Пепел

Соседка.
Она прекрасна. Как всегда. Темные завитки волос, скромное лицо. Бледное из-за яркого, но мертвого света флуоресцентных ламп. Она обнимает сама себя своими тонкими руками, будто от холода, и мне хочется подойти к ней, сказать что-нибудь ласковое, обнять. Как же я хочу ее обнять!
Я не могу.
И как всегда она стоит и курит у окна на лестничной площадке, прислонившись к белому кафелю стены. Изящно хрупкие пальцы держат дымящую сигарету. Дым клубами поднимается от ее руки, обволакивает всю ее фигуру, заключает ее в зыбчатую, туманную ауру тайны. Но не согревает ее.
Ее зовут Анна. Аня.
Я как всегда подхожу к двери, смущаясь одного ее взгляда, надеясь, но боясь, что она заговорит со мной. Окликнет. Поприветствует. Сам бы я ни за что на это не решился. Я пытаюсь сделать вид максимально занятого человека, чтобы оправдать свою трусость. С таким же занятым видом я вставляю ключ в замок, стараясь не смотреть на нее, но, тем не менее, ловя боковым зрением каждое ее движение.
– Привет!
Ужас. Я выдавливаю из себя монструозную попытку улыбки и поворачиваюсь к ней.
– Привет… – Ужас. Мой голос кажется мне глухим бубнежом в пустую бочку. Ключ поворачивается на один оборот.
Она улыбается.
Клоун.
– Ты какой-то бледный… Ничего не случилось?
– Все нормально – буркаю я. Получается грубовато. Ее улыбка немного меркнет, она очень мило тупится. Кажется, она смущена. Ужас. Ключ делает еще один оборот.
Она смотрит на меня выжидающе, а я думаю, что бы сказать, но в голову ничего не идет.
– А у тебя как дела? – долго думал, молодец.
– Нормально…
Замок щелкает в третий раз, и я открываю дверь.
– Ну ладно, пока – говорю я. Дурак.
Она только кивает и делает еще одну затяжку.
***
Как всегда, дверь закрывается за моей спиной, щелкает замок. Я остаюсь в темноте душной прихожей. Меня никто не встречает.
Время самобичевания. Как всегда. Время глупых фантазий на тему: «А что, если?»
А что, если бы она остановила меня?
А что, если бы я сам остановился и остался с ней?
А что, если бы я не был таким застенчивым и неуверенным дураком?
Конечно, все было бы так хорошо! Я бы сразу набрался достаточно смелости и остроумия и поразил бы ее до глубины души!
Не думаю.
Последнее время я чувствую только апатию. Я не могу ни на чем сконцентрироваться. Ее образ постоянно мелькает где-то в глубине моего сознания и всплывает, стоит мне только о чем-то задуматься. Я влюблен. Но я трус. Стоит мне увидеть ее, я превращаюсь в грубого и неловкого истукана с чудовищной гримасой на морде, символизирующей милую улыбку. Из-за этого я не понимаю, улыбается она мне или насмехается надо мной.
Ужас.
Из-за своей застенчивости и неуверенности я всегда боялся сделать первый шаг. Поэтому по приходу домой я занимаюсь в основном тем, что ненавижу себя. Плохое хобби. Лучше бы спортом занялся или там моделированием, например. Больше-то мне и заняться нечем, ведь я даже хорошими друзьями за всю свою жизнь не обзавелся.
Лучше бы я уже вылез из своей норы, пошел бы хоть куда-нибудь. Даже это могло бы изменить мою жизнь. Вообще, мне не обязательно было бы даже идти куда-то, достаточно просто открыть дверь квартиры – и вот оно, счастье. Стоит, курит, обнимает само себя. Но я боюсь, ведь если я выйду и просто заговорю с ней – это будет так глупо, разве нет?
Нет.
Я знаю, но все равно боюсь. Я думаю, что бы я мог ей сказать, но ничего не лезет в голову. Так что я лучше выпью банку пива и засну перед телеком.
А что мне еще остается делать?
***
Утром, когда я выхожу из квартиры, она стоит у своей двери и яростно дергает застрявший в замке ключ. Я набираюсь смелости.
– Помочь? – смельчак, да. Этого у меня не отнять.
– Да, пожалуйста – она улыбается мне, но тут же отводит взгляд в сторону и поправляет волосы за ухом.
Я без проблем открываю замок и впускаю ее внутрь.
– Спасибо – говорит она, стоя в проходе. И снова улыбается. Теперь глаза отвожу я.
– Ладно – говорю я. – До встречи.
– Пока.
Все, теперь я весь день не смогу работать.
***
Собственно, работать мне особо и не надо. Я ведь не какой-нибудь учитель или пожарный. Я не врач и не полицейский. Я даже не уборщик и не кассир. И это заставляет меня почувствовать свою ничтожность почти так же, как и мои «отношения» с Аней.
Целый день я просто смотрю в пузатый монитор и печатаю. Печатаю. Печатаю. Когда глаза начинают слезиться, я отвлекаюсь минут на двадцать. Эти двадцать минут затягиваются на час. Иногда, когда мне уж совсем скучно, на два. Все равно никто не замечает. Я мог бы и не приходить на работу. Всем на меня плевать.
Вот я только что пообедал и вернулся к своей чудовищно важной работе. Я ушел есть, даже не закончив пасьянс.
– А ты все бездельничаешь! – сзади мне на плечо ложится широкая ладонь, и я почти утопаю в кресле. Это Паша. Мой, пожалуй, единственный приятель. Довольный и благожелательный, как всегда. Вот у кого точно не возникло бы проблем с соседками. – Пойдем, покурим.
Я не курю, но постоянно хожу с ним. Ему, наверное, просто скучно стоять в курилке одному. Не с кем поговорить. Пашка – один из тех людей, в разговоре с которыми ты принимаешь пассивную роль слушателя. Хотел бы я уметь так говорить.
Пока мы идем по коридору от моего кабинета до курилки, он успевает поздороваться с доброй дюжиной людей, которых я даже не знаю, хоть и работаю здесь, черт знает сколько.
Пол в курилке сер от пепла и усеян окурками. Я каждый день вижу здесь уборщицу, намывающую пол с остервенением последнего из отряда выжившего солдата, рубящего напирающего противника штыком за неимением патронов. Однако уже после обеда пол приходит в свое естественное, кажется, даже первозданное состояние, так что я начинаю сочувствовать уборщице и ассоциировать ее с Сизифом.
