Часть V (Глава 5)

Часть V
Глава 1.
Александра Сергеевна, нагруженная сумками, победоносно вошла в квартиру.
— Я намерена вас баловать. Вас, Василиса, за добычу, которую Вы привезли из радостного дома (Василиса, конечно, рассказала в телефонном разговоре тетке про дом, старушку и письма). Тебя, Марфуша, за просто так, — сказала она торжественно и важно, как переходящее красное знамя, вручила тяжелые сумки Василисе.
Та тихо крякнула, принимая дары, и решила, что тетка по утрам тягает гири, вместо зарядки, коль так легко носит такие тяжести. В сумках оказались заморские деликатесы.
— Понимаю, понимаю, — обратилась Александра Сергеевна к Баб Марте, — что с твоими блюдами ничто не сравнится, но предлагаю отведать и иное.
И она стала доставать из сумок свертки, пакеты и кулечки. Василиса аккуратно извлекала ароматно и вкусно пахнущие пряными и необычными специями яства и раскладывала их по тарелкам. Пакетики же откладывала отдельно стопочкой, как мать учила. Александра Сергеевна посмотрела на стопочку, потом на Василису и как бы ненароком в сторону заметила: «Вот только скажите, что Вы их стираете. Придушу собственными руками».
Василиса облегченно вздохнула и легкой рукой стряхнула стопочку в ведро. Она с детства ненавидела ритуал стирки и сушки пакетов, но ослушаться мать боялась.
Пообедали. Александра Сергеевна с удовольствием, Василиса с восторгом, а Баб Марта сначала с недоверием, а после того, как распробовала новые блюда, с воодушевлением и радостью. После обеда Баб Марта по своему обыкновению прилегла, а тетка с племянницей отправились в кабинет разбирать письма и бумаги, привезенные Василисой.
— Да, почерк замысловатый. Но я видела на своем веку и более изощренные варианты, — сказала Александра Сергеевна, рассматривая конверты.
Письма ничего особенного собой не представляли: обычные разговоры о погоде и ценах на макароны и сахар. А вот подписи отправителей и адрес заинтересовали обеих исследовательниц. Некие Мура и Капа, называющие старушку-художницу сестрой, проживали в Ленинграде. Да не где-нибудь, а на Мойке 12! Последнее письмо датировалось 1989 годом. Видимо, потом переписка прекратилась.
— А давно ли Вы, уважаемая родственница, были в городе трех революций? В Северной Венеции? В городе белых ночей? – обратилась Александра Сергеевна к Василисе, лукаво улыбаясь. У тетки после вкусного обеда было отменное настроение, и Василиса решила поддержать игру.
— Не имела ранее возможности, скудны были средства, — отбила она пас в стиле Тредиаковского, ставя в слове «средства» ударение на последний слог.
Тетка удовлетворенно хмыкнула. Она давно заметила, что Василиса все больше и больше становилась похожей на нее. Речь племянницы, на радость строгой Александры Сергеевны, выровнялась, а чувство юмора стало прямо-таки блестящим. «Девочка в нашу породу пошла», — не без удовольствия подумала тетка, а вслух сказала: «Отлично. Едемте».
Глава 2.
Сидя в купе поезда, пили чай с лимоном из толстостенных стаканов с подстаканниками, ели заботливо упакованные Баб Мартой медовые пряники, и разговаривали.
За окном проносились деревеньки и поля, одинокие станционные домики и леса. А на столике уютно позвякивали ложечки в стаканах, да тихонько посапывал сосед на верхней полке. Разговор, как обычно, начавшийся с перечисления тайн книги с единорогом, перетек в гипотезы о Капе и Муре.
— Я бы не стала сильно надеяться на то, что эти Капы и Муры еще живы. А если и живы, то предполагаю, что дамы довольно пожилые, и нам крупно повезет, если хоть одна из них окажется в здравом уме, — рассуждала негромко Александра Сергеевна. – Но чем черт не шутит? У нас все равно вариантов не много. Попробуем что-нибудь узнать.
— Что за имена такие? – полюбопытствовала Василиса. – Ну, можно предположить, что «Капа» — производное от Капитолины. А Мура от чего?
— Ой, все просто. Мура – сокращенное от Марии. На стыке веков это были довольно популярные сокращения.
Обе помолчали, глядя в темнеющее окно. Василиса, заметив очередной домик, одиноко стоящий в лесу, подумала о странных судьбах людей, живущих уединенно вдали от городов и деревень. «Наверное, — размышляла она, — в таких домах живут люди, которые пребывают в гармонии с собой. Им не нужны магазины и трамваи, кинотеатры и шумные компании. Им хорошо в лесной тишине, иногда нарушаемой шумом проходящих поездов. Смогла бы я так жить? Не знаю. Пока не знаю. Может быть на старости».
Она посмотрела на тетку и, наконец, задала вопрос, давно интересовавший ее: «А Вы когда-нибудь расскажете мне о себе? Как жили? Как выжили?»
Александра Сергеевна внимательно взглянула на нее: «Не сейчас, детка. Еще не сейчас».
И эта «детка» примирила тетку с племянницей. Наконец, сроднило, соединило две такие родственные, но такие до этого времени далекие души.
Строгая, своенравная, так и не простившая давней обиды, нанесенной родной сестрой, Александра Сергеевна приняла Василису. С этого момента Василиса все же стала «деткой» и «милочкой». С удовольствием отзывалась на «ты», решив раз и навсегда вопрос о признании тетки главой своей маленькой семьи, состоящей из нее самой и Баб Марты.
