Часть VI (Глава 6)

Часть VI
Глава 1.
Дома было изумительно хорошо. Пахло уютом и именно домом. Тем домом, в котором ждут, готовятся и радуются встрече.
Баб Марта, соскучившись по Василисе, наготовила несметное количество блюд. Обычно она так не поступала, готовила по чуть-чуть, на один раз. Но тут, видимо, тоска взяла вверх, и старушка потеряла всякое чувство меры.
Стол на кухне был уставлен яствами. Блюда и блюдечки, тарелки и вазочки, соусники и бульонницы. И чего там только не было! Картофельные шарики в хрустящей, золотой обсыпке, куриные ножки, кокетливо выглядывающие из румяных сдобных мешочков, словно ножки танцовщицы канкана из-под пышной юбки, крохотные, пухленькие пирожки с разными начинками, которые, как знала Василиса, Баб Марта называла амурчиками. К пирожкам полагался прозрачный, солнечного цвета бульон, который варился с травами не менее трех часов, настаивался еще часа полтора, несколько раз процеживался и только после этого подавался к столу. Толстые куски домашней ветчины радовали глаз. Дополняли картину изобилия зелень, свежие овощи и множество разнообразных соусов, превращающих даже совершенно обычное блюдо в кулинарный шедевр. В центре надменным падишахом возвышался торт. По бокам он был украшен витиеватым орнаментом, настолько изящным и тонким, что представить было невозможно, как человеческая рука могла такое совершить. Ромбы вписывались в полукружия, обрамлялись таинственной восточной вязью, играли арабесками, заманивали листьями невиданных растений и хвостами мифических птиц. Венчала торт карамельная, хрупкая и ажурная Жар-птица. Карамельные же крылья, казалось, через секунду взметнутся и опадут легчайшей карамельной крошкой.
Все это было настолько прекрасно, что Василиса разом забыла про поездку, про старушек и даже про книгу.
Глава 2.
Долгое время Василиса к книге не подходила. Образы тяжелой и трагической судьбы сестер-старушек слились с книжной тайной и вызывали теперь у Василисы скорее чувство страха и недоверия, нежели восторг. По крайней мере, тот интерес, который ее окрылял и вдохновлял на поиски, заметно поугас. Александра Сергеевна тоже не объявлялась. Из короткого телефонного разговора Василиса узнала, что тетка погрузилась в работу с головой. «Диплом на носу, какая книга!?» — встревоженной чайкой вскричала пожилая, сварливая родственница и бросила трубку.
Но прошел месяц, и Василиса снова взяла книгу, залезла с ногами в свое любимое, потертое кресло и открыла старинные страницы. Все те же львы, лилии, выдавленные острым пером слова. Все те же. Никаких новых. Ни немецких, ни латинских. «Ну не на свече же эти страницы нагревать, чтобы буквы проступили, — лениво подумала Василиса – Так только Ленин делал вместе с другими революционерами. Хотя… Почему бы и нет?» Встала, достала из запасов «на случай атомной войны» длинную, желтоватую свечу, зажгла ее и поднесла к огню лист. Держала осторожно, чтобы не дай бог, случайно не занялись пламенем ветхие страницы. Всмотрелась. Нет. Ничего. Ни единой буковки не проступило на старых листах. Никто не писал на этой бумаге невидимыми чернилами, молоком или лимонным соком. Василиса вроде и не рассчитывала на новое открытие, но из-за провалившегося эксперимента так расстроилась, что в сердцах захлопнула книгу и швырнула ее на стол. Книга со стуком упала на корешок, жалобно, как поврежденное птичье крыло, откинув одну из переплетных крышек.
Глава 3.
— Выпороть тебя мало! – гневно выговаривала Александра Сергеевна, нежно и бережно поднимая книгу со стола.
Наступил июль, закончились экзамены, студенты четвертованы, выпотрошены и отправлены с заслуженными дипломами во взрослую жизнь. Тетка, благополучно пережив очередные испытания, наконец, приехала в гости к племяннице. Конечно же, Баб Мартой был дан торжественный обед. Конечно же, по традиции после умопомрачительной трапезы Василиса с Александрой Сергеевной проследовали в кабинет. Тут-то тетка и увидела душераздирающую картину.
— Как ты могла?! Ну как ты могла? Книге более пятисот лет, а ты?! Вандал малолетний! – восклицала Александра Сергеевна, ласково и успокаивающе поглаживая несчастную книгу.
Василиса после своего неудавшегося опыта в кабинет старалась не заходить. Даже читать уходила в спальню, а книги брала те, которые стояли на стеллаже в коридоре. Понимала, что ведет себя глупо, но не могла простить книге ее упрямство и скрытничество.
— Вот так учишь, учишь этих бездарей, всю душу в них вкладываешь, а они, как были балбесами, так ими и остаются! — не унималась тетка. – Что ты с ней сделать пыталась? – обернулась она к Василисе.
— Над огнем держала, думала, что вдруг там какими-нибудь невидимыми чернилами слова написаны, — буркнула Василиса.