В курилке стоит белесый, молочный туман, сквозь который я едва могу разглядеть стену напротив. Эта стена мне нравится, потому что она меня отвлекает. Это единственная стена, на которой я не вижу образ Ани. Это обычная стена, покрытая обычной плиткой, сделанной под мрамор. Как-то раз, отвлекшись от Пашиных речей, я разглядывал эту плитку и в ее узоре увидел свиную морду. Теперь, стоя здесь, я постоянно смотрю на стены, а со стен, с каждой плитки, на меня смотрят свиньи. Я пытался понять, что бы это значило, найти в этом какой-то глубокий символизм, какую-то тонкую жизненную иронию, но, в конце концов, просто решил, что ничего это не значит и никакой это не знак, и не надо мне думать об этом, потому что поиск смысла в каждой свиной харе до добра не доведет. Так можно начать и в каждом прохожем видеть пророка.
Так, я снова задумываюсь про свиней и пропускаю мимо ушей все, что говорил Паша. А когда снова обращаю на него внимание, оказывается, что он смотрит на меня выжидательно. Спросил, наверное, что-нибудь.
– Извини, что? – спрашиваю я. – Я немного отвлекся.
– Я спрашиваю, кто, по-твоему, самый величественный?
– В смысле? Из людей?
– Да вообще из всех.
Странный вопрос, но Пашка любит такие философские темы. Ему-то ведь все равно, кто там по моему авторитетному мнению самый величественный. Что бы я сейчас не ответил, он только хмыкнет и начнет сам рассуждать на эту тему. И это затянется еще сигареты на три.
Я в задумчивости смотрю на окно. Ни разу не видел, чтобы его открывали. Я удивляюсь, как здесь вообще можно дышать. Дым такой плотный, что мне кажется, его нужно сначала нарезать ножом, потом перемалывать в ступке до состояния порошка и только после этого вдыхать. Я снова смотрю на Пашку: он уже только не подзигивает в предвкушении моего ответа.
– Слон.
Я, наверное, сказал что-то не то. Паша растерян. Вот уж слона-то он точно не ожидал. Он смотрит на меня с недоверием, немного отслонившись назад и прищурив один глаз. И после паузы спрашивает:
– Почему слон?
– Ну а почему бы и нет? Слон большой и походка у него такая медленная, тяжелая: туф-туф-туф.
Пашино лицо приобретает сходство с лицом школьной учительницы, а голос становится наставительным:
– Бог – говорит Паша и выдерживает театральную паузу. – Бог величественней всех, ибо он создал всех нас.
Я задумываюсь.
– Ну, тогда слон на втором месте.
Паша затягивается, все так же недоверчиво глядя на меня, выдыхает дым. И начинается:
– Вот смотри, в Библии написано…
Мне неинтересно, что уж там написано. Тем более Библию Паша, скорее всего, не читал. Да и по образованию он далеко не теолог.
– Паш, дай лучше сигаретку.
– Ты же не куришь! – говорит он. Тяжелый у него сегодня день. Шок за шоком: то слон величественный, то я курю.
– Закуришь тут, – задумчиво говорю я. – Слон у него не величественный…
Паша протягивает мне пачку. Я достаю из нее сигарету. Паша дает мне прикурить. Первая затяжка немного продирает горло. Я выдыхаю. Струйка дымка из моего рта смешивается с мутным воздухом, но в маленьком облачке, медленно всплывающем к потолку я успеваю заметить мимолетную Анину фигурку. Настроение сразу портится. Я представляю, как сегодня снова встречу ее напротив своей квартиры и как снова ничего ей не скажу.
Нужно будет купить сигарет.
***
Как ни странно, когда я возвращаюсь домой, Ани нет. Аня не стоит у окна, пуская в потолок призрачные грозди дыма. Я сразу чувствую подлое, малодушное облегчение и лирическую, одинокую печаль.
Дома я, даже не закрывая двери на ключ, сразу достаю из кармана пачку сигарет и взвешиваю ее на ладони. Держать ее в руке приятно, картонный прямоугольник, вернее, параллелепипед, идеально подогнан под размер ладони. Я прислоняюсь спиной к двери, она мягко открывается и выпускает меня на площадку.
Аня уже здесь. Она как раз чиркает зажигалкой, прикрыв ее ладонями, как будто бы от ветра. На слабо гнущихся ногах я подхожу к ней и робко пытаюсь выдать дежурный привет, однако мое горло булькает и для начала мне приходится мощно сглотнуть. Ненавижу такие моменты.
Итак:
– П, — бульк. Глоток. – Привет, — самое время думать, куда мне позорно бежать.
– Привет! – Она приветливо улыбается. Какая же она милая.
Смущенный, с потупившимся взглядом, я прислоняюсь спиной к стене напротив нее и, неуклюже запутавшись в кармане, достаю из него сигареты.
– О, ты куришь? – у нее в глазах появляется какой-то хулиганский огонек.
– Как видишь, – и опять это получается у меня как-то грубовато.
Я зажимаю желтый фильтр сухими губами и беспомощно хлопаю руками по карманам. Дурак, забыл купить зажигалку.
– Огоньку? – она все еще тепло улыбается.
– Да, пожалуйста, – сигарета чуть не выпадает у меня изо рта, и я чувствую себя полным кретином. Но она, слава Богу, этого не замечает. Я протягиваю руку, но она говорит:
– Разреши мне прикурить тебе – маленький огонек вспыхивает в чашечке из ее рук. Я наклоняюсь к ним и раскуриваю сигарету. Кожа на ее руках белая и гладкая, и я ощущаю непонятно откуда появившееся желание прижать ее хрупкое тело к своему, обнять ее.
Но я снова прислоняюсь к стене. Она оказывается такой холодной, что я чувствую проходящий по ней сквозняк от окна даже через куртку. А она стоит себе в одной футболке, просто обнимая саму себя.
Я стараюсь не смотреть на нее, поэтому я смотрю на пол с выражением задумчивости и озабоченности на лице, пытаясь придумать хоть какую-то тему для разговора. Тщетно. Но она притягивает взгляд, и когда я все-таки бросаю на нее один робкий взор, оказывается, что она смотрит на меня заинтересованно и с улыбкой. Наверное, надо что-нибудь сказать, но в голове у меня крутится только тупое «как дела?» и какой-то похабный анекдот про вагины.