Глава 3.
Петербург обрушился на Василису сразу же, не успела она вслед за теткой выйти из здания вокзала.
Город был обшарпан, неопрятен, дождлив, но невероятно прекрасен. Тетка, идя своим размашистым шагом, морщилась при виде грязных, пьяных людей, заполонивших привокзальную площадь. Брезгливо их обходила, фыркала и вполголоса ругалась. Василиса же их не замечала. Она смотрела только на дома, впитывала сырой, пахнущий морем воздух, подставляла лицо мелкому дождю и радовалась, и восхищалась, и удивлялась. Никогда она не чувствовала себя такой чистой и легкой.
— Буду здесь жить, — выдохнула она.
— Ни в коем случае! – отрезала тетка. – Приезжать – пожалуйста. Но жить – никогда. Грязь, отвратительная погода, пронизывающий ветер, дующий отовсюду, и вселенская тоска.
Василиса только улыбнулась. Ее забавляла «житейская мудрость» и принципиальность тетки. «Как захочу, так и сделаю», — подумала она и весело зашагала дальше.
В гостиницу решили не заселяться. Приехали одним днем. Узнают про старушек и домой.
Идти до Мойки оказалось недалеко. Александра Сергеевна и так всегда ходила быстро, а тут развила какую-то небывалую спринтерскую скорость. Василиса за ней практически бежала, улавливая на ходу обрывки исторических справок, литературных курьезов и дат, которыми сыпала Александра Сергеевна. Так они и неслись по Невскому проспекту: впереди летящей походкой Петра Великого с картины Серова седая дама, а за ней, перепрыгивая через лужи, наталкиваясь на прохожих и беспрестанно извиняясь, девушка с длинными, растрепанными волосами, выбившимися из-под красной беретки. Если бы в это время на Невском проходил какой-нибудь марафон любителей спортивной ходьбы, несомненно, эти двое обошли бы на полкорпуса любых чемпионов.
Подлетев к знаменитому дому, Александра Сергеевна затормозила, остановилась и, надев маску строгой, но вежливой дамы из Горсовета, вошла в парадное. Василиса так устала за время забега, что даже не смогла качественно разволноваться, увидев тот самый дом того самого Поэта. Она просто вошла вслед за теткой.
Как ни странно, но квартира оказалась не коммунальной. На входной двери была табличка только с одним номером. Но дверь не коммунальной квартиры открывать вовсе не торопились. Александра Сергеевна собралась уже уходить, но тут робко заворочалось нечто в дверном замке, начали подниматься и опадать дверные цепочки, и из-за двери на непрошенных гостей взглянул помутневший от старости, но по-суворовски строгий взгляд. После долгих объяснений на лестничной площадке, раздеваний в огромной прихожей, блужданий по длинной анфиладе пустых комнат, гостьи, наконец, добрались до небольшой комнатки с тремя высоченными окнами, задрапированными бархатными шторами, и гигантской, почти театральной люстрой, царственно свисающей с лепного потолка.
Василису так поразила эта огромная сверкающая люстра, что она не сразу обратила внимания на вторую маленькую старушку, которая кротко сидела за круглым, покрытым старомодной скатертью с кистями столом, по-ученически положив перед собой маленькие сухонькие ручки. На второй стул так же кротко присела и старушка, впустившая гостей. Оказалось, что старушки чудесным образом похожи. Ну, буквально, одна была копией другой. Две беленькие аккуратные головки с остатками волос, беленькие же кружевные воротнички с камеями на тонких шейках, темные платья с красивой вышивкой на манжетах. «Боже, двое из ларца, — подумала Василиса, — одинаковые с лица. И вообще, что-то в последнее время меня постоянно окружают разнообразной причудливости старушки».
— Здравствуйте, милые дамы, — высокопарно начала Александра Сергеевна, выкладывая на скатерть книгу с единорогом. – К нам в руки попала вот эта книга. Похоже, что она до недавнего времени находилась у вашей сестры. Вам эта книга знакома?
— Капочка, это ж наша! – воскликнула тонким, нежным голосом одна из старушек. – Она, оказывается, у Ляльки была! Вот негодница! Все ценное к себе в нору подмосковную утырила!
Это «утырила» так диссонировало с комнатой, с самими старушками и, тем более, с тоненьким, кукольным голоском, что Василиса невольно передернулась, а Александра Сергеевна хмыкнула.
— Ой, Капочка, посмотри на них! Московские интеллигенты приехали. Я, к вашему сведению, всю жизнь проработав с уголовниками, никакими речевыми оборотами не гнушаюсь. И «утырила» — это еще мягко сказано. Но обещаю при вас не злоупотреблять бранными словами, если это вас так смущает.
Александра Сергеевна хмыкнула еще раз. Меньше всего этот божий одуванчик походил на бывшую работницу с преступными элементами. Но как знать, как знать! Оставалось надеяться, что вторая старушка на поверку не окажется главарем какой-нибудь банды.
— Это Капочка у нас в семье ангел, — продолжала бойкая старушка, носившая, по всей видимости, имя Мура. – Всю жизнь Капочка при церквах да при монастырях. А я ничуть. Я при зэках.
