ничего нового и интересного не нашла. Книга была отложена. Однако каждый вечер после работы и вкусного ужина Василиса заходила в кабинет почитать, а заодно и взглянуть на неразгаданную Книгу с Историей. Она так и называла ее «Книга с Историей», потому что это была именно Книга с большой буквы и именно с Историей.
Последний день апреля был особенно муторным. Не радовали ни погода, — похолодало и поговаривали, что даже пойдет снег, — ни тем более, работа. Василиса с трудом досидела до конца рабочего дня, занимая себя мечтами о бараньих ребрышках в цитрусово-медовой глазури и йоркширском пудинге, которые вчера приготовила искусительница Баб Марта.
Кстати, Чокнутой Василиса ее больше не звала, даже про себя. Она полюбила странную старушку и принимала ее особенности, как данность. «Все мы странные, а она чуть страннее, ну и что?» — решила Василиса и закрыла для себя этот вопрос.
Да, ребрышки! Обычно Баб Марта готовила понемногу: супа на две тарелки, порционное горячее и даже небольшие тортики, по размеру больше похожие на пирожные, чем на торты. Все так, чтобы можно было съесть за одну трапезу. Но иногда Баб Марта просчитывалась или увлекалась, и тогда еда оставалась еще и на завтра. А завтра можно было видеть горестно застывшую старушку, наблюдающую, как Василиса разогревает вчерашний обед. Да, Баб Марта не любила подогретую на плите еду, справедливо полагая, что еда должна быть только свежей и разогревать ее – только бога гневить.
А вот как раз вчера Баб Марта к радости Василисы просчиталась: божественно вкусных ребрышек получилось больше, чем Василиса и Баб Марта смогли съесть. А на пудинг у Василисы и вовсе сил не осталось. Потому то и мечталось сегодня Василисе в этот тягучий рабочий день о ребрышках под апельсиново-медовой глазурью и о воздушном пудинге, пахнущем ванилью и чем-то еще таким нежным, беззащитным, чем-то, пахнущим детством.
Ребрышки ждали Василису ровно так же, как и грустная, укоризненно смотрящая на варварские подогревательные действия Баб Марта. Но Василиса была счастлива.
Поужинав, она по привычке направилась в кабинет. Села в любимое потертое кресло, взяла синюю с единорогом книгу, раскрыла ее и задумалась. Так и сидела она, так и поглаживала нежно страницы пальцами, как раньше знакомилась с книгой. И чуткие пальцы не подвели. Почувствовав еле ощутимые бороздки, бугорки и впадинки, Василиса вздрогнула. Провела еще раз, не веря первому впечатлению. Неровности были.
Василиса подняла книгу к настольной лампе, открыв одну лишь страницу, и вгляделась в нее. Теплый луч, осветив страницу, проявил и буквы. Василиса застыла, всматриваясь в красивые готические буквы, которые отчетливо проступали на тонкой бумаге. Чем они были написаны? Да и написаны ли были вообще? Казалось, что переписчик просто выдавливал их пером. И если бы не чуткие Василисины пальцы, буквы нипочем бы не обнаружились.
Вот и вопила в трубку ошалевшая от счастья Василиса, не обращая внимания ни на условности, ни на поздний час.
Александра Сергеевна ворвалась в квартиру, на ходу развязывая шарфик и разуваясь.
— Где она? Где книга?
— Пойдемте, пойдемте, — скороговоркой выстрелила Василиса. – Она в кабинете.
Глава 2.
Забыв, что завтра обеим на работу, Василиса с Александрой Сергеевной всю ночь просидели, выискивая и записывая слова. Слова мало того, что были не написаны, а выдавлены пером, так они еще и расползались по разным направлениям. Так фраза, начавшись в углу страницы, продолжалась по дуге раздвоенного хвоста льва, который стоял на задних лапах и, раскрыв пасть, являл окончание фразы на длинном своем, почти змеином языке.