— Ты бы ее еще кислотой полила! – отрезала Александра Сергеевна. – Зла не хватает!
— Хотя, — остыв, признала тетка четверть часа спустя, — идея твоя была не лишена смысла. Думаю, вытворить что-то подобное автор вставки вполне мог. Но это не повод, — она опять строго глянула на племянницу, — кидаться старинными книгами.
Через полчаса в кабинете наступила идиллия. Александра Сергеевна, сидя в кресле и держа мундштук на отлете, аккуратно свободной рукой переворачивала страницы книги, таящей секреты. Василиса примостилась на подлокотнике кресла и внимательно вместе с теткой всматривалась в старинные листы.
— Где-то должно быть слово, которое мы не заметили. Помнишь? То, что не на латыни? – говорила Александра Сергеевна, щурясь и поглядывая в книгу сквозь сигаретный дым.
Но сколько ни листали они страницы, сколько не всматривались, ничего нового не находили.
— А знаешь, Василиса, пожилые дамы могли ведь и ошибаться. Столько лет прошло…
— Но Мура так уверенно про это говорила, — возразила Василиса. — И помнила, что слово не латинское.
— Знаешь, мой муж тоже много чего с уверенностью говорил. Но это ровным счетом ничего не означало, — рассмеялась Александра Сергеевна.
— Вы когда-нибудь мне про него расскажете? И про себя? И про жизнь Вашу? – торопливо, пока у тетки не изменилось настроение, спросила Василиса.
— Валентин Давыдович, муж мой, был довольно интересным экземпляром, — неожиданно легко начала тетка, обладающая изменчивым настроением. – Весельчак, балагур, любимец женщин, к тому же серьезный знаток книг, эрудит, коллекционер. Он вообще любил жизнь во всех ее проявлениях. Стремился познать, постичь и испробовать все. Занимался опасными видами спорта, собирал редкие, кулинарные рецепты, готовил по ним разнообразные блюда, преподавал в университете, каждый год изучал по одному языку (у него была своя, одному ему подходящая метода), бесконечно путешествовал, писал книги, дружил с очень интересными людьми, увлекался подводным плаваньем. Даром, что без ног был.
— Ох, — не удержалась Василиса.
— Не ох. Просто так сложилось. Мальчишкой был, ноги оторвало.
— На войне?
— Нет. Не на ней, но во время. Его семья в эвакуации была. Конечно, бесконечно во дворе играли с мальчишками в войну, какие-то самодельные бомбы делали. Одна и рванула.
Василиса опять охнула.
— Ой, не пыхти и не охай. Так уж получилось, — отозвалась Александра Сергеевна и вздохнула, – детские игры. Как будто было мало большой войны.
Тетка помолчала и продолжила: «С другой стороны, они далеко от фронта находились, а героями хотелось быть всем. Но, как бы то ни было, эта детская выходка не помешала ему стать полноценным человеком. Это, пожалуй, был самый живой и самый жизнелюбивый человек из всех, кого я знала. Видимо, такая страшная прививка в детстве ставит голову на правильное место на всю жизнь. Не всем, понятно, но ему точно. К моменту нашего знакомства он был уже вполне состоявшейся личностью. Встретились мы с ним в 55-м. Я настолько была поражена и ослеплена им, этим ярким, веселым, красивым мужчиной, что не сразу и поняла, что он без ног. Он был самым молодым преподавателем. Преподавал старославянский язык. Девушки с него глаз не спускали. Юноши его, почти их ровесника, слушали с открытыми ртами, беспрекословно выполняя любые приказания. Более того, ему каким-то непостижимым образом удавалось и с пожилыми преподавателями не портить отношения. Известно ведь, что маститые профессора, а уж тем более, серьезные ученые дамы не прощают молодым везучести, удачливости и легкости в постижении наук.
Так вот, в 55-м году я поступила в университет. Летала, как на крыльях, потому что поступила легко, без протекций и репетиторов. Сама своему счастью не верила. И все мне казалось чудным и прекрасным. Никак не могла перестать радоваться. Я жива, нянюшка со мной, войны нет, голода нет, школу окончила с отличием, еще и поступила в университет, о котором мечтала. Все было, как в сказке.
Василиса, улыбаясь, смотрела на тетку: «Какая она красавица! Какой легкой, какой счастливой стала, когда отбросила ненужную наносную строгость и обидное ехидство! Наверное, у такой от поклонников отбоя не было».
— Поклонники стаями вокруг меня кружили, — словно прочитав мысли племянницы, продолжила Александра Сергеевна. – Мне нравилось все! А тут и вовсе жизнь перевернулась: первая лекция в университете, и ОН! Влюбилась сразу, не дожидаясь окончания пары. И после звонка все уважаемому преподавателю и выложила. Он хмыкнул, отъехал на стуле (оказалось, что и не стул это был вовсе, а кресло-каталка), указал на ноги, точнее, на их отсутствие, и спросил: «А с этим как?»