— Господи, как же Вас к преступникам занесло? – несколько запоздало удивилась Александра Сергеевна. И ее хриплый, прокуренный голос прогремел трубой Иерихонской на фоне нежного голоска хозяйки.
— Длинная история. Вы чай пить будете? – обратилась гостеприимная старушка к гостям.
Тетка с племянницей переглянулись и кивнули.
— Глянь, кивают. Капочка, они согласны. Накрывай к чаю.
Капочка молча поднялась из-за стола и аккуратно пошла к двери. Шла она несколько странно, глядя в одну точку, куда-то вдаль.
Мура поймала заинтересованный взгляд Александры Сергеевны и пояснила: «Слепая она. Солдатики в свое время подшутили. Быдло бесноватое. Глазки ей попортили. Но я после отомстила, конечно. Постреляла голубков».
«Боже, куда я попала? Что за страшные вещи старушка рассказывает? Да так легко, как будто ничего ужасного не произошло: ну глазки попортили, ну постреляла… Что это? Какая-то жуткая, нечеловеческая жестокость», — подумала Василиса.
А Александра Сергеевна сразу как-то съежилась, обняла себя руками, как будто озябла, и одними губами прошептала: «Люто-то как».
— Это верно, время было такое. Лютое. Полная неразбериха, царство хаоса, бандитов множество. И каждый норовит напроказничать. Шалопаи.
— Ну, то зверство, которое они с Вашей сестрой совершили, проказой назвать трудно, — воскликнула Василиса.
— Девочка, конечно, права, — проговорила Мура, глядя куда-то в сторону. – Но после того, что я в жизни видела, эти убитые мною мальчики кажутся вполне невинными. Много грязи, много мерзости. Подлости еще больше. Вспоминать не хочу.
Тихая Капа вошла в комнату, толкая перед собой маленький столик на колесиках. Василиса кинулась ей помогать. Вместе они накрыли на стол и все сели чаевничать. Красивые тонкого фарфора бело-синие чашки, блюдца, ложечки с витыми ручками, сахарница с кусковым сахаром и маленькими щипчиками, большой уютный чайник, расписанный ангелами, тарелочка с аккуратно нарезанным лимоном и хрустальные розетки с разными вареньями — все изумительно прекрасно, если бы не эти «попорченные глазки» и «убитые мальчики». Это были два разных, ни в каких точках не соприкасающихся мира, которые вопреки всем законам именно здесь, в этой комнате и пересекались.
«Хотя, — думала Василиса, которую очень волновала мысль об этих двух мирах, — наверное, так и должно быть. Именно этот уют, эти шторы, чашки, щипчики, камеи, люстры и есть то, что является защитой, завесой, броней, спасающей от внешнего мира с его ужасами и зверствами. По крайней мере, для этих двух старушек».
— И все же, как Вы связались с уголовниками? – обратилась Александра Сергеевна к Муре. Видимо, эта московская гостья уже овладела собой. Ее деятельная натура не позволила ей и на сей раз долго оставаться в сером, вязком, липком ужасе сопереживания и сочувствия к сухонькой старушке, покалеченной много лет назад. «Да, это случилось, но так есть», — твердил ее логичный профессорский, закаленный жизнью и борьбой ум. Это спасало всегда. Спасло и сейчас.
— Как, как? Да деваться было некуда, — промурлыкала Мура. – Теперь-то уж можно рассказывать: дело давнее, да и времена сейчас другие. А вы люди хорошие, сразу видно. Поймете.
Папенька с маменькой успели уехать в Швейцарию. А мы с Капочкой – нам тогда по 15 лет было – на втором пароходе отплывать должны были. Детей тогда с родителями не отпускали, тем более, таких взрослых. Хотят родители покинуть СССР – пожалуйста. А детей родина для себя сбережет. Понадобятся еще, да и перевоспитать можно. Вот мы под другими фамилиями вторым пароходом и должны были отчалить. Ну не судьба, видимо. Захлопнулась мышеловка. В два дня перестали выпускать всех. Мы остались в молодой, но строгой республике. А что поделаешь? Папенька уж насколько состоятельным был, да так и не смог нас вызволить. Так и случилось. Они там, мы здесь.
Сначала вещи из дома продавали. На то и жили. Потом картины, серебро и оставленные маменькой драгоценности кончились. Что делать? Родители, как могли, деньги пересылали, да что толку-то? Пока доллары да франки через все конторы и бюро пройдут, мы получим пшик. Да и деньги тогда скакали: то сотни тысяч, то миллионы. Обычные ботики полмиллиона стоили. Я помню, как мы их Капочке к именинам купили. А они американскими оказались, на картонной подошве. Ух, и ушлые эти американцы были! Всякую дрянь нам продавали.
Помыкались, помыкались мы без денег – воровать не обучены, просить стыдно, в содержанки рано, да и нелепо. Тут-то нас и вызвали в четвертое отделение СО УСО и, как оказалось, это стало решением проблемы. Правда, почему именно туда, до сих пор не пойму. Мы не белогвардейцами и, упаси бог, жандармами и карателями не были. Но почему-то наказали ехать туда.
— А что такое СО УСО? – заинтересовалась Василиса. Она уже нарисовала в своем выпестованном на книгах воображении двух белокурых девчонок в платьях с заниженной талией и в смешных тупоносых туфлях с пряжками, покупающих у спекулянтов высокие ботики со шнуровкой. Но странное буквосочетание оторвало ее от этой картинки.