Часто фразу было не собрать. Например, два слова, красиво расположившись в лепестках французской лилии, в сочетании своем ничего не давали. Продолжения других фраз ни Василиса, ни Александра Сергеевна не находили. Это были какие-то неоконченные, как бы отрезанные фразы. Три слова «тридцать, рыцари и гербы», допустим, можно было связать. И получалось довольно понятно: «тридцать рыцарей с гербами» или «тридцать гербов рыцарей». Но что именно должны означать эти рыцари и эти гербы, пока было не ясно. Усложняло понимание и то, что начертанные слова стояли в неопределенной форме.
Все, что было написано и нарисовано яркими красками, вполне определенно указывало на герцога Филиппа Доброго. А все, что было выдавлено пером, пока ни на что не указывало. Это все надо было найти и каким-то образом соединить, чтобы понять смысл. Что можно было утверждать точно, так это то, что кто-то намеренно очень искусно зашифровал свое послание, раскидав его по всем страницам вставки.
К утру весь стол Василисы был завален исписанными тетрадными листами. В 8 утра измученные, но счастливые своим открытием две исследовательницы поплелись на кухню завтракать. Но даже виртуозно приготовленный Баб Мартой омлет с травами, лежащий на тарелках пушистыми облаками, даже умопомрачительный аромат крошечных рогаликов, испеченных к кофе, не могли отвлечь Василису с Александрой Сергеевной от мыслей о книге. Все то, что раньше вызывало божественный трепет, сегодня было проглочено и почти не замечено.
После завтрака обе отпросились под разными предлогами с работы и опять засели в кабинете.
После ночи, проведенной в поисках с внезапными вскриками, означающими новое открытие, и бесконечными шиканьями друг на друга «тише, а то Марта проснется!» собрать во что-то более-менее понятное удалось немногое. Семь бумажек лежало на столе рядочком. На четырех было следующее:
1. Божественный флорентиец.
2. Тридцать гербов рыцарей или тридцать рыцарей с гербами.
3. Храм божий здесь.
4. Месть мастера спустя.
На остальных листках вперемешку были выписаны слова, которые никак не хотели соединяться во что-то понятное: младенец, отмщение, пламень, ярость, Господь, клятва, святая, мост.
— Так, — сказала Александра Сергеевна, устало потирая глаза, уставшие от очков и ночного бдения. – Час спим и снова в борозду.
Василиса кивнула и, опустив голову на книгу, мгновенно уснула. Александра Сергеевна столь же мгновенно уснула, сидя в кресле, чего очень давно с ней не случалось: ни продавленного кресла вместо кровати, ни мгновенного засыпания вместо невыносимой старческой бессонницы.
Проснулись обе под вечер.
Глава 3.
Сидя на кухне и доедая вкусный ужин, приготовленный Мартой, счастливой от того, что близкие рядом, Василиса и Александра Сергеевна обсуждали обнаруженные слова.
— Ну, допустим, только на минуту, — говорила Александра Сергеевна, собирая с тарелки кусочком хлеба пряный мясной соус, — что и вставка относится каким-то образом к Филиппу III. Допустим, что тридцать рыцарей с гербами…
— Или тридцать гербов рыцарей, — перебила ее Василиса.
— Пока это не важно. И не мешайте мне, голубушка, размышлять. Так вот, допустим, что тридцать рыцарей с гербами или без оных, — строго глянула на племянницу тетка, — мы как-то можем соотнести с Филиппом Добрым. Так же допустим, что «Храм божий здесь» является указанием на несостоявшийся крестовый поход на Константинополь. Впрочем, совсем необязательно.
— А Вы говорили, что вставка более позднего периода, чем книга. Может Филипп тогда уже умер? Тогда вставка не имеет никакого отношения к Филиппу, — заметила Василиса.
— Филипп отдал богу душу в 1467-1468 годах, если я ничего не путаю. Марфушенька, подавай, умница, чай. Все очень вкусно. Не устаю благодарить творца за счастье вкушать твои божественные блюда. Вот, что со мной делают твое мастерство и книги древние! Заговорила, как толстовская графинюшка. Так, так, спасибо. И, Василиса, подайте мне, пожалуйста, вооон тот очаровательный птифурчик! Благодарю.
Продолжим. Филипп умер. Но Божественный флорентиец, – не совсем последовательно проговорила Александра Сергеевна. – Кого так называли? Правильно, — сама себе ответила тетка, доедая очаровательный птифурчик, — Микеланджело. Не сразу, конечно, а после его Пьеты.