Я и всегда-то бойкая была, — в детдоме иначе не выжить, — а тут еще и любовью ошарашена. Ну я и выпалила сразу: «А это меня не волнует, и Вы не волнуйтесь. Прорвемся!» Он расхохотался, да так заливисто и заразительно, что я тоже рассмеялась. Наверное, это нас и соединило — смех в любых ситуациях и при любых сложностях. Он потом всю жизнь меня смешил. Но это после. А тогда, отсмеявшись, сказал мне: «Я подумаю над Вашими словами, барышня. Поговорим ближе к концу Вашего обучения».
И знаешь, меня так пленило это «барышня»! Тогда ведь никто так не говорил. А это слово так мило отдавало уютной, старомодной учтивостью, что я сразу ему поверила. И что это не просто фигура речи, а я для него именно барышня. И что он не забудет меня и действительно дождется окончания моей учебы. Наивно это было, конечно. Но именно так все и сложилось. Обычно ведь так чудеса и случаются, когда в них наивно, но нерушимо веришь.
Еще до окончания моей учебы мы стали друзьями. Общие взгляды и интересы. Точнее, он свои взгляды и интересы легко делал моими. А я легко заражалась любой его идеей. Они мне нравились. Все.
Он очень меня поддерживал, когда сестра отвернулась. Не утешал меня, нет. Он просто и ясно объяснил, почему она так поступила. А потом натурально за шиворот вытащил из депрессии, которая меня поглотила и в которой я почти растворилась. Увлек букинистикой, подводным плаваньем, живописью, музеями, ввел в свой круг. А там кого только не было! И артисты, и ученые, и просто интересные и умнейшие люди. И все это, заметь, не переступая известной черты. Друзья, и ни фунтом больше. Слово свое сдержал — предложение сделал на последнем курсе. Вообще, он за это время для меня стал всем. И я для него. Но об этом он мне сказал только перед свадьбой.
И мы все время смеялись. Все время, — Александра Сергеевна легко и счастливо вздохнула. – Да, я дивную и радостную жизнь прожила. Не на что жаловаться.
— Он же значительно старше Вас был, нет? – спросила Василиса, пытаясь сообразить, сколько кому было лет.
— Не трудись считать. Я и так скажу. Он был старше меня на 13 лет. У нас такая же разница в возрасте была, как у твоих дедушки и бабушки. На роду, наверное, написано.
Василиса расстроилась: «Так мне что, получается, старика надо искать? Мне же не 17, как Вам было!»
— Но-но! – остановила ее тетка, — поосторожнее! Это, как минимум, невежливо в моем присутствии о сорокалетних стариках говорить!
И они обе рассмеялись.
— А дети? – вспомнила, отсмеявшись, Василиса.
— Он не мог иметь детей, — строго проговорила тетка. — О чем открыто предупредил до свадьбы. И давай не будем касаться этого. Интимное и сокровенное не стоит выносить наружу. Так сложилось и точка.
Ночью Василисе снились сны. И в них мелькали то смеющийся безногий инвалид с синей книгой в руках, то нянюшка в белом чепце, что-то шепчущая на ухо непонятно откуда взявшемуся Пушкину, то Королева-девственница, бесконечно меняющая лицо и одежду. Выбеленное, безбровное лицо, окаймленное огненными волосами, сменялось строгим и печальным лицом Александры Сергеевны. Причем последнее взывало к Василисе, моля ее не говорить о сокровенном.
***
Со дня пира прошло довольно много времени, все успокоилось, и жизнь потекла своим чередом. А у герцога начался странный, мучительный период. Днем Его Сиятельство выглядел вполне бодрым, вполне сильным, вполне уверенным человеком, воином и правителем. Но с наступлением ночи все чаще и чаще являлся к нему мстительный художник с роковой картиной в руках. Дерзко ухмыляясь, Рогир всем показывал злополучный, ужасный, унизительный портрет. О, у герцога была возможность тщательно и не торопясь изучить себя на портрете. Что скрывать, работа была выполнена изумительно. До мельчайших деталей на холсте было прописано серьезное, вдумчивое лицо Филиппа, его чуть полноватые губы, надменно смотрящие вдаль глаза, волевой подбородок, строгий, патрицианский нос. Мастерство художника поражало. Но ужас заключался в том, что с картины смотрел не полный сил рыцарь, способный вести за собой армию для борьбы с ненавистными безбожниками, не могущественный глава грозного ордена Золотого руна, не изысканный ценитель произведений искусства, не покровитель художников, поэтов и музыкантов, в конце концов, не искусный любовник, а дряхлый, похотливый старик. Морщины неприятной паутиной покрывали породистое лицо герцога. Капризно оттопыренная нижняя губа выдавала характер хозяина: мелочный и склочный, какой часто к старости обнаруживается у людей, погрязших в пороках и долго пользующихся неограниченной властью. Смотрящие вдаль глаза, хоть и выглядели надменными, но были мутными и тусклыми, вызывающими, скорее, жалость, нежели зависть. Подбородок казался волевым только первый миг. После обнаруживалось, что он весь покрыт старческими пятнами и неопрятно выбрит. Руки, держащие свиток, — руки дряхлого, немощного старика, которого много лет мучает жесточайшая хворь, превратившая аристократичные, длинные пальцы в уродливые, скрюченные обрубки.