— СО – Секретный отдел. УСО – Управление секретно-оперативное, — скороговоркой отрапортовала бывшая работница с уголовниками. И уже спокойнее продолжила. — Вот какого-то черта именно туда нас и вызвали. Думаю, все произошло из-за полной неразберихи, которая тогда была нормой. Мы, дуры, и пошли, хотя могли бы догадаться, что нам там делать вовсе нечего. В этом странном отделе нам вежливо, но настоятельно порекомендовали заняться делом, а не шаландаться просто так. Как сейчас помню, как заинтриговало тогда меня это слово «шаландаться», — последнее слово Мура произнесла с придыханием, пришепетывая и явно наслаждаясь шелестящими согласными. – Так вот, наказали приступить к работе на следующий же день. Мы так обрадовались, что даже не поинтересовались, что за работа. Говорю же, дуры были. Хотя, как посмотреть. Если бы тогда не пошли на эту работу да не прикрылись охранной грамотой этого самого СО УСО, где бы мы оказались лет через пять с нашей-то родословной и буржуазной наследственностью? Так что как говорят: «что ни делается…»
Да, работа. Сказали прийти к восьми утра к Исаакию. Мы нарядились в то, что еще оставалось, и побежали. Что мы там увидели, вы можете догадаться. Нет? – Мура распахнула свои, цвета поблекшей небесной глазури глазки. – Ну, девочка, ладно. А Вы, гражданка, — обратилась она к Александре Сергеевне, — тоже не догадываетесь?
— Я 38-го года. Откуда мне знать такие тонкости? – пробурчала несколько пристыженно гражданка.
Мура только вздохнула: «Эх, молодежь! В то время в подвалах Исаакиевского собора находились временные арестные помещения. Так-то! Мы, как увидели, куда нас привели, так дар речи потеряли. Ужас! Капочка и вовсе чувств лишилась. Но оказалось, что не все так страшно. Нас не сажать решили, как мы себе надумали, а заставить работать детей буржуев, идейно прогнивших, покинувших и предавших Родину.
Работа, как вы понимаете, досталась нам еще та — разносить еду заключенным. Конечно, если это можно было назвать едой. Баланда с куском хлеба: что-то вроде супа из заплесневевшей чечевицы, которая отвратительно пахла селедкой, и такой же заплесневевший хлеб.
И чего мы там только не насмотрелись и не наслушались! И для двух кисейных барышень неполных шестнадцати лет! Да… Там ведь и политические, и бандиты сидели – все. В коморке, в которой и двоим-то тесно, содержалось человек по восемь. Спали по очереди, гадили в углу. Ужас. Ой, извиняйте. Забыла, что обещала гадости не произносить, — спохватилась Мура, но тут же, видимо, стараясь быстрее избавиться от тяжелых воспоминаний, торопливо продолжила, — Капочка иногда вырывалась в собор наверх посмотреть на иконы, вдохнуть святого воздуха. Да и там все было изгажено и размалевано. Мрак стоял кромешный. Я думаю, что Капочка тогда и стала о Боге задумываться. Она и раньше-то чутко отзывалась на все светлое. А тут, среди грязи и беспросветной мерзости, и вовсе воспарила. Уверена, это ее тогда и спасло.
Потом на «шпалерку» перевели. На улицу Шпалерную. В женское отделение. Уж лучше бы не переводили. Осужденные женщины во сто крат хуже осужденных мужчин, уж поверьте.
Так и работали, так и жили. Но еда была, деньги какие-никакие, да и защита, как выяснилось позже. А то пустили бы нас в расход, даже не задумываясь. Время было страшное, да».
Сухонькая Мура ненадолго замолчала, провалившись, по-видимому, в то страшное свое время. А после продолжила не своим, глухим голосом, в котором уже не слышалось перезвона колокольчиков: «А потом Капочка под раздачу на улице и попала. Там же на Литейном, рядом с Большим домом. Его как раз только построили. Не хочу вспоминать, как было. Скажу только, что чуть не умерла, когда увидела Капочку с кровавыми глазами и гогочущих солдатиков. Метнулась к первому попавшемуся охраннику – нас все знали и даже уважали – выхватила у него из кобуры наган и всех их, голубчиков, положила. Я всегда метко стреляла. Папенька учил. Причуда у него была такая, а тут пригодилось.
Меня потом даже не сильно ругали. Пожурили только, я бы так сказала. Капочку, конечно, от работы отстранили и даже какую-то пенсию назначили. А я работала и работала. На Шпалерной, потом в Разливе в женской трудовой колонии, ну и, конечно же, в Крестах – куда от них деться. Это апофеоз моей трудовой деятельности. Гордиться особо нечем. Но надо было на что-то жить. А родословная наша, как я уже говорила, много шансов выжить не оставляла. Ладно, закончили о страшном. Теперь вы все о нас знаете: я по тюрьмам, а Капочка в религию ушла. Так и прожили жизнь. По-разному, что уж говорить».
Мура замолчала, задумчиво помешивая ложечкой с витой ручкой сахар в чашке, а Александра Сергеевна вздохнула и выговорила: «Тоже опаленные. Много нас таких. Но живы, а это главное».