— Знаю! Знаю! – вскричала Василиса. – Это самый конец XV века. У меня книжка была про Микеланджело. Серенькая такая.
— Молодец. Ваша серенькая книжица была, скорее всего, написана Ирвингом Стоуном. Многое там придумано, но суть передана верно. А главное, Вы совершенно правы. Пьета Божественным флорентийцем была создана в конце пятнадцатого века.
— Он ее еще как-то долго создавал, — продолжала волноваться Василиса, предавшись воспоминаниям.
— Не слишком. Начал в 1498 году в Риме, а в 1501 году уже вернулся во Флоренцию.
— Разговаривать с Вами невозможно, — почти обиделась Василиса.
— Разговаривать возможно, спорить бессмысленно. Я знаю больше Вас. Успокаивает то, что у Вас еще вся жизнь впереди. Наверстаете. А пока возьмите птифурчик. И я предлагаю прогуляться хотя бы вокруг дома. Сутки дома сидим. Пойдемте, проветримся. Там и продолжим.
Они встали, благодарно расцеловали Марфушу и отправились на прогулку.
На улице и правда, похолодало. И все шло к тому, что снег-таки пойдет. Но тетка с племянницей были увлечены беседой, а потому решительно не обращали внимания на погодные неприятности.
— И все же, как соотносятся рыцари с Микеланджело? – третий раз за последние пять минут проговорила Александра Сергеевна. – Какое отношение флорентиец имеет к Филиппу?
— Я думаю, что если речь идет все-таки о Микеланджело, то мы можем утверждать, что вставка написана и вклеена не раньше первого десятилетия XVI века, — заметила Василиса.
— Два раза молодец. Не переживайте. Это я завидую. Вы очень толково рассуждаете. Да, вставка начала шестнадцатого столетия. А к этому времени не только Филипп Добрый почил, но и сын его Карл Смелый. Что же нам хотели сказать этой вставкой? Давайте соберем все, что нашли.
Итак, у нас есть:
1. Книга, написанная в 1457-1463 годах, и, как мы, надеюсь, верно предполагаем, принадлежащая герцогу Бургундскому Филиппу III Доброму.
2. Вставка, за каким-то чертом вклеенная в книгу. И вставка эта начала XVI века.
3. Микеланджело. А я-таки настаиваю, что это о нем идет речь во вставке.
4. Тридцать рыцарей с гербами. Возможно, это о рыцарях Ордена Золотого руна. А возможно и нет.
5. Нам ничего не дают ни словосочетания «храм божий здесь» и «месть мастера спустя», ни слова: младенец, пламень, святая, клятва и что-то там еще было.
— А если это про младенца сказано «святой»? – спросила Василиса, пытаясь идти в ногу с теткой. Но та шла хоть и прогулочным, но каким-то слишком размашистым шагом, сцепив руки за спиной. Поспеть за ней было практически невозможно. «Ну, вылитый Ленин в Горках», — подумала Василиса, глядя на тетку.
— Думала уже. Святым может быть и пламень, и даже мост. Если пойдем дальше в этом направлении, то можем дойти и до отмщения младенца и до его же ярости. Нет. Надо передохнуть и взглянуть на все это свежим взглядом.
Они уже подходили к подъезду, когда Александра Сергеевна внезапно остановилась и спросила: «А вообще откуда у Вас эта книга?»
И Василисе пришлось поведать тетке всю историю появления у нее книги.
— Правда, правда, я хотела отнести книгу обратно в библиотеку. Но сначала не до нее было, потом забыла. А после уже и нести некуда стало – библиотека закрылась, — закончила свой рассказ Василиса.
— И правильно, что не отнесли, — заключила, улыбаясь, Александра Сергеевна. – Чем бы мы сейчас с Вами занимались? Мне вот какая мысль в голову пришла: не зайти ли нам с другой стороны? Потрудитесь-ка узнать, что за старушка владела этой книгой. Наверное, как-то можно отыскать и завхоза бывшего из библиотеки. Вдруг что-то проявится?