Ужасен был на портрете и костюм. Он был отвратителен и нелеп. Это было одеяние шута, как и обещал обидчивый художник. Более того, какого-то дьявольского шута. Все то, что когда-то возвеличивало славного герцога, его благонравие и благочестивость, было изуродовано и вывернуто наизнанку. Это были не благородные, черные одежды, которые Филипп поклялся всю жизнь носить в траур по предательски убиенному отцу. Его Светлость, Великий герцог Запада был облачен в ярко-желтую мантию, дорогая ткань которой была расшита (изумительно, надо признать, расшита) омерзительного вида тварями, оскаленными мордами чудовищ, змееподобными рыбами с огненными головами, непотребного вида девицами с клювами, сладострастно занимающимися прелюбодеянием с суровыми рыцарями, гарцующими на длинных, куриных лапах, ухмыляющимися висельниками. Шею герцога с портрета украшала черная цепь, которую увенчивала страшная Адамова голова. На голове Филиппа красовался шутовской колпак с отрубленными конечностями вместо бубенчиков. А над колпаком раскинулась надпись «Non Aliud». Гордый девиз достойнейшего основателя почтенного ордена Золотого руна на портрете звучал издевательски – «Иного не желаю».
Внизу холста художник виртуозно выписал мерзкое название картины -«Месть мастера» и милостиво подписался своим старым именем – Роже де ля Пастюр.
Портрет был ужасен. И ужасным было то, что все, кто видел его, смеялись, непочтительно тыкали пальцами в герцога и восклицали: «Вот, вот настоящая сущность его! Он дьявол во плоти! На костер его! На виселицу! За грехи! Какой поход? Какой Константинополь? Какая Святая церковь?»
Страшны и ужасны были ночные видения Филиппа Доброго. Он просыпался в холодном поту от собственных криков. Прибегал торопливый, невысокий лекарь, пускал кровь. Преданный Лодевик не отходил от постели в мучительные глухие часы. Но видения не прекращались. Герцог начал слабеть. Измученный ночными страхами, он часто засыпал на капитулах. А когда ему следовало произносить торжественную речь, начинал ее достойно, но, не договорив слова, внезапно замирал, открыв от ужаса рот и указывая куда-то дрожащей рукой.
Срок выступления в Святой Крестовый поход несколько раз откладывали и переносили под разными предлогами, пока сама мысль о походе не сошла на нет под влиянием страшных и необъяснимых обстоятельств. При дворе и между высочайшими представителями ордена все громче и смелее звучали речи о помешательстве герцога, как наказании господнем за какие-то тайные, но, несомненно, ужасные грехи. Слишком внезапна и сильна оказалась перемена, случившаяся с Филиппом.
Однажды герцогу преподнесли изумительно украшенную небольшую книгу «Трактат о пороках и добродетелях». Книгу давно заказал граф Лодевик в дар своему уважаемому патрону. Много месяцев самые искусные переписчики и иллюстраторы трудились, создавая поистине шедевр. И вот, наконец, настал час, когда преданнейший и почтительнейший граф торжественно преподнес книгу Его Светлости. Герцог, просветлев лицом, в восторге листал и рассматривал изумительные страницы, восторгался миниатюрами и мастерством переписчика, пока, внезапно вскрикнув, не выронил книгу на пол. Придворные кинулись к герцогу, а Лодевик наклонился к книге, недоумевая, что могло так напугать Филиппа.
На одной из страниц, услужливо открывшейся Лодевику, строгими буквами были выписаны ужасные слова: «Здесь ты будешь проклят. Кара настигнет тебя. Знай это».
Часть VII
Глава 1.
— А я болван, тетя Саша, — интригующе прошептала в трубку тетке Василиса.
— Откуда такие сведения? – полюбопытствовала тетка.
— Я нашла слово на самом видном месте. Да не одно, а целых три. Те, которые не на латыни, помните?
Спустя час Василиса торжественно показывала Александре Сергеевне слова, бледно написанные фиолетовыми чернилами на форзаце книги.
— Я тоже болван. С тремя высшими образованиями и в почтенном возрасте. Но болван. Я ведь даже не подумала, что слова могут быть где-то еще, не только во вставке, — призналась тетка.
— Что? Что это означает? – не собиралась отвлекаться на посторонние признания Василиса.
— Onze-Lieve-Vrouwekerk, это означает, — нисколько не оскорбившись непочтением со стороны племянницы, произнесла Александра Сергеевна. – Церковь Святой Богоматери. Это нидерландский. Похож на немецкий очень отдаленно. Но старушкам привиделся немецкий, пусть так и будет.
Пойдем-ка, Василиса, сначала чаю попьем, а потом разбираться будем.
И обе исследовательницы, воодушевленные новым открытием, отправились во владения Баб Марты, которая, бубня что-то себе под нос, накрывала к чаю.