— А в ответ на твое замечание о зверстве, я тебе отвечу так, — продолжила Мура, все еще пребывая в далеком своем страшном прошлом, — конечно, зверство, оправдания которому нет. Но те юные мальчики были обыкновенным, пьяным отребьем, которое так хвасталось своей удалью молодецкой. Эта дурная, мало понимающая и вовсе не принимающая любые моральные устои удаль была в русском человеке всегда в любом времени и в любом сословии. Тут и пьяное, жестокое самодурство помещика, мужика крестьянского, солдата, купчика или студентика, пытающегося доказать что-то своим товарищам. Это сродни тому, как два болвана напьются, порубают третьего, а протрезвев, бегут каяться. И недоумевают, как такое могло случиться. А вот обдуманная жестокость, тонкое, мстительное предательство, изощренные пытки, изуверский, уничтожающий душу выбор между страшной смертью или жизнью крысы, — все то, что я после наблюдала в тюрьмах да распределителях среди общества интеллигентов и профессоров, людей, вроде воспитанных на великой русской литературе, понимающих ценность личности, далеких от все той же пьяной удали, — это было самое страшное. Страшное тем, совершалось оно не по дури, а обдуманно и только вследствие трусости своей душонки: мелкой и трясущейся.
Повисло тяжелое молчание. Женщины, сидевшие за круглым столом, таким уютным, таким домашним, пытались и не могли выкарабкаться из вязкого ужаса правды, которая навалилась на каждую, придавив каждую же своей тяжелой, мало соизмеримой с возможностями и отпущенными богом силами ношей.
Первой опомнилась Василиса. Спросив разрешения и получив указания, в каком направлении двигаться, она пошла на кухню снова ставить чайник. Идя по пустым, гулким комнатам, она представляла, как много лет изо дня в день проходили здесь старушки: одна на страшную свою работу, другая в храм, чтобы не увидеть, нет, — почувствовать своего бога в святом месте.
Глава 4.
Когда Василиса с полным чайником горячей воды вернулась в комнату, две дамы внимательно рассматривали книгу. Третья же с милой полуулыбкой смотрела сквозь них и сквозь время. Она слушала.
— Так, так, так, вы тоже это нашли! – радостно щебетала Мура, уже отогнав от себя страшные воспоминания. – Это наша с Капочкой была любимая игра детства. Выискивать слова в этой таинственной вставке и сопоставлять их. Мы тоже решили, что эта вставка не родная. Они разные: страницы в книге и страницы во вставке. А потом тоже, как и вы, догадались на свет просмотреть лист и увидели слова.
— Мы не догадались. Я случайно, — втайне гордясь своей честностью сказала Василиса, разливая кипяток по чашкам.
— Глупость и честность у нас в роду, — укоризненно глядя на племянницу проговорила Александра Сергеевна. – Могла бы и соврать, деточка, нас бы за умных в этом доме приняли.
Все рассмеялись.
— Показывайте, что нашли, а мы повспоминаем, что сами откопали, — промурлыкала Мура.
И тут послышался тихий голос:
«Где-то что-то под Марией
В храме огненном лежит.
Это что-то ждет кого-то.
За обиду отомстит».
Василиса вздрогнула. Она впервые услышала голос седовласой Капочки. Как и сама старушка, голос был мало похож на земной, обыденный. Он больше подходил призраку: призрачный, шелестящий. Но он не пугал – скорее, завораживал, как завораживает все потустороннее и таинственное.
Александра Сергеевна тоже была удивлена, но отнюдь не голосом. За свою долгую, насыщенную жизнь ей посчастливилось увидеть и услышать многое. Александру Сергеевну удивил стих, напомнивший детскую считалочку, которую уместнее было услышать из уст ребенка нежели от пожилой дамы.
А Мура рассмеялась: «Ой, Капочка, ты помнишь! Точно, точно! Когда бабушка нашу семейную легенду рассказывала, она постоянно этот стишок вспоминала. Мы с Капочкой его потом в считалочку превратили».
«Угадала», — подумала Александра Сергеевна, а вслух спросила: «О чем стих-то? И что за легенда?»
— Стих о чем-то, что спрятано где-то. Не знаю. По мнению бабушки, это «что-то» — наше семейное. Точнее, семейная тайна. Вроде как нашего далекого предка кто-то сильно обидел. Предок этот оказался злопамятным и поклялся страшно отомстить. И как мы с Капочкой в детстве полагали, месть так пока и не свершилась, потому как стишок жив и передается из поколения в поколение. Передавался. Нам некому его передавать. Ни у нас с Капочкой, ни у тем более, Лельки детей не родилось. Род кончился, — Мура грустно вздохнула. Помолчала, задумавшись. А после кивнула, как бы соглашаясь с какими-то своими мыслями, и продолжила. – Я думаю, что мы с Капочкой логичный вывод в детстве сделали: мести еще не было. Смотрите, если бы все свершилось, то и легенда, и стишок перестали бы существовать, потеряли бы актуальность, нет?
— Как знать, как знать, — проговорила Александра Сергеевна, постукивая своими длинными, холеными пальцами по столу. – Месть вполне могла свершиться, а вы вполне могли этого не знать. Что-то тут есть такое..., — тетка задумалась и умолкла.
Василиса не вытерпела: «Да что такое-то?»
— Мне в голову пришло, что все это как-то связано с…, — медленно проговорила Александра Сергеевна. Она все так же задумчиво достала из сумочки портсигар, извлекла из него сигарету, вставила ее в мундштук, прикурила от спички и с наслаждением затянулась.