Подниматься к Вам не стану. Холодно, да и ехать уже надо. Второй день прогулять не смогу – студенты не простят. А Вы, как узнаете что-нибудь, сразу же сигнализируйте.
На том и попрощались.
Глава 4.
Василиса не нашла фамилии старушки. Похоже, что это было невозможно. Но адрес бывший завхоз библиотеки Николай Геннадьевич помнил, и не столько его назвал, сколько объяснил на пальцах, как туда ехать.
Василиса с нетерпением дождалась выходного и помчалась в Дубиновку – маленькую и, со слов добрейшего завхоза, почти заброшенную деревеньку.
Говоря так, Николай Геннадьевич ничуть не лукавил.
От некогда богатой, большой деревни почти ничего не осталось. Три-четыре полузаброшенных дома и несколько огородиков с покосившимися заборами – все, что увидела Василиса, выйдя из плотно набитого ранними дачниками, промерзшего автобуса.
На что и как тут жили люди, оставалось загадкой. В первых двух домах на стук никто не отозвался. В третьем доме, похоже, теплилась какая-то жизнь.
К Василисе вышел полупьяный мужик в оборванной телогрейке на голое тело и почему-то в военных галифе.
— Чего тебе? – странно не удивившись новому человеку, спросил мужик.
— Мне бы про старушку спросить, — цепенея, пробормотала Василиса.
— Слышь, Марин! – окликнул кого-то, обитающего в недрах дома. – Фря городская про старушку приехала спросить.
На зов из дома выплыла тетка. О, эта тетка была воплощением и олицетворением всех сожительниц таких вот мужиков. Она была довольно помята и всклокочена, но ничуть этим не смущена. Тушь, размазанная вокруг глаз, синий в огромных красных розах халат, большие розовые тапки. Венцом этого великолепия выступала гигантская заколка, усыпанная сверкающими на солнце стразами в давно некрашенных и неухоженных волосах.
— Борь, кто это? – хриплым с пьяного сна голосом спросила тетка.
— Да говорю тебе, фря городская приехала что-то про бабку спросить, — отозвался мужик и обратился к Василисе: «Пить будешь?»
Василиса помотала головой.
— А баба твоя? – заученно проговорил мужик и захохотал, радуясь, что ошарашил городскую избитой уже шуткой.
«Ужас какой», — подумала Василиса, но решительно продолжила: «В вашей деревне старушка жила. Года не прошло, как умерла. Не подскажете, где ее дом?»
— А тебе зачем? – прищурился подозрительно мужик.
— Да родственники ее попросили съездить, старые квитанции и письма из дома забрать, — на ходу стала придумывать Василиса.
— Ишь, какие! Как хоронить, так не дождешься! Квитанции им подавай! Мы вот этими руками да за свои деньги Ольгу Семенну хоронили! А они где были? – начал кипятиться мужик.
— Да Борь, остынь! Не мы хоронили, а из Рябиновки приезжали, забрали бабку-то, — внезапно вступилась тетка. – Тебе волю дай, так ты много чего наговоришь!
Чего надо-то? Дом показать? – обратилась она уже к Василисе. – Вон, дальний, — махнула она рукой в сторону.
— Это наш теперь дом! Тут все теперь наше! – продолжал пузыриться неугомонный мужик. – Мы тут все снесем. Конюшню для богатеев сделаем. И коней закупим, да! Конюшня будет получше, чем у депутатов ваших. Обзавидуются все. А Никитка из Рябиновки больше всех. Сунется, а я ему: «Эти кони для богатых, а не для тебя, оборванец!» Будет он мне еще доказывать что-то!
— О, понес, понес, коневод проклятый! Водка весь мозг вымыла. Конюшня, ага. Ты лошадей-то только в кино и видал. Заведет он! Иди в дом, животновод со стажем, — проговорила тетка, заталкивая своего мечтательного сожителя в дом.
— А ты туда ступай, в дальний дом, ищи там свои квитанции. Может что осталось, — обратилась она к Василисе и захлопнула дверь.
Василиса постояла еще, послушала приглушенную тяжелой, обитой дерматином дверью ругань коневода со своей дамой сердца и пошла к указанному дому.