Сегодня у Баб Марты было ранне-осеннее настроение. Стол был покрыт оранжевым плюшевым пледом, бесцеремонно снятым с кровати Василисы. Темно-зеленые и бордовые салфетки фигурно разложены возле каждого прибора. Василиса пригляделась и ахнула: вот ведь вредитель какой! Это же разрезанная на части наволочка из постельного комплекта, купленного Василисой в прошлом году. А она так его любила! Но сердиться на полоумную старушку было невозможно – в центре стола красовался благоухающий яблоками, специями, медом и апельсиновой цедрой пирог. Аромат сводил с ума, напоминал о наступающей золотой осени — самом прекрасном и уютном времени года. Пирог был украшен кленовыми листьями. Листья перед тем, как поставить в духовку, Баб Марта аккуратно вырезала из тонкого теста и покрыла карамелью, которую под каждый цвет выварила отдельно, от чего карамель приобрела разные теплые оттенки. От того пирог и выглядел, как ковер из живых листьев, пестрел разными оттенками рыжего, темно-бордового, радостно-солнечного, томно-коричневого. А меж листьев то здесь, то там выглядывали малютки-яблочки, подмигивая румяным, глянцевым боком. Яблочки выглядели настолько натурально, что понять, что они тоже сделаны из теста, Василиса с Александрой Сергеевной смогли только после того, как их попробовали. Пирог был пропитан уходящим на покой летним солнцем, летним зноем и теплой грустью.
Толстенький заварной чайник томился под разноцветной курицей-наседкой, которую в последний раз Василиса видела на кухне своих родителей. Мать сшила эту грелку на чайник, когда Василисе исполнилось 7 лет, и много-много лет пользовалась этой прекрасной, удобной, но, к сожалению, забытой в наших современных домах, вещью. Откуда Баб Марта ее достала, оставалось только догадываться. Чайник томился и хранил в себе тепло свежего травяного чая, в который к разнообразным травкам были добавлены сушеные яблоки, тонко нарезанные груши, клюква и цедра лимона. Чай был невообразимо хорош, впрочем, как и разнообразные варенья, выложенные в маленькие, стеклянные розетки.
После волшебного чаепития обе исследовательницы по обычаю прошли в кабинет и попытались свести воедино все данные, обладательницами которых стали. Александра Сергеевна перечисляла, загибая пальцы, а Василиса торопливо записывала под диктовку:
— Церковь Святой Богоматери,
— Мария с младенцем,
— Тридцать гербов рыцарей,
— Огненный храм,
— Мост,
— Божественный флорентиец.
Это то, что указывает на место, где спрятано что-то, так? – Александра Сергеевна вопросительно посмотрела на Василису.
Та кивнула.
— Я думаю, что в поисках места надо ориентироваться на герцогство Бургундское, как на владения Его Светлости герцога Филиппа III Доброго.
— Почему именно там? – поинтересовалась дотошная Василиса.
— Давай рассуждать логически. Название Церкви Святой Богоматери на форзаце книги, написанное на нидерландском языке, дает нам основание думать, что искать надо там, где этот язык был распространен. То есть, в промежутке между Амстердамом и Брюсселем, а не в Англии или Китае, например. А герцогство Бургундское располагалось именно в этом, так называемом, промежутке. Так что простая цепь рассуждений и знание географии приводит нас к простому выводу – искать следует в герцогстве Бургундском.
— Знание географии XIV-XV веков, — буркнула Василиса, — современную я знаю.
Александра Сергеевна вскинула бровь: «То есть, ты без затруднений мне покажешь на карте государство Буркина-Фасо?»
— Африка, — без запинки отчеканила Василиса. – Раньше страна называлась Верхней Вольтой. Столица Уагадугу.
— С ума сошла? – опешила тетка.
— В школе училась хорошо, — отрапортовала племянница и рассмеялась. – У нас был учитель-фанатик. Гонял учеников по всем странам и столицам. Всю жизнь, наверное, теперь буду помнить.
— Принеси-ка еще чаю, мне надо как-то в себя прийти. Я как раз в современной географии не сильно разбираюсь, — призналась покаянно Александра Сергеевна.
Окрыленная Василиса быстро сбегала на кухню и принесла на подносе чайник с двумя чашками, не забыв при этом захватить два куска пирога.
Они сидели и вдумчиво пили вкуснейший Баб Мартин чай.
Александра Сергеевна первая нарушила молчание: «Так вот, я продолжаю. Если искать надобно именно в герцогстве Бургундском, то предлагаю обратить внимание на три города, в которых чаще всего жил Филипп: Брюссель, Брюгге и Лилль. Конечно, точных указаний на эти города нет, да и Церковь Святой Богоматери находилась в каждом втором городе Бургундского герцогства, но чем черт не шутит. Что мы помним про эти города? В частности, что мы помним об архитектуре этих городов?»
— А мы ничего не помним об архитектуре этих городов. Более того, мы ничего и не знаем о ней, — весело ответила Василиса, с наслаждением облизывая ложку после пирога. – Но мы подозреваем, что она великолепна. Прямо-таки готовы это утверждать и поклясться на Баб Мартином пироге.
Александра Сергеевна хотела сказать что-то язвительное, но вспомнила про Уагадугу и промолчала.