Так что я быстро отвожу глаза и утыкаюсь в свои ботинки. Молчание гнетет меня, но уходить я категорически не хочу. Но сигарета кончается, последняя горячая затяжка обжигает мне горло, и я выкидываю бычок в жестяную баночку на подоконнике. Я поворачиваюсь к двери и уже делаю шаг, когда она говорит мне:
– До встречи. – Мне кажется, я слышу в ее голосе разочарование, и разочаровываюсь сам. В себе.
– Пока.
Дверь закрывается за моей спиной и отрезает меня от Ани. Я остаюсь один, глупый, неуверенный в себе слабак. И все-таки я понимаю, что нравлюсь ей.
***
Я уже выучил ее расписание. Не специально. Я выходил курить и встречал ее. Или не встречал. Мне даже не надо было караулить ее, прилепившись глазом к дверному глазку. Хотя, конечно, и это было. Одержимость. Постепенно я стал выходить из квартиры чуть ли не синхронно с ней.
Это оказалось еще хуже. Просто проходить мимо, кивая или выплевывая скудный «привет», и скрываться за дверью квартиры было намного проще. Не так сильно уязвляло. Теперь же, стоя рядом с ней с тупым, деревянным лицом какого-то индейского тотема страха, я просто молчу и смотрю на свои шнурки на ботинках. Это унизительно.
Рядом с ней я должен быть счастливым, так почему же, закрывая за собой дверь квартиры, я чувствую себя оплеванным и грязным?
Потому что я закрываю за собой дверь. Потому что ухожу.
И так уже несколько недель. Она пару раз заговаривала со мной, но даже если у меня получалось поддержать разговор, рано или поздно она начинала отвечать односложными фразами или вообще отдельными словами. Это сбивало меня. Я не хотел ей надоедать. И я не мог больше ничего сказать, найти какую-то тему, а эти ее лаконичные, отрывочные слова в этом совсем не помогали. Так что большую часть времени мы просто стоим друг напротив друга. И она постоянно испытующе и выжидательно смотрит на меня.
Ужас.
Я всегда боялся сделать первый шаг. «Попытка – это первый шаг к провалу». Мне нужен какой-то толчок, пинок. Что-то, что заставит слабовольную душонку действовать. Так что в ближайшее время счастливым я не стану. Единственное, что меня сейчас удивляет, – почему я еще не плачу в подушку по ночам?
***
Я тысячи раз повторял себе, что я ей нравлюсь. Что у меня есть все шансы. Что оно того стоит. Что я должен сломать свои страхи. Но чаще всего я говорил себе, что я люблю ее. И я обещал себе думать об этом в следующий раз, когда буду говорить с ней. Но я постоянно забываю. Это невыносимо, все просто вылетает из головы, и я остаюсь наедине с тупым, бездумным и неосмысленным желанием.
Мне нужно это запомнить. И я знаю как. Этот метод применяют люди, которые хотят научиться заходить в осознанные сновидения. Суть в том, чтобы постоянно осознавать самого себя в реальности. Для этого можно оставить себе напоминание на руке. Браслет или фенечку. Потому что люди очень часто обращают внимание на свои руки. Ты идешь по улице или сидишь на работе и вдруг смотришь на руку – а там браслет. Значит, надо осознать себя. Пересчитать пальцы на руках, пронаблюдать, не изменяются ли надписи на корешках книг, если отвести от них взгляд.
Мне тоже нужно оставить себе напоминание.
***
Я стою перед зеркалом в своей ванной и смотрюсь на себя в зеркало. Я вроде ничего.
Я указываю дымящей сигаретой на себя (пепел падает на коврик и в раковину) и говорю:
– Я тебя ненавижу. Ты это знаешь? – Он, наверное, знает. – Это все из-за тебя. Почему ты такой идиот? – Он, наверное, сам не знает. Дурак.
Ребячество, конечно. Но что тут поделаешь? С моей инфантильностью ожидать другого и нельзя. Остается надеяться, что женщины любят детей. Я строю напоследок дикую улыбку и сажусь на край ванны.
Сигарета уже почти докурена, остается последняя затяжка – та самая гаденькая затяжка с привкусом горячего фильтра. Я задумчиво осматриваю левую руку. Вот здесь в самый раз – на тыльной стороне ладони, под мизинцем. Нет, лучше не с тыльной стороны, а на ребре ладони, там, где плоть мягче, там, где побольше мяса.
Меня терзают сомнения. Это больше походит на самоистязание, это скорее трусость, чем поступок. Зачем мне это, разве я не могу без этого?
Но я уже решил.
Я затягиваюсь и подношу окурок к руке. Кожей я чувствую жар, идущий от сигареты, и на секунду останавливаюсь. Но мне уже слишком интересно, что из этого выйдет. Усыпая рукав рубашки пеплом, я прижимаю окурок к коже. Небольшую точку на моей руке обжигает, это действительно больно, но я не убираю сигарету. Я надавливаю на нее сильнее и жду, пока он не остынет прямо на руке.
Я даже разочарован. Это не так уж больно. Серьезно. По-настоящему сильную боль испытываешь только первые секунды. Потом боль становится терпимой.
Но моя цель – не боль. Я выкидываю окурок прямо в раковину и осматриваю ожог. Ожог – это аккуратная красная точка на коже. Вернее, не совсем красная, на ней четко выделяются белесые складки уже отходящей кожи. Я сую руку под холодную воду и смываю оставшийся на ожоге пепел.
Через пару часов на руке вздувается желтоватый пузырь. Волдырь. На ощупь он упругий и гладкий. Гладить его даже приятно.
Забавно.
***
Мы с Пашей стоим и курим. Он что-то там болтает, а я с беспокойством вглядываюсь в кафельную плитку. Оказывается, если посмотреть на нее с другой стороны, можно увидеть тапира и очкастого петуха из бременских музыкантов, причем этот петух по совместительству еще и ухо тапира. Но это все, наверное, домыслы. Главное – это свиньи. Не знаю, почему, но эти свиньи на плитки стали мне какими-то родными. Они вызывают во мне теплые чувства. Хоть я и обещал себе не искать в них смысла, но, наверное, они являются символом того, что я еще могу фантазировать, мечтать и видеть то, чего не видят другие.
– Рано или поздно все через это проходят. Взлеты, падения. Воодушевление и ненависть к себе, такова…
– Паша, ты видишь свиней на плитках? – Да, я понимаю, что рискую нарваться на оригинальную шутку по поводу качества табака (и табака ли вообще) в моих сигаретах, но мне интересно.