— Мне нравится, что Вы ни в грош не ставите наше мнение по этому вопросу, — рассмеявшись, сказала Мура, указывая тоненьким старческим пальчиком на мундштук с сигаретой. – Но курите, курите. Мы не против.
— Благодарю, — мало обращая внимания на справедливый выпад хозяйки дома, буркнула нарушительница этикета. – Я тут подумала — и почти уверена, что права — все связано с этой книгой. В книге кто-то зашифровал информацию – ну, допустим, путь к чему-то, что спрятано где-то под какой-то Марией в некоем храме, и это что-то должно служить орудием мести. Плюс легенда от бабушки… Если послание в книге не разгадано, а книга всегда хранилась в семье, то да, возмездия от вашего обидчивого предка действительно пока не свершилось. Книга всегда находилась в семье? – Александра Сергеевна строго посмотрела на старушек.
Василиса даже испугалась. А ну как начнет сейчас божьих одуванчиков ругать-отчитывать! Но Мура, видимо, почувствовав потенциальную грозу, торопливо заверила суровую гостью: «В семье, в семье. Книгу даже показывать никому было нельзя. А про то, что вынести из дому, и подумать было невозможно».
— Хорошо, — одобрила успокоенная Александра Сергеевна.
Мура улыбнулась. Было очевидно, что ей нравилась эта умная, дерзкая, задиристая дама, не дающая спуску никому: ни молодым, ни старым. Таких Мура уважала с детства. Только мало их на свете. А тут такой подарок на старости!
— Еще момент, — продолжала дерзкая и умная дама, быстро записывающая что-то в своем блокноте, — что с легендой? Семейной. Что-то еще бабушка рассказывала, кроме истории об обидчивом предке? Нам сейчас бы все пригодилось.
— Все-все? – лукаво прищурилась Мура. – Ну слушайте. Например, в нашем роду на одно поколение всегда приходился художник. И не просто художник, а придворный художник. Так было и до революции, и после. Такое вот наследие. В нашем поколении художник — Лелька, хоть и сумасшедшая, но талантливая.
Василиса передернулась, вспомнив страшные картины на стенах в доме этой талантливой художницы.
— Та же Лелька была вполне себе придворным живописцем. Писала портреты вождей и знати, только современных. Писала, конечно, пока не свихнулась. Потом ее стали опасаться и удалили из свиты. А до Лельки живописцем был кузен папеньки Борис Павлович. Он два портрета последнего царя успел написать. Их, правда, потом сожгли. Его тоже. До Бориса Павловича художником был дед Петр Александрович. Тоже писал портреты царей и аристократов. Ну и так далее. Со слов бабушки, мы из обрусевших французов. Наш предок-француз — художник, как вы уже догадались, будучи придворным живописцем Наполеона, пришел в 1812 вместе с Бонапартом да остался. Причина проста – влюбился. Как-то ловко сдался в плен. К оставшимся в России французам тогда неплохо относились. Не ко всем, конечно. Но предку повезло. И еще как! Стал портретистом сначала у Юсуповых, а после и у Александра I. Так и пошло.
Книга, кстати, его. Он ее с собой из Франции привез.
— Замечательно! — воскликнула Александра Сергеевна, — пока достаточно!
Василиса ни разу не видела тетку в такой ажитации и теперь наслаждалась зрелищем. Зрелище и впрямь было захватывающее. Тетка, вскочив, с удивительным проворством и даже изяществом металась по комнате, воздевая и стремительно опуская руки.
— Художник! Художники! Портреты! Книга! Мастера месть! Храм! – выкрикивала Александра Сергеевна.
— Свихнулась, — улыбаясь, констатировала Мура, наблюдая за московской гостьей. – Ну а что? Приехала, узнала, накрылась.
Александра Сергеевна, видимо, отбегав по комнате положенное удивленному человеку время, рухнула на свой стул, допила залпом чай из чашки и радостно посмотрела на остальных.
— Уф! Не накрылась, не накрылась! – довольная собой воскликнула она. – Не дождетесь! Все сходится. Вы еще не поняли? Смотрите! – она торжественно пододвинула свой блокнот к центру стола.
Василиса с Мурой быстро склонились над исписанными листами, и даже вечно странствующая в темноте и мечтах, меланхоличная Капочка придвинулась немного ближе.
— И? – вопросительно глядя на Александру Сергеевну, сказала Мура. – Что из этих каракуль мы должны принять за слова?
— А еще «Культурная столица»! – передразнила Муру Александра Сергеевна и стала водить пальцем по странице, поделенной на три колонки, обозначенные, как «стих», «книга» и «легенда». – Вот. В стишке говорится о мести, пламени, храме, обиде, Марии, так? То же, ну или почти то же мы обнаружили в книге: месть – она же отмщение, пламень – опять-таки, он же огонь, храм и там, и там. Что нам это дает? Это нам дает убежденность, что стишок и книга связаны. Одно дополняет другое. Следуем далее. Ассоциация: Господь, Мария, святой, младенец, надеюсь, у всех одна? Добавляем сюда храм, что получаем? Правильно, в некоем божьем храме Святую Марию со святым младенцем. И под картиной или скульптурой Марии с младенцем что-то прячется.
Более того, храм у нас не какой-нибудь, а огненный, что вполне может указывать на стиль самого здания, храма. Ну очень хочется что-то вроде пламенеющей готики добавить. Ладно, пока оставим. Но тем не менее, у нас есть «30 гербов рыцарей» или «30 рыцарей с гербами», и вполне возможно, эти гербы рыцарей или портреты рыцарей с гербами висят в каком-то храме.