— Ладно, ладно, я поняла, — примирительно заметила тетка. – Тогда мой выход. Нас интересуют церкви и особенно одна – Церковь Святой Богоматери. И еще нам нужна церковь, которая в конце XV века уже была построена. Мда, задачка еще та…
Александра Сергеевна достала сигарету, чиркнула спичкой. Василиса отметила, что тетка зажигалки не жалует, пользуется только спичками. «Но так даже лучше», — тут же решила племянница, у которой все, что ни делала пожилая родственница, вызывало восхищение.
— А знаешь, что я подумала? – небрежно задув горящую спичку, произнесла Александра Сергеевна, — что это мы мучаемся? У нас же есть живая энциклопедия!
Василиса недоуменно посмотрела на тетку: «Энциклопедия?»
— Ну да. Левушка. К нему и обратимся.
На следующий день тетка с племянницей уже ехали в электричке за город.
Глава 2.
— Сашенька! – по утоптанной садовой дорожке, вытянув навстречу Александре Сергеевне непомерно длинные руки, приближался, подпрыгивая, странный человек. Он был худ и немыслимо высок. Седые волосы пушистым нимбом застыли на его голове. Издалека человек был похож на гигантского кузнечика, причисленного к лику святых. – Уж не чаял тебя когда-нибудь увидеть! Столько лет прошло!
Человек, тряхнув серебристым нимбом, галантно приложился к ручке Александры Сергеевны и, согнувшись чуть ли не вдвое, поклонился Василисе: «Почту за честь представиться: Лев Кириллович Штамс».
Это выглядело так комично, что Василиса с трудом удержалась от смеха. А учтивый кузнечик продолжал: «К Вашим услугам».
Василиса булькнула и зажмурилась, боясь пошевелиться, чтобы не выпустить тем самым уже рвущийся наружу хохот. Александра Сергеевна ее понимала, но спасать не торопилась, мстительно решив добить свою юную родственницу. Подтолкнула ее под локоть и прошептала язвительно на ухо: «Кланяйся, негодная. Или хотя бы поблагодари, не позорь меня».
— К моим что? – истерично выдохнула Василиса в ответ на почтительные слова кузнечика.
— Она, в принципе, у нас нормальная, — усмехнулась Александра Сергеевна. – Это милое, непривыкшее к проявлению галантности, дитя – моя племянница. Василиса Никаноровна Кубышкина.
— Вечно ты, Сашенька, стараешься казаться строже, чем есть на самом деле, — в очередной раз нелепо подпрыгнув, рассмеялся Лев Кириллович.
— Не берите в голову, — обратился он к Василисе. – Это в Вашей тетушке проснулся суровый мизантроп. Но когда он дремлет, она вполне может казаться идеальной.
«Убьет. Что есть, убьет», — с восторгом подумала Василиса про смелого кузнечика, вздумавшего перечить тетке.
А бесстрашный человек, не обращая ни малейшего внимания на потенциальную угрозу его жизни, гостеприимно и широко повел рукой: «Пойдемте, девочки, в дом».
Василиса все-таки не удержалась и тихонько прыснула. Александра Сергеевна дернулась и обожгла ее взглядом, мол, умей себя вести в приличном обществе. На что багровая от сдерживаемого смеха племянница прошептала тетке: «Конечно, конечно. Только зачем было говорить про Никанора и Кубышкину?»
Тетка фыркнула, а Лев Кириллович обернулся к Василисе, нагнулся к ней и наставительно произнес: «Никогда не стесняйтесь своих корней, милая! Никанор – прекрасное, библейское имя, означающее ни больше, ни меньше, как «видящий победу». Им гордиться надо. А уж о фамилии и вовсе грех сокрушаться. Фамилия Кубышкиных известна еще со времен Иоанна Грозного, как одна из лучших и важных фамилий Новгородского купечества. За множество похвал и наград была внесена в личный список Великого князя. Так-то!»
— Ух, ты! – только и смогла произнести восхищенная Василиса, гордо вздернула подбородок и победоносно взглянула на тетку. Кузнечик начинал ей нравиться.
— Вот всегда так и происходит. Левушка скажет какую-нибудь энциклопедическую, успокаивающую глупость, и все сразу падают к его ногам, — проворчала Александра Сергеевна. Но глаза ее смеялись, а уголки губ подрагивали, сдерживая довольную улыбку.
Садовая дорожка, петляя, вела гостей к дому, который уже начал вырисовываться среди деревьев. То тут, то там вдоль дорожки лежали, лукаво поблескивая на солнце, спелые яблоки. Василиса подняла голову и ахнула – их окружал яблоневый сад. Деревья были усыпаны яблоками. Красными, желтыми, нежно-опаловыми. Никогда раньше Василиса не видела такого количества яблок и такого праздника красок. Александра Сергеевна тоже подняла голову и замерла: «Левушка, что это?»
— Сад, — благосклонно улыбаясь откуда-то из-под самых небес, ответил хозяин. – У меня есть сад. Пойдемте, пойдемте, самовар стынет.