Паша смотрит на меня с укором, он что-то мудрое говорил.
– Какие свиньи, на каких плитках? Жареные что ли? Ну, видел, – в его голосе чувствуется легкое раздражение, я его слишком часто перебиваю в последнее время.
– Нет, в смысле, вот на этих плитках. Ты видишь? – Я, выписывая в сером воздухе дымные узоры, вожу сигаретой почти по стене. – Вот пятачок, вот ухо. Она вполоборота здесь. А вот в фас, оба уха видно.
– Слушай, ты какие…
– Нормальные, те же, что и ты. Так ты видишь?
Паша смотрит на кафель. Ему вроде не особо интересно, но мне плевать. Он докуривает сигарету, жестоко давит окурок в пепельнице и говорит:
– Нет, не вижу. И тебе не советую.
Я закуриваю вторую.
***
Я не думал, что это подействует.
Я снова выхожу на площадку. И она там. Как всегда. Я вспоминаю про вздувшийся волдырь на левой руке. Она видит меня и улыбается. Я чуть не проваливаюсь в обморок, но вдруг у меня в голове проносится мысль: «После того, как ты затушил сигарету о свою руку, завести разговор с девушкой вообще не должно быть проблемой». Я улыбаюсь, и наконец-то у меня получается улыбка, а не кривая щель с зубами. Она это замечает. Я подхожу к ней увереннее, чем обычно (ноги почти гнутся).
– Привет! – уже хорошо, успел поздороваться первым.
– Ой, привет! – она улыбается (я замечаю, что у нее один зуб в нижней челюсти немного выпирает из общего ряда).
– Слушай, как ты так постоянно куришь, здесь же холодно, как в аду, – именно поэтому я и не люблю разговаривать с людьми. Я идиот, и если я даже нахожу тему для разговора, то она оказывается даже хуже, чем шутки про рак в онкологическом отделении.
«Холодно, как в аду». Да я сам в Аду.
Несмотря на запах серы, идущий от разговора со мной, она опять мило и озадаченно улыбается и спрашивает:
– Почему как в аду? Там же огонь? – неужели этот разговор вообще имеет право на продолжение?
– Ну, Данте Алигьери в своей «Божественной комедии» описывал Ад. Там огонь есть только на одном круге. – Сейчас, из-за моего воодушевления в разговоре про ад она примет меня за сатаниста. – А в самом низу, на девятом круге, клятвопреступники и предатели томятся, заточенные в лед замерзшего озера, в центре которого по пояс вмороженный в лед Люцифер терзает в своей пасти трех самых ужасных предателей – Иуду, чувака-убийцу Цезаря и еще кого-то, не помню. Вот.
Мне кажется, я только что совершил ошибку. В такие моменты ты понимаешь, что тебе лучше действительно держать язык за зубами. И еще этот «чувак-убийца Цезаря».
– Оу, интересно – она не перестает улыбаться. Это меня просто поражает. Интересно, конечно, просто до ужаса. – Убийца Цезаря – это Брут, да?
Если бы я хоть немного знал историю, был бы юристом.
– Да, вроде. Брут, да.
Она кивает и снова затягивается, а потом весело и как-то ободряюще смотрит на меня. Но сразу же мерзливо передергивает плечами и отводит глаза. Я чувствую воодушевление. Наконец-то тотем заговорил.
– Что, Анька, все куришь?
Этот парень меня жутко раздражает. Ядовитый и фамильярный, саркастический настолько, что можно захлебнуться, просто услышав одно его слово. Хоть я живу с ним в одном доме и довольно часто общаюсь, я не помню его имени. Про себя я называю его просто Паразит.
– Курю, как видишь, – немного раздраженно, что меня радует, отвечает она.
– Убьешь ведь себя! – Клоун похуже меня. – Ну-ка отдай сигарету.
Он тянется к ней, но она отдергивает руку и полушутливо полураздраженно отталкивает его. Он усмехается.
– Ну а ты с каких пор куришь? Анька научила? – Это мне.
– Я не курю. Я просто стою рядом с мальчиками, которые курят. – Специальная олимпиада по клоунаде может считаться открытой.
– Ух ты, шутник какой!
– Ага, я такой.
– Сейчас живот надорву.
– Хорошо бы.
Он усмехается (если бы здесь были цветы, они бы завяли), подходит к окну, опирается на подоконник и смотрит на улицу.
На нем полосатый свитер, бриджи и толстые носки в тапках. Он постоянно носит толстые носки, у него что-то с кровообращением. Он сам говорил.
Мы с Аней одновременно втыкаем окурки в пепельницу и расходимся к своим дверям.
– До встречи, – говорит она мне. Я не успеваю открыть рот, как Паразит вставляет свою реплику:
– Жду с нетерпением!
– Пока, – говорю я.
***
Четыре часа утра. Я стою у окна в своей квартире и смотрю на улицу. Под окном растут деревья. Сейчас они совершенно голые. Вдруг в темноте за сухими ветками я ловлю какое-то движение. Что-то бледное трепещется на земле. Я не вижу ничего конкретного, но мое сознание дорисовывает картину: бьющаяся в агонии женщина. Она катается по земле, она в судорогах заламывает себе руки, она стонет и хрипит, ее юбка трепещется, то оголяя, то закрывая ноги.
Я прижимаюсь лицом к окну и напрягаю зрение. Это просто собака. Валяющаяся на земле собака. И она не бьется в агонии, она просто валяется. Я отстраняюсь от окна. На нем остался жирный отпечаток моего лица, похожий на Крик. В смысле, ту картину Эдварда Мунка. Я размазываю его рукой по стеклу и отворачиваюсь.
В этот раз у меня дерьмовое настроение не из-за своего тупого поведения (хотя тоже следовало бы), а из-за него. Я общаюсь с ним иногда, но таким он становится только в обществе Ани. Меня это сильно напрягает.
Я ревную.
Это смехотворно.
Я начинаю чувствовать соперника, конкурента, но это глупо, ведь нас с Аней еще ничего не связывает. Поэтому побуждения ввязаться в борьбу с ним кажутся мне глупыми и неуместными. С одной стороны меня тянет чувство тупого собственничества, с другой – страх, сомнения, неуверенность и самое главное – отсутствие каких-то крепких отношений с ней. Меня разрывает.
Я чувствую, как все эти эмоции сливаются в одну блевотную массу, спутываются в один тугой узел Ненависти.
Ненависти к Паразиту.