А теперь! – Александра Сергеевна подняла палец вверх, призывая всех прислушаться, как бы предполагая, что кто-то может вместо того, чтобы жадно пожирать глазами ученую даму и внимать ее речам, пойти, например, прогуляться по комнате, — теперь об обиде и мщении. Тут переплетаются книга, стих и легенда. Да, все три элемента. Обида предка, месть мастера, «за обиду отомстят». Что доказывает связь между всеми тремя источниками. И уверена, что то, что спрятано, и является этой местью мастера.
Что еще? Еще у нас в роду, — она дернула подбородком в сторону старушек, — художники. А художников часто называли мастерами. Так что даже можно утверждать, что древний предок ваш, как это не удивительно, тоже был художником. И художником, которого кто-то обидел. Из чего следует, что месть мастера – картина? Уф, — докладчица облегченно выдохнула.
Внимательные слушатели тоже выдохнули. А Василиса все-таки спросила: «А Божественный флорентиец? А мост?»
— Зануда, — только и ответила племяннице тетка. – У меня они пока никуда не встраиваются. Я понадеялась, что вы про них забудете.
— Микеланджело, — сказала Мура. Не вопросительно. Утвердительно. Мы знаем, что это про него сказано. А про мост бабушка что-то интересное рассказывала. Капочка, не помнишь?
Капочка подняла свою беленькую головку и прошелестела: «Мостом бабушка какой-то город называла».
— Город-мост? – изумилась Александра Сергеевна. – Есть, над чем подумать. Хорошо, а что вы нашли в этой вставке? Может это нам поможет? – обратилась она к старушкам.
— По сути, то же, что и вы, — ответила Мура, задумчиво глядя на старинные листы книги. – Правда, мы еще нашли здесь герцога какого-то. Точнее, не мы с Капочкой нашли, а бабушка нам его показала и про него рассказывала. Мы, к сожалению, ничего не запомнили. Маленькие были, да и не сильно это нас интересовало.
— С герцогом как раз проблем нет. Это Филипп III Добрый – герцог Бургундский. Книга ему принадлежала. Вот он сам изображен. В черном. Плюс в названии книги девиз ордена Золотого руна, который основал этот самый Филипп. И во вставке указано, что ««Я – книга учтивого рыцаря. Великого герцога Запада». Так себя называл этот герцог. Видите, эти слова здесь, в маргиналиях, — и Александра Сергеевна указала пальцем на искусно спрятанные слова. – Плюс здесь же, во вставке, девиз самого Филиппа «Non Aliud» — Иного не желаю. Так что все то, что красиво, ярко написано и нарисовано, подтверждает, что книга именно Филиппа III. А вот то, что выдавлено пером, может относиться к Филиппу, а может и нет.
— Интересно, — Мура задумчиво погладила рукой книгу, — мы столько лет владели этой книгой и столько раз ее рассматривали, а ничего про герцога Запада не увидели. Вообще этих слов не находили.
— Ничего, ничего, далеко не все такие умные и внимательные, как мы, — успокоила ее Александра Сергеевна и улыбнулась. – Ну попробуйте еще что-нибудь вспомнить, вдруг получится?
— Были те же рыцари с гербами, младенец, Мария, храм, мост. А! Было еще одно слово, только странное какое-то. И я не помню, где оно было написано. И что за слово, тоже не вспомню. Но это точно была не латынь. Вроде это был немецкий. По крайней мере, очень похож на немецкий. Капочка, не вспомнишь?
Капочка покачала головой и Мура развела руками, как бы говоря: «Уж простите нас, старушек». Александра Сергеевна тяжело и укоризненно вздохнула. Василиса тут же решила, что, если бы старушки учились на курсе у ее тетки, не миновать им двойки за семестр, а то и пары-тройки ударов розгами, вымоченными в рассоле.
Александра Сергеевна с Василисой просидели со старушками до самого вечера и только потом всполошились, что могут не успеть на поезд. Выпросив у сестер книгу на неопределенное время и, пообещав звонить, как только что-то новое узнают, московские гостьи отбыли на вокзал.
***
Тем не менее день пира приближался, а с ним празднества и турниры. Лилль был украшен и даже чист. За неделю до события на площади был зачитан указ герцога, в котором под страхом смертной казни запрещалось выливать помои из окон, велено было отмыть от смрадной вони мостовую у домов, повелевалось ходить нарядными и не сквернословить. Город как будто вздохнул и расцвел, запах нежностью распускающейся мимозы, замер в волнующем ожидании праздника.
С начала недели в герцогский замок стали съезжаться гости. Все сплошь благородные и достойные рыцари святейшего Ордена Золотого руна. Прибыли и герцог Клевский и доблестный, не ведающий поражений на поле брани лорд Ланнуа и прославленный Рейно II Ван Бредероде и множество других, не менее прославленных и отважных рыцарей, с гордостью несущих свой меч во благо Господа.
Да, этот праздник должен был войти в историю, как справедливо заметил учтивый Давид Обер – придворный летописец и переводчик. Он не преминул указать на это Его Светлости Филиппу Доброму.