На веранде старого деревянного дома на массивном столе с ногами-бомбошками и правда, стоял и довольно пыхтел настоящий самовар. На самом верху его, как часто рисуют в детских книжках, восседал смешной в своей важности, пузатенький заварочный чайник, расписанный красными и золотыми цветами.
Лев Кириллович взлетел на веранду, совершив очередное клоунское па-де-де, преодолев за счет него за раз несколько ступеней, приблизился к столу и низко наклонился к самовару, словно прислушиваясь к его булькающей утробе.
— Только закипел, — довольно потер руки хозяин. – Садитесь, будем чай правильный пить.
Чай действительно оказался правильным. Густым, наваристым, отдающим дымком и томлеными травами.
Вкусный чай, благоухающий сад, прозрачная осенняя тишина, изредка прерываемая стуком падающих на землю яблок, старый дом, дождавшийся гостей, томно вздыхающий самовар – все это успокаивало и настраивало на философский лад. Василиса перестала, наконец, рассматривать необычного хозяина, отмечая его выпады, приседания и подпрыгивания. Конечно, она такого человека никогда в жизни не встречала. Конечно, он до невозможности странен и потешен. Ну, так и что с того? Все мы странные и потешные в той или иной степени. Зато он много всего знает. И потом, вдруг это последствия какой-нибудь контузии? А она себя так неприлично ведет! Мда… Нехорошо.
А какое у него лицо!
Лицо Льва Кирилловича заслуживало отдельного внимания и поражало не меньше остального. Оно как-бы не принадлежало этому человеку. Казалось, что оно вообще не могло принадлежать живому человеку. Это было лицо, какое Василиса когда-то давно видела в музее на одной из потемневших от времени икон. С той иконы печальными и мудрыми глазами взирал на этот мир длиннокрылый ангел. В его взгляде были усталость и утешение, покой и прощение, надежда, понимание и бесконечная любовь. Так усталая мать смотрит на своего утомленного за день, уснувшего ребенка.
Сейчас, когда Лев Кириллович сидел, скрыв под столом половину своего несуразного тела, и смотрел на гостей своими иконописными глазами, ничего потешного и комичного в нем не было. «Грустный, мудрый ангел, — подумала Василиса. – Ангел яблочного сада».
Глава 3.
— Я всю жизнь мечтал о саде. Яблоневом саде, — начал беседу Лев Кириллович. – Все думал, закончу преподавать, куплю дом и сад. Преподавать закончил, а на дом и сад так и не решился. Потом в Министерстве служил. Ну ты знаешь, Сашенька. А как оттуда ушел, так и купил сразу, не задумываясь, и дом, и сад. О чем ни минуты не жалею. Теперь у меня есть все для счастья. Мечта сбылась.
— А почему ты никогда не рассказывал о своих мечтах? – Александра Сергеевна вопросительно и строго посмотрела на Льва Кирилловича. – И почему не рассказал, что мечты сбылись? Сад, поди, у тебя не первый год?
— Ну, не сердись, милая. Не хмурься, — грустно улыбнулся хозяин и, глядя на свой вожделенный сад, смущенно продолжил. – Знаешь, в моих мечтах всегда было что-то барское. Нет, даже не так. Скорее, это были мечты интеллигента о барстве. Что-то немного постыдное, сродни мещанству. Ты ведь помнишь, как мещанство в наше время поносили? А мне, напротив, всегда казалось, что мещанство, это очень по-русски, очень уютно, основательно и правильно. Я всю жизнь не любил город, современные, картонные дома, бесконечную суету и бег по кругу. Будь моя воля, я бы еще в юности сразу после университета уехал в деревню. Жил бы там спокойно и размеренно, учил детей, занимался садом. А оно вон, как закрутилось. И неудобно было признаться, что и кафедра, и Министерство, да и сама Москва меня никогда не привлекали. А сейчас оглядываюсь назад и думаю: «Каким изумительным болваном я прожил свою жизнь! Да на мое место десяток других нашли бы. И эти другие много больше пользы могли принести».
— Ты был и остаешься изумительным болваном, — неожиданно мягко проговорила Александра Сергеевна. – Ты никогда не был счастлив в городе, это верно. Но сколько ты сделал для студентов, для университета, для науки, наконец! Твоим «десяткам других» такое ни в жизнь не сделать. Не казни себя, Левушка. Пустое это. Нам не дано в юности понять истину жизни. Да и в старости такое дано не каждому. А тебе, видишь, открылось. Благодари судьбу и бога.
— Ты права, хорошая моя. Права, как обычно. Бога гневить не хорошо. У меня все мечты сбылись: дом, дивный сад. Все есть. Вот еще бы ты, Сашенька, согласилась, наконец, стать моей супругой…
— Левушка! – вскинулась, залившись краской, Александра Сергеевна. – Ты все не успокоишься никак?
— Таааак, — ошеломленно протянула Василиса. – Значит замуж? – и чуть не добавила «За кузнечика??»
— Давайте не будем переходить грань светского разговора, — замахала руками Александра Сергеевна. – Оставь, Левушка.