Ненависти к окружающей меня обстановке.
Ненавистью к работе.
Ненавистью к тем, с кем работаю и кого не знаю.
Ненавистью к себе.
Прежде всего, ненавистью к себе.
Одной только ненавистью к себе.
Моя потная кожа по площади составляет примерно 1,7 – 2 квадратных метра. Если на каждом ее нанометре вытатуировать слово «НЕНАВИСТЬ», то это не передаст и миллиардной доли той ненависти, которая сейчас густой жижей заполняет мой череп, сминая мой мозг, деформируя его, разрывая связи между нейронами, превращая их в слипшуюся ядовитую массу, брызжущую дерьмом и грязью. Брызжущую во все стороны, на всех, кого я знаю, но заливающую только меня. Я тону в ней, вязну, захлебываюсь и ненавижу.
НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ.
Я начинаю задыхаться, мне душно. Я, шатаясь, прохожу к креслу и с хриплым выдохом падаю в него. Я расправляю ворот рубашки. Мокрый от пота ворот. И я весь тоже потный.
Я сжимаю голову руками и пытаюсь успокоиться, абстрагироваться от всего. Я чувствую, как пальцы проходят сквозь пряди волос, запутываются в них, скользят по ним. Мне становится легче. Ненависть сменяется апатией. Мне становиться плевать.
Я выпираюсь на площадку и пихаю в рот сразу две сигареты. Меня пробирает, как в первый раз, и настроение сразу повышается. Удивительно, как быстро можно полюбить сигареты. Еще месяц назад я даже не представлял, что буду курить.
Еще в школе одна моя преподавательница говорила, что самопознание есть путь к самосовершенствованию. Именно этим я пытаюсь сейчас заняться. Наверное, моя главная проблема в том, что я слишком эмоционален. Я придаю слишком много значения вещам, по сути бессмысленным, ищу какие-то символы там, где их нет. Нужно быть проще и спокойнее. Может быть, когда-нибудь у меня это даже получится.
Настроение повышается еще сильнее, как будто я решил какую-то важную проблему. Мне становится чертовски хорошо. Я распахиваю окно, вскакиваю на подоконник и смотрю вниз, на улицу. С диким воем по дороге проносится байк. Катись-катись, думаю я с ухмылкой, может, тебе даже повезет, и завтра ты не очнешься в больнице со сломанным позвоночником, окруженный родственниками беременной женщины, которую ты собьешь.
Полуфабрикат. Раз – и готов.
Я снова задумываюсь. Пять минут назад я был так зол, что хотел только размозжить чью-нибудь голову молотком. Я представляю себе окровавленный металл с налипшими на него лохмотьями темных волос. А через несколько минут я уже стою на подоконнике на высоте четвертого этажа и радуюсь тому, что я, по крайней мере, не отмороженный байкер.
Резкие перепады настроения – это тоже плохо. Наверное, я съезжаю с катушек.
***
Тяжелая кувалда обрушивается на фарфоровый сервиз. И снова. И снова. Крупные поначалу осколки превращаются в порошок. Грубость уничтожает спокойствие.
Именно так я просыпаюсь утром от звона будильника.
Когда я выдавливаю зубную пасту на зубную щетку, я замечаю серое пятно на руке. Я подношу руку к самым глазам. Это пепел. Маленькими чешуйками он покрывает мою кожу. Я пытаюсь его сдуть. Из-под пепла проступают тоненькие красные прожилки, как будто я раздуваю сигарету. Я почесываю его ногтями, и часть пепла ссыпается в раковину. Вода закручивает его и уносит в трубу. Я отколупываю еще немного, но под пеплом нет кожи. Я смотрю на руку немного сбоку и вижу довольно большую выбоину на ней.
Что происходит?
Я не знаю, но почему-то не испытываю страха. Это кажется мне закономерным.
Я смотрюсь в зеркало. Мое лицо бледное, губы почти серые.
Наверное, эти надписи о смерти на пачках сигарет не врут.
***
Теперь на работе мне постоянно приходится стряхивать пепел со стола. Ближе к концу первого после самоприжигания рабочего дня я заметил, что выбоины больше нет. Пепел восстановился. А пятно стало значительно больше. Оно охватывало треть ладони и почти весь мизинец.
Через несколько дней, когда пепельной стала вся ладонь, у меня отвалился один палец. Вернее, я сам его отломал, разминая руку перед своей интереснейшей работой. На следующее утро палец был на месте.
Вчера у меня размылась рука. Я сунул ее под воду, во время чистки зубов, и она превратилась в нечто, отдаленно напоминающее руку обгоревшего трупа. Это были мои собственные кости, почерневшие, обугленные и истонченные.
Сейчас у меня покрыта пеплом почти вся рука по плечо. Появилось новое развлечение: я сижу и дую на нее, чтобы посмотреть на огненные прожилки. Они похожи на раскаленную лаву, светящуюся под сухой, растрескавшейся почвой.
– Пошли покурим? – на плечо падает Пашина ладонь, и с руки снова стряхивается немного пепла.
– Конечно, – говорю я. – Пошли.
Перед тем как уйти, я сдуваю со стола пепел.
Я захожу в курилку первым и сразу же впадаю в ступор. Окно открыто. Этого просто не должно быть. Это неправильно, оно всегда закрыто. Паша, не закрывая двери, проходит вперед и закуривает. Я тоже закуриваю.
Я чувствую что-то странное. Меня прошивает сквозняк, но я чувствую не холод, а жар. Внутри меня что-то разгорается, будто кто-то раздувает огонь. Я смотрю на руку: красные прожилки.
– Так и истлеть можно, – бормочу я под нос и закрываю дверь.
Паша приподнимает бровь, но вслух ничего не говорит. Вообще в последнее время он реже зовет меня с собой курить и меньше говорит. Потому что в последнее время меня начала раздражать философия, и я стараюсь обрывать пространные размышления Паши, переводя разговор в более обыденное русло. В саркастической и ядовитой манере, перенятой у Паразита.
Впрочем, не в этот раз.
– А я вот думаю, что человечество – это просто…
Я абстрагируюсь. Мое сознание заволакивает туман.
Я чувствую странный привкус под языком и задумываюсь о своих дальнейших перспективах.
Рак легких. Я представляю себе кровавый кашель. Окровавленные губы. Кровь на тыльной стороне руки, которой я вытирал губы. Кровавые пятна на моем рабочем столе, на бумагах, на клавиатуре. Мелкие брызги крови на мониторе. Впадшая грудь, тяжело поднимающаяся и опускающаяся во время дыхания.