Дом, видно, когда-то аккуратный и ухоженный, после смерти хозяйки осиротел и осунулся. Засохшие, неубранные на зиму цветы в горшках, расставленных на веранде, задавали грустное настроение, навевая мысли о бренности бытия. Старая, облезлая дверь с гордым номером 19 на бронзовой табличке, меж тем, была плотно закрыта и снаружи придавлена березовым поленом. Зачем был оставлен этот номер, и насколько давно в деревне было такое количество домов, оставалось неизвестным.
С трудом отодвинув рассохшееся полено, Василиса отворила тяжелую дверь. Перешагнув порог, гостья, оторопев, остановилась.
Перед ней открылась приличных размеров комната, очевидно, служившая и спальней, и кухней, и даже какой-то мастерской – в дальнем углу стояли козлы с банками, кистями и тряпками. Вся комната была густо расписана портретами, пейзажами, батальными сценами, натюрмортами и еще бог знает чем. Одно вытекало из другого и плавно вплывало в следующее.
Так, в нижнем углу масштабной и по размерам и силе изображения батальной сцене с рыцарями на серых конях, очень мастерски, тонко и изысканно был написан портрет дамы, сидящей вполоборота и с лукавством взирающей на незванную гостью. Тут же, недалеко от битвы был изображен дворик какого-то городка с каменным мостиком, переброшенным через канал. А на месте дома, к которому вроде как должен был вести этот мостик, написана была ваза с букетом цветов, на лепестках которых навсегда каплями застыла вода. Над портретом гордого мужчины в черном, старинном наряде с тяжелой золотой цепью, спускающейся на грудь, бродили единороги, вокруг которых кружились странного вида птицы: то ли павлины, то ли орлы. Длинные, роскошные хвосты и мощные крючковатые клювы сбивали с толку и не давали определиться.
Живопись на стенах была великолепной, но общее впечатление от комнаты, от темных, мрачных красок, от старой, растрескавшейся мебели создавалось тягуче-тоскливое и походящее на безрадостное болото в хмурый, осенний день.
«Тут и повеситься недолго, — подумала Василиса. – Как старушка здесь жила? И кто вообще так расстарался и так гениально, но невесело расписал эти стены?»
Ответ нашелся довольно скоро и, как говорится, лежал на поверхности. В буквальном смысле. На полу и столе замершие полгода назад и нетронутые больше никем, лежали раскрытые альбомы с репродукциями шедевров старых мастеров. Поля альбомов были исписаны вдоль и поперек. Почерк был красивый, витиеватый, но совершенно нечитаемый.
И этим же почерком были написаны какие-то списки на обрывках толстого картона. Эти списки валялись повсюду. Что-то было вычеркнуто, что-то нет. Обычно так составляют списки дел и вычеркивают их по мере выполнения.
На старом холодильнике под большим магнитом в виде красно-синей подковы тоже висел список, но уже с перечнем продуктов. Об этом Василиса догадалась, разобрав целых два слова: хлеб и молоко.
Почерк был один и, скорее всего, принадлежал самой старушке. Да и вряд ли кто-то еще, кроме старушки приходил в этот дом писать списки и расписывать стены.
Василиса все ходила и ходила по комнате, всматриваясь в картины, изображенные на стенах. Красиво, талантливо, гениально, но и, вместе с тем, тоскливо и безрадостно. Какая-то вселенская безнадежность струилась с этих стен. Даже городок с мостиком, поначалу показавшийся милым, сейчас таковым не выглядел. Он был пустым и мертвым, как если бы недавно пережил опустошительную эпидемию чумы. В батальной сцене рыцари уже не смотрели победителями. Они все, как один, походили на всадников Апокалипсиса. Кони под ними не были бесстрашными, они обреченно неслись навстречу своей смерти. Люди на портретах, казалось, тоже знали о своей скорой кончине и смирились. Безнадежная покорность читалась в их глазах.
Василиса внезапно ощутила себя мухой, увязающей все больше и больше в жирной и липкой паутине наваливающегося и опутывающего ужаса. Она села на продавленную кровать и закрыла руками глаза. Ей надо было вырваться из этого серого морока, из тягучей тоски, которая затягивала и затягивала.