— Ладно, уж если дама просит..., — улыбаясь, согласился Лев Кириллович и пригладил огромной ладонью свой пушистый нимб, сквозь который проблескивало усталое осеннее солнце, — не будем переходить. Довольно на сегодня лирики. Какое же дело у вас ко мне, девочки? Сашенька такого туману навела в телефонном разговоре, что я до сих пор в догадках теряюсь.
Александра Сергеевна, еще взволнованная коварным выпадом Левушки, вопросительно взглянула на Василису. Та скорчила гримасу, мол, я тут вовсе не при чем, это все ваши, почти супружеские дела, и неожиданно предательски проговорила: «Конечно, если Вы, тетушка, не хотите идти замуж за достойного человека, то рассказывайте все, чего уж там!»
— Вот змею пригрела! – воскликнула тетушка.
Лев Кириллович с небес поклонился Василисе: «Ласточка моя, беру Вас под свое покровительство!» — повернувшись же к Александре Сергеевне, строго хмуря брови, произнес: «Сашенька, ты была не права. Девочка твоя не просто нормальная. Она дивная, умная, понимающая, тонко чувствующая натура».
— Объединились, значит! – Александра Сергеевна всплеснула руками. – Единым фронтом выступаете против пожилой, слабой женщины. Хорошо. Я запомню и буду вынашивать план мести!
— У Вас такой воинственный и вместе с тем довольный вид, что Вашим угрозам никто и нипочем не поверит! – заметила Василиса, и все рассмеялись.
— Ладно, поведаю тебе, Лев Кириллович, нашу тайну, хоть ты того и не заслуживаешь, отсмеявшись, произнесла Александра Сергеевна и повела свой рассказ о книге.
***
Несколько лет герцог пребывал в дьявольском состоянии помрачения рассудка. Он сильно переменился и все больше стал походить на свой портрет, который находился только в его воображении. К чести его близких, следует добавить, что Его Сиятельство окружили нежнейшей заботой. Сыновья днем не оставляли его ни на миг. Ночью с Филиппом беспрестанно были то Изабелла, то граф Лодевик. Придворных в покои не допускали. Слишком велика была цена, которую пришлось бы заплатить герцогству, узнай кто-либо о недуге герцога.
Изабелла не без помощи своего сына Карла ловко и умно вела дела при дворе. Антуан, прозванный позднее Великим бастардом Бургундским, ибо был он дитя неправедной любви, столь же умно и умело вел военные кампании, которые назначались и подписывались именем Его Светлости.
И только ночь, только сны, над которыми были не властны смертные, продолжали забирать душу и разум несчастного герцога. Но наступал рассвет, мрак отступал, и герцог ненадолго возвращался к жизни.
Лодевик, единственный, кто смутно догадывался о причине страшного недуга Филиппа, первым сообщил страдальцу о смерти ненавистного художника.
— Почту за честь, мой милостивый государь, сообщить Вам новость, — с поклоном начал свою речь граф. – Ваш, как я полагаю, кровный враг покинул этот мир третьего дня. И надеюсь, да простит меня Господь, что этот презренный человек отправился сразу же в преисподнюю, где ему, грешнику, самое место.
Филипп благодарно перекрестился. Это был счастливейший миг в жизни герцога.
— А портрет? А книга? Они где? – слабым голосом осведомился Филипп.
— Книга сожжена Вашим благочестивым сыном Антуаном. Портрет по-прежнему пока не найден. Но я приложу все силы, чтобы найти его. Верьте мне, мой господин, — спокойно и уверенно отвечал достойный рыцарь.
А меж тем, книга сожжена не была. Более того, она была передана презренному художнику обратно. Сыном Антуаном. Отнюдь не благочестивым.
Именно при помощи Антуана проклятую надпись в книге увидел герцог Бургундский Филипп III. И именно он, Антуан — герой доблестных битв, блистательный король лучников, победитель многих состязаний, бастард, взявший от своего отца не только богатство и могущество, но и все наилучшие качества, такие как любовь к старинным манускриптам, живописи, женщинам, — был дьявольским посланником строптивого художника. Можно лишь догадываться, что или кто руководил Великим бастардом Антуаном. Возможно, это была месть отцу за то, что только законный сын Карл из рода Валуа в свое время может занять трон богатейшего герцогства Бургундского. Но думается, что не без помощи дьявола вершил Антуан свои черные дела. Ибо, как не старался свет господень пробиться дабы осветить погрязшего в ужасе несчастного герцога, слишком изобретателен был Антуан, направляемый сатанинской рукой.
Он, дружный с Рогиром и принявший в нем участие, повелел выкрасть портрет Его Светлости из пиршественного зала, чтобы впоследствии именно с этого портрета художник писал копию. Он переправил мятежного Рогира с семьей под защиту могущественного герцога Урбинского. Он наказал доверенному переписчику вписать убийственные строки в книгу, предназначенную Филиппу в дар от графа Лодевика. И он, наконец, спас книгу от уничтожения, вернул ее Рогиру с тем, чтобы много позже в ней появилась вставка с указанием, где таится месть художника. Месть, которая, как известно, должна подаваться блюдом холодным, выдержанным и настоянным на времени и обиде.