Рак гортани. Я представляю себе хрип. Сиплый, едва слышный голос. Вдохи и выдохи, тяжелые с присвистом. Боль при употреблении еды. Комок пережеванной пищи опускается по копченому горлу, трет его, раскрывает маленькие кровоточащие ранки.
Рак ротовой полости. Говорят, он самый мучительный. Я представляю себе медный привкус. Постоянно кровоточащие десна. Половина зубов еле держится, покачиваясь, даже когда я ем йогурт. Другая половина выпала. Оставшиеся зубы – черно-желтые, гнилые, а десна – белесые с черными пятнами. Язык с желтым налетом похож на растрепанную тряпку. С языка и щек свисают обрывки эпителия. Должно быть, это чертовски больно. Так больно, что я могу есть только через трубочку. Я представляю себе катетер на горле. Маленькая дырочка на шее и торчащая из нее трубка.
– … так мы приходим к идее саморазрушения. Знаешь, бомжи, наркоманы, они тоже люди, но почему-то они решили…
– Них*ра они не решали.
Паша смотрит на меня озадаченно.
– Они просто неудачники, – говорю я. – Что, по-твоему, такое саморазрушение? Скатиться в полное дерьмо, довести свою жизнь до грязной коробки и вонючей рухляди вместо одежды?
Паша смотрит на меня озадаченно.
– Ну… – он глуп. Он меня раздражает.
– Настоящее саморазрушение,– говорю я тихо, но ожесточенно, – это осознанный или хотя бы почти осознанный процесс. Это не имеет ничего общего с нищетой или зависимостью, или самоубийством. Настоящее саморазрушение – это когда у тебя есть, что терять. И не просто есть, что терять, а есть все для того, чтобы стать счастливым, – я говорю все это с зажатой в зубах сигаретой, и дым от нее попадает мне в нос и глаза. Из-за этого я морщусь и кривлюсь. Я выпускаю дым из носа, я чувствую себя разъяренным быком. Паша смотрит на меня, как на психа и медленно отходит к стенке. – Настоящее саморазрушение – это когда ты специально оставляешь себе возможность стать счастливым и специально не используешь ее. Это похоже на расчесывание ссадины или потирание синяка. Это и больно и приятно одновременно. Это болезненная мастурбация, – я скалюсь и морщусь, я чувствую острое жжение в груди. В левой части груди и спины.– И когда при наличии всех этих факторов счастья, ты все равно остаешься неудовлетворенным и из-за этого начинаешь ненавидеть не только себя, но и эти свои спасительные ниточки. А иногда ты и себя начинаешь ненавидеть только из-за того, что не умеешь ими воспользоваться. Вот это и есть настоящее Саморазрушение – ненависть и презрение к своему счастью.
Я жестоко давлю бычок, оставляя на стенке, на морде одной из свиней, черную точку.
– Что с тобой такое? – спрашивает Паша.
– Свинья укусила, – я смотрю на стенку. Потом аккуратно стираю пальцем след от сигареты.
Паша закуривает еще одну.
– Как можно ненавидеть свое счастье?
– Для этого достаточно ненавидеть себя. Ты будешь ненавидеть что угодно, когда поймешь, что даже если получишь что-то, все равно не сможешь это сохранить.
– У тебя дым идет.
Я скашиваю голову налево и вижу дым, идущий из-под пиджака. Я тоже закуриваю еще одну и пытаюсь успокоиться. Постепенно жжение в груди уходит. Клубы дыма из-под пиджака слабеют, превращаются в тоненькую ниточку, а потом и вовсе исчезают.
– У тебя шел дым, – Паша бледный, как запотевшая бутылка водки.
– Да.
– Что это было?
– Дым, – я тушу сигарету и ухожу.
***
По пути домой я покупаю сигареты. Две пачки. Их мне хватит на ночь. Завтра, когда я пойду на работу, я куплю еще две. И еще две завтра после работы.
Дома меня как всегда поджидает неприятный сюрприз. На лестничной площадке стоят Аня с Паразитом и довольно мило разговаривают. Она даже не обращает на меня внимания. Я сразу чувствую ощутимый укол и упадок настроения. И жжение. Я не хочу подходить, вмешиваться.
Я вставляю ключ в замок. Он что-то говорит, она улыбается. Жжение.
Щелчок, ключ делает оборот. Она что-то говорит, он ухмыляется. Жжение.
Щелчок, ключ делает второй оборот. Он что-то говорит, она смеется. Огонь.
Щелчок, ключ делает третий оборот. Она смеется. Пожар.
Я открываю дверь и громко хлопаю ей, когда захожу.
Я пытаюсь успокоиться и сконцентрироваться. Я стараюсь быть спокойным. Не раздеваясь, я закуриваю и иду в ванную. Там я скидываю пиджак. Моя рубашка превратилась в обугленные лохмотья. Сейчас, по-видимому, из-за Ани с Паразитом, она тлеет. По обугленной ткани медленно ползут красные, огненные точки. От темно-серого, пепельного тела валит дым.
Жжение.
Я откидываю в сторону лохмотья. Ужасная картина.
Вся левая половина моего тела состоит из пепла. Вся левая половина моего тела испещрена красными прожилками. Под левым соском образовалась уродливая черная впадина, как на неравномерно тлеющем пепле. Пепел уже почти подобрался к середине груди, к сердцу. Моя кожа похожа на бумагу. Я вижу, как она тлеет, корчится, чернеет, как по ее краям идет тонкая огненная линия, постепенно пожирая ее, сжигая. Кожа постепенно отстает от меня, падая на пол серыми хлопьями.
Я дымлюсь.
Жжение.
Я чувствую себя песчаной статуей.
Жжение.
Видя все это, я успокаиваюсь. Мне становится спокойно.
Жжение утихает. Я перестаю дымиться.
***
Время клонится к часу ночи. Я все еще на работе. В офисе никого.
Я не хочу идти домой. Я не хочу вставать. Я ничего не хочу. Я просто сижу и курю, закинув ноги на стол, пачкая бумаги ботинками, стряхивая пепел прямо на стол. Я смотрю в окно. На улице темно.
Я отбрасываю бычок в сторону, даже не глядя, куда он упадет, и тянусь к пачке.
– Черт! – она пустая. – Бл*ть! – Я сминаю пачку и бросаю ее в стену.