«Нет, нет, — бормотала она, — Я не для этого… я не здесь… я из…»
И тут она вспомнила, зачем вообще сюда приехала. Резко встала и, стараясь не смотреть по сторонам, быстрыми шагами подошла к старому письменному столу, который нелогично стоял почти посередине комнаты. Судорожно всхлипывая, она выдвигала ящик за ящиком и вываливала на стол бумаги, поломанные карандаши, засохшие огрызки яблок, скрепки, открытки и письма. Читать письма и рассматривать открытки в этом доме у нее не было ни малейшего желания.
«Все к себе возьму, там и разберусь», — бормотала она себе под нос, запихивая без смущения все письма в свою сумку. Когда сумка наполнилась, Василиса, не оглядываясь на страшную комнату, выскочила на улицу и, наконец, вдохнула свежий, холодный воздух.
Глава 5.
— Она вернулась! Вернулась! А я уже боялась, что потерялась! Далеко ездила да одна! А если бы что случилось? – причитала, семеня Василисе навстречу, Баб Марта. – Голодная. Весь день на ногах. Устала, поди. А я волновалась! Так беспокоилась, так беспокоилась!
Василиса, слушая обрушившийся на нее монолог, с удивлением поняла, что эта чудаковатая старушка и правда, беспокоится и ждет ее так, как давно уже ее никто не ждал. А может и вообще никогда. Может быть, это и есть то, что называют близкими отношениями, семьей? То, когда ждут, когда беспокоятся и заботятся? А что тогда было у нее дома? С ее тогда еще близкими и родными? С сестрами, которые на нее внимания никогда не обращали? С матерью, которая всегда была так сурова, что к ней и подойти было страшно?
И на Василису навалилось сразу все: и страх, пережитый в том странном доме, усталость, осознание своего сиротства при наличии, казалось бы, полноценной семьи. Василиса, не раздеваясь, без сил опустилась на стул и внезапно для самой себя разрыдалась. Ей невыносимо стало жалко всех.
И сестер, которые разъехались и почти не встречались. И мать, которая предала свою семью. И отца, который всю жизнь прожил в неведении, да и видно было, что любви между родителями особой не существовало. И Александру Сергеевну, которая одна! – Василиса уже захлебывалась слезами. – Как? Как она жила одна, отвергнутая единственным родным человеком? Как не сошла с ума? Как могла засыпать в одинокой маленькой комнатке в той квартире в доме с колоннами, зная, что у нее никого в целом мире нет? Она, такая сильная сейчас, как она тогда, будучи совсем девчонкой, смогла выстоять?
Василису все сильнее затягивало в водоворт отчаяния и жалости.
А эта старушка, которая жила в том ужасном доме, расписывая стены страшными, тоскливыми, мертвыми картинами? Как? Почему она жила в старости одна? Без ухода! Без поддержки! И никто, никто из родных даже не приехал ее хоронить!
И меня! И меня тоже некому будет хоронить! Я всю жизнь одна! Я тоже никому не нужна! Я несчастная! Невезучая! Меня никто не любит! Что я делаю не так?
Василису било крупной дрожью, судорогой сводило пальцы, слезы текли, но не ощущались. Бурная истерика, как естественный выплеск нервного перенапряжения, выходила на коду. И кода удалась.
Но вот и страшные всполохи, и громовые перекаты остались позади, оставив после себя успокоительную пустоту. Спустя полчаса, сидя на стуле и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, Василиса уже не рыдала. Глухие подвывания, как это бывает на излете истерики, переходили в икоту и глубокие, прерывистые вздохи.
Баб Марта, выйдя из кухни навстречу Василисе, так и застыла в дверях, оторопев и прижав руки к лицу. Она стояла и испуганно смотрела на разворачивающуюся на ее глазах трагедию. Когда же буря подошла к концу, старушка, шаркая своими домашними валенками, подошла к нервно всхлипывающей Василисе и осторожно прижала ее к себе. И словно закрыла ее собой ото всех несчастий и бед, ото всех сожалений. Василиса, только что бившаяся в рыданиях, погрузившись в сдобно-ванильный мягкий и светлый аромат, всегда окутывающий Баб Марту, стала успокаиваться. Баб Марта ничего не говорила, ничего не делала. Она просто прижимала к себе Василису, пока та не успокоилась. От внезапной истерики остались только слабые всхлипы и вздохи. Тогда Баб Март повела несопротивляющуюся, покорную Василису в ванную и умыла ее. Умытая и успокоенная Василиса сама уже благодарно прижалась к старушке, поцеловала ее и прошептала на ухо: «Спасибо, моя бабулечка», — и пошла, наконец, раздеваться.