Герцог оправился от своей тяжелой болезни, но еще долгое время оставался бледен и хмур. Преданнейший граф Лодевик неоднократно осведомлялся у Его Светлости, так ли необходим предстоящий пир и не послать ли все к дьяволу, а после удалиться в Брюгге, где спокойно и нет этой праздничной суеты. Филипп же оставался неумолим: «Праздник состоится во чтобы то ни стало». И он состоялся!
Такого христианский пир еще не знал.
Невиданные ранее никем декорации украшали сцену. Здесь были: модель гигантского корабля, груженого товарами, небесный замок с башнями, над шпилями которых развевались знамена лучших из лучших, густой индийский лес, кишащий диковинными зверями. Герцог и сам был готов поверить в существование этих невозможных, богопротивных тварей, если бы со слов устроителей пира не знал, что под звериными, мерзкими шкурами скрываются шуты и шутихи из придворного театра. Вдали белым призраком возвышалась церковь, и стеклянные окна ее блистали в лучах осторожного еще февральского солнца. С правой стороны помоста раскинулась безлюдная пустыня, в центре которой страшный тигр замер в смертельном поединке с огромной змеей. На помост всходил и спускался с него великан-сарацин, ведя за собой, как ручную собачонку, огромного слона. Ветряная мельница, на крыше которой сидела деревянная сорока, вызывала всеобщее ликование и восхищение. По ней можно было сколько угодно стрелять из луков и арбалетов.
Но никто доселе не придумывал того, что придумали неутомимый граф Лодевик и распорядитель пира — восхитительный Оливье де ла Марш: исполинских размеров пирог, разместившийся на столе. Пирог был не просто гигантским, — в этом не было бы ничего удивительного. В пироге помещались двадцать четыре музыканта, играющие по очереди на разных инструментах! Все поражало и услаждало взор: и сам Оливье де ла Марш, переодетый в белые женские одежды, олицетворяющий собой Святую непорочную церковь и поющий жалобную песнь-прошение встать на защиту христианской добродетели рыцарей Ордена Золотого руна, и прекрасные дамы, одетые скромно, но почтенно, изображающие те самые добродетели, и нечестивые грешники, преклоняющие головы пред Белой Церковью. Все было великолепно и заслуживало того, чтобы об этом пире сложили легенды.
А яства! Они были бесподобны. Доброе вино лилось из бочек. Горы блюд возвышались на столах. Золотая, серебряная посуда, хрустальные сосуды, украшенные драгоценными камнями.
Несколько раз перед троном герцога проносили живого фазана с тяжелой золотой цепью на шее. Этого-то фазана и предстояло запечь, чтобы после над ним произнести клятву Богу и Святой деве, затем дамам и фазану пойти войной на турок для спасения церкви. Все произошло в точности. Молодая девушка вскоре поднесла на золотом блюде великолепнейшего фазана и герцог, держа руку над птицей, совершил древнейший обряд – поклялся, что будет первым, кто воткнет свое копье в нечестивого дабы освободить Святой город Константинополь. Вслед за ним принесли клятву и остальные рыцари святого и непорочного ордена.
Пир продолжался до самого вечера. Несколько раз обносили слуги гостей блюдами с изумительно приготовленной едой. На десерт были явлены яблоки и финики. И конечно же, герцогский стол не обошли пирожные, посыпанные ценным сахаром и еще более ценной корицей. Гости ахали и восторгались. Да, пир удался на славу. Ни у одного монарха не хватило бы ни денег, ни могущества так удивить своих гостей. А Филиппу, Великому герцогу Запада, удалось.
Уже ночью при свете факелов был выпит последний кубок за здоровье герцога. Гости разъехались. Загремели цепи – поднялись мосты. Караул обошел стены, прогремели сигнальные трубы. День закончился. Усталый герцог со своим верным Лодевиком отправился в библиотеку, чтобы, сидя у жаркого огня, обсудить прошедший пир.
— А не показалось ли Вам, достойнейший граф, что в толпе промелькнуло знакомое лицо? – спросил, как бы ненароком герцог Лодевика.
— Я знаю, о ком Вы, Ваша Светлость, говорите, — помедлив, промолвил Лодевик. – Но я никого не приметил. Вы утомились. День был сложным.
— Нет, нет, не убеждайте меня, добрый друг. Клянусь Пресвятой девой, что это был он. Я знал, что он не преминет потешить себя показаться мне хоть издалека, чтобы я…, — герцог, не договорив, прикрыл глаза и откинулся в кресле.
Прошла добрая четверть часа, прежде чем граф осмелился задать осторожный вопрос: «Простите мою дерзость, Ваша Светлость, но может быть, Вы поведаете мне, чего страшитесь?»
Ответа не было. Тишину, царившую в библиотеке, нарушали только треск поленьев в огромном очаге да сиплое, сонное дыхание пожилой борзой — любимицы Филиппа. Она, полуслепая и припадающая от дряхлости на переднюю правую ногу, как бы беспрестанно кланяясь, всегда следовала за своим хозяином, куда бы тот не направлялся. Вот и сейчас она лежала у камина, греясь одним своим плешивым боком у огня, а вторым преданно согревая ноги герцогу. Всполохи пламени выхватывали из темноты то старую собаку, то ее хозяина, его высокий лоб, породистый нос, строго сжатые губы, украшавшую его шею массивную золотую цепь с витиеватыми звеньями, увенчанную крупным тельцом, являющимся одновременно символом покорности Богу и олицетворением неслыханного богатства, которое должно использоваться только во благо – защиту Святой церкви.
Герцог молчал. Он спал.