Видимо, мне все-таки придется встать и уйти отсюда.
На улице темно. Есть странное удовольствие в том, чтобы идти по такой темноте, то выныривая из темноты в свет фонарей, то погружаясь обратно. Я чувствую себя свободным. Я смотрю по сторонам. Когда на улице нет людей, смотреть по сторонам намного интереснее. К тому же, в темноте все становится незнакомым, обретает новые черты.
Я покупаю сигареты в круглосуточном супермаркете. На улице я сразу же достаю из пачки сигарету. Я задумчиво кручу ее в руке, а потом сую в рот и прижимаю к сигарете палец своей левой руки. На пальце появляются красные прожилки. Кончик сигареты начинает тлеть, дым проходит по моему горлу, наполняет легкие.
За несколько кварталов от моего дома я останавливаюсь у прохода в какую-то грязную подворотню. Оттуда доносятся крики.
– Снимай, тупая ты сука!
Я окунаюсь в темноту и вонь подворотни. Двое парней прижимают к стене девушку. Девушка сопротивляется. Из-за темноты я не могу разглядеть ее лица, единственный источник света здесь – сигарета, зажатая в моих скалящихся зубах. Я чувствую сейчас необычный душевный подъем. Мне давно было необходимо выместить на ком-нибудь свою ненависть.
Жжение в груди.
Мой нос щекочет дым.
Жжение в горле.
Нужно будет купить несколько рубашек, а то мои скоро кончатся.
Жжение в руке.
Стена слева от меня освещается тусклым красным цветом.
Жжение. Жжение.
В вонючей луже у своих ног я вижу свой черный силуэт, испещренный огненными пятнами и линиями.
Жжение.
Я на взводе.
Ребята перешли к более активным и грубым действиям. Девчонка завизжала. Она начинает меня раздражать. Она визжит, как свинья, которую варят заживо.
Действительно, тупая сука. Это всего лишь изнасилование.
Черт подери, это, конечно, цинично, но по крайней мере, с тобой не случится ничего противоестественного. Над тобой просто надругаются.
Так что прекрати визжать, а то я тебя уже ненавижу. У меня уже болит голова.
И я злюсь еще больше.
Я осматриваюсь. У стенки справа валяется груда каких-то железяк и деревяшек. Из нее очень удобно торчит толи ножка от стула, толи просто какая-то балка. Я подхожу к этой груде мусора, не скрываясь, шлепая по луже, и с жутким грохотом вытаскиваю ножку. Это все-таки ножка.
Ребята наконец-то соизволили уделить мне немного внимания. Они резко поворачиваются ко мне.
– Что за… – он не успевает договорить.
– Ножка Воздаяния карает! – я с размаха бью его ножкой, ломаю, надеюсь, что ломаю, челюсть. Он, продолжая свой разворот, падает и в последний момент пытается зацепиться рукой за своего приятеля, но тот делает шаг назад. Кровь изо рта жертвы Ножки Воздаяния брызгает на лицо его друга. Девушка, видя, видимо, потерю интереса к своей персоне, с диким визгом срывается с места и вылетает из подворотни все с тем же пронзительным визгом.
Боже, ну я же уже помог тебе, помоги и ты мне, заткнись.
Оставшийся на ногах парень бросается на меня. Он выбивает ножку у меня из рук, наваливается на меня всем своим весом, и мы вместе падаем на землю.
Его лицо напротив моего. Оно освещается тлением моей сигареты. Отвисшие щеки, недельная щетина, толстые губы и желтые, кривые зубы. Даже в красноватом свете он не выглядит, как дьявол.
Он рычит, как пес.
От него воняет.
Как от пса.
– Дворняга вонючая, – говорю я. Я выпускаю сигарету из зубов, и она проваливается мне в рот, прижигает мне язык и застревает в горле. Я закашливаюсь и пытаюсь спихнуть с себя урода. Он придавил мою левую руку, так что я упираюсь ему в лицо правой и отталкиваю от себя.
Он визжит.
Его лицо освещается красным светом из-под моей ладони.
Он вскакивает и хватается за лицо. Я тоже встаю и выкашливаю окурок, слушая скулеж этого оборванца.
– Заткнись, псина, я прижигал себе руку, это не так уж…
Тяжелый удар по голове вбивает меня в темноту.
***
Мне в лицо хлещет набирающий силу дождь.
Я лежу на спине в вонючей луже. Голова болит. Лицо болит. Ребра болят. Они, наверное, еще хорошенько отпинали меня, пока я был без сознания.
Язык болит.
Не вставая, я лезу рукой в карман брюк. Сигареты не намокли. Все так же лежа, я закуриваю и только потом, с кряхтением, встаю, оставляя в луже большую часть своей руки и спины. Вода размывает пепел. От моей левой половины остался только обугленный каркас.
На лестничной площадке никого нет. Кому здесь быть в три часа ночи?
Дома я обнаруживаю, что моя правая ладонь тоже покрылась пеплом.
В ванной я стягиваю с себя мокрые брюки и мокрые, истлевшие обрывки рубашки. Из мокрых, истлевших обрывков рубашки я вытряхиваю в ванну кучу мокрого пепла и включаю воду. Пепел размывается и с причмокивающим сопением втягивается в слив. Я надеюсь, что моя ванна не забьется моими же остатками.
Я смотрю в зеркало. Правый глаз заплыл, а левый зрачок превратился в какое-то подобие кончика тлеющей в темноте сигареты. На щеке – ссадина. Мои губы теперь уже не просто серые, а темно-серые. Я высовываю язык. Он тоже пепельный. Я кое-как моюсь. Я не могу мыться полностью, я мою только то, что еще не покрылось пеплом. С каждым днем становится все сложнее.
Надеюсь, завтра я восстановлюсь.
***
Пепел не успел восстановиться к утру, так что я не пошел на работу. Моя рука похожа на руку анорексика, только серая и рассыпающаяся от слишком резких движений. В моих зрачках больше нельзя увидеть маленький, пылающий огонек.
Теперь мои зрачки полностью превратились в маленькие пылающие огоньки.
Вся квартира воняет так, как будто здесь заживо сожгли курильщика с пятидесятилетним стажем. Во рту постоянный привкус гарева, а горло скребет так, что я не могу прокашляться. Когда я кашляю, изо рта сыпется пепел и валит дым. При каждом выдохе я выпускаю из носа струи дыма.
Я смотрел в свое горло в зеркало. Изнутри пробивается свет, как будто у меня в груди спрятан камин.