***
Запыхавшийся начальник стражи с серым от ужаса лицом ворвался в библиотеку и повалился герцогу в ноги: «Простите, Ваша Светлость! Узник сбежал!»
На ответный рев герцога сбежались придворные во главе с верным Лодевиком.
Страшен был Филипп Добрый в бою, но таким страшным и свирепым, как сейчас, Филиппа еще не видали. Глаза мечут молнии, из горла рвется не то рев, не то рык. Даже преданный граф Грутхузе, славившийся своим бесстрашием и отвагой на поле брани, на сей раз не осмелился приблизиться к патрону.
— Найти! Найти! Казнить! Немедленно! – продолжал, задыхаясь от душившей его ярости, выкрикивать герцог.
«Как бы прибрал его сейчас Господь. Не мальчик ведь уже. Седьмой десяток», — мысли Лодевика метались.
— Ваша Светлость, отдайте мне приказ. Я почту за честь найти для Вас кого угодно! – наконец, взмолился граф и опустился перед герцогом на колено. – Вы знаете, кто Вы для меня! Я за Вас жизнь отдам!
— Художника. Рогира. Найти. Ко мне, – и, не договорив, багровый от гнева Филипп грузно осел на пол. Пот мелким бисером выступил на разгоряченном лбу, на губах пузырилась пена, руки мелко подрагивали.
-Лекаря! Лекаря! – послышалось со всех сторон.
Спустя несколько часов перевернувший все в городе вверх дном, Лодевик вошел в опочивальню Его Светлости.
Герцог бледный с прилипшими к мокрому лбу волосами слабо кивнул вошедшему графу и жадно впился в него глазами. Лодевик почтительно поклонился, поцеловал руку Его Светлости и, понимая, на какой вопрос герцог ждет ответ, начал рассказывать.
— Нигде нет. Этот мерзавец действительно бежал, — при этих словах Филипп судорожно вздохнул и закрыл глаза. – Бежал не один. Со своей супругой, детьми и даже с подмастерьем. Все это указывает на подготовленный и тщательно спланированный побег. Я, Ваша Светлость, взял на себя смелость найти и заковать всех, кто виделся с узником во время его заточения в Вашем замке. Завтра казню. Собственными руками. И не возражайте, – почти нежным, сыновьим жестом погладил граф вдруг вздрогнувшую белую руку Филиппа.
Если бы не слабость, которая сковала все члены герцога, если бы не темная тяжесть, которая давила на лоб, беспощадно вдавливая глаза в череп, Его Светлость удивился бы тону графа Лодевика. Его голосу. Граф, будучи человеком суровым и немногословным, будучи благородным рыцарем, за которого лучше всего говорит его меч, второй раз за день мог бы поразить герцога.
В первый раз граф дал себе волю сегодня утром, когда так горячо обсуждался предстоящий Пир Фазана. Ох, состоится ли он теперь?
А второй раз был сейчас, когда в голосе, в каждом жесте и во всем виде Лодевика сквозили нежность, забота и, вместе с тем, страх за жизнь обожаемого патрона, скрытая ярость из-за невозможности быстрого отмщения.
Герцог снова еле заметно кивнул, призывая графа продолжать.
— В доме Рогира на пороге я нашел расписку. По всей видимости, кто-то в спешке обронил. Вернее, часть расписки. Остальное затоптано и не представляется возможным разобрать какие-либо буквы. Да и в найденной части прочесть можно только подпись «Его Сиятельство, Герцог Урбинский», — закончил Лодевик, с поклоном протягивая бумагу патрону.
— Одноглазый, — хрипло выдохнул Филипп и лишился чувств.