Я – сам Дьявол.
Больной и рассыпающийся Дьявол.
Песочная статуя Дьявола.
Я скалюсь в зеркало, и между моими зубами просачиваются струйки дыма.
***
– А что с тобой случилось?
Зря я, наверное, вышел на площадку.
– Что с твоим лицом? Оно все, как один большой синяк!
Я уже давно заметил, что на пепел никто не обращает внимания. Это странно.
Интересно, а когда я весь покроюсь пеплом, меня совсем не будут видеть? Нет, наверное, меня просто будут воспринимать как обычно.
Иначе кто-нибудь уже давно спросил бы меня, куда делась моя левая рука.
Аня выглядит встревоженной, и это мне льстит.
– Да ничего.
– В смысле «ничего»? – говорит она строго.
Если я скажу, что защищал девушку, мне все равно никто не поверит.
– С лестницы упал.
Она пожимает плечами.
– Ладно, твое дело. Не хочешь – не говори.
Жестоко.
Я курю и как всегда украдкой поглядываю на нее, опять не зная, что сказать.
Черт, она прекрасна, и я себя ненавижу. Такой слабак, такой трус, такое ничтожество.
Я ей не нужен. Да и кому я вообще могу быть нужным.
– Все курите? – сбоку слышится щелчок зажигалки. – Знаете, на что похожи легкие курильщика?
Только одна вещь сейчас может раздражать меня больше, чем пепельный кашель. Я поворачиваюсь и вижу Паразита с сигаретой в зубах.
– Привет, – говорит Аня.
– Посмотрю, когда буду расчленять твой труп, – говорю я.
– Господи, что у тебя с лицом? – восклицает Паразит, пропуская сою реплику мимо ушей. – Кто это с тобой сделал?
Вот уж от кого я не ожидал такой заботы, так это от него.
– Неважно.
– Как это «неважно»? Вчера ночью получил? Аккуратнее надо, – он склоняет голову и присматривается ко мне. – И вообще ты хреново выглядишь, честно говоря. Серый, как пепел, а глаза горят. Заболел, что ли?
– Заболел, — соглашаюсь я.
Ты даже не представляешь, как я заболел.
– Плохо, – сочувственно говорит Паразит. – Лечись.
Он мощно затягивается, смотрит на сигарету и усмехается:
– Всех ты поскурила, Анька.
– А я-то что? – в наигранном удивлении восклицает она. Паразит только усмехается.
– Ладно, – говорит он. – Я зачем пришел-то, – еще одна затяжка. – У нас тут новоселье, у одного парня, моего друга. Он устраивает вечеринку. Придете? – он почему-то смотрит на меня.
– Придем! – весело говорит Аня.
– А ты придешь? – спрашивает он у меня.
– Приду. Если приглашаете.
– Приглашаем. Ну, значит, завтра заходите. Вечерком, – он давит сигарету о стену и уходит.
***
Какого черта он закурил?
Меня это раздражает.
Опять четыре часа ночи, и опять я буду спать завтра за своим рабочим столом, сминая лицом бумаги, пачкая их пеплом.
Когда-нибудь из-за моей пепельной рожи на бумагах в офисе начнется пожар. Интересно, а я в нем пострадаю? Наверное, нет.
Пепел уже разошелся по почти всему моему телу. «Чистыми» остались только шея, голова, стопы ног.
Мое сердце.
Камин. Маленький камин.
Мое сердце, я вижу его.
Оно находится в уродливом черном провале в моей грудной клетке.
Мое сердце – это уголь.
В моей серой груди покоится тлеющий уголь размером с кулак, разгорающийся при каждом моем вдохе.
Уже добрый месяц я покрываюсь пеплом, рассыпаюсь на глазах, выпускаю дым, кашляю. Кашляю.
И только сейчас я испугался. Когда увидел, что мое сердце превратилось в кусок угля.
Мое сраное сердце.
Что оно качает?
Не думаю, что у меня остались вены. И кровь.
Я смотрю на свои стопы, и да, они мертвенно серые. Но я могу шевелить пальцами.
Я иду на кухню.
Я беру нож.
Я режу свою правую стопу.
Крови почти нет. Есть дым.
Из разреза на ноге идет дым.
Значит, мое сердце качает дым.
Я – Дьявол.
Я – камин.
И наконец-то я боюсь.
Из-за чего это случилось? Из-за Ани? Из-за моих чувств? Когда?
Ожог.
Точно, все началось с него, пепел начал распространяться от него.
А почему я прижег себя? Потому что я ненавидел себя.
Вот в чем ответ, вот до чего доводит ненависть к себе. НЕНАВИСТЬ.
Учитесь, детки. Любите себя, иначе превратитесь в дымящиеся и тлеющие, рассыпающиеся сигареты.
Любите себя, иначе превратитесь в демонов и чертей, в Дьяволов и Мефистофелей, Бафометов и кто там еще есть, и будете обжигать людей своими касаниями и словами, и будете отравлять воздух своим дымом, и будете посыпать землю своим пеплом.
А когда вы рассыплетесь или сгорите, или попадете под дождь, который вас размоет и оставит на земле только обугленный скелет, когда пепел, который когда-то был вашим уродливым, измученным телом, утечет вместе с водой в сточную канаву, или в смыв ванной, если вы решите покончить с собой и принять душ, одним словом, когда вы умрете и попадете в Ад, вы будете получать зарплату.
Каково это, понимать, что будешь получать зарплату в Аду?
А ты будешь, мой маленький, вонючий друг, будешь.
Потому что если ты так ненавидишь себя, что довел себя до состояния сигареты, до состояния сраного, уже растоптанного, но еще дымящего бычка, то как ты относишься к другим?
Я вспоминаю визг той девчонки в подворотне. Я вспоминаю, как он меня разозлила своим визгом. А ведь она всего лишь боялась.
Я вспоминаю Паразита. Сигарету в его зубах.
Я вспоминаю все это и начинаю пылать.
Твари.
Мрази.
Ненавижу их, ненавижу прямо сейчас.
Потом я вспоминаю, как Паразит спрашивал меня про мои синяки. Про мое здоровье. Уж не заболел ли я? Я остываю. Ему, вроде бы, было действительно не все равно. А вот Ей, кажется, было насрать.
«Дело твое, не хочешь – не говори».
Я снова начинаю разгораться.
Черт, это ведь именно из-за тебя я начал курить. Из-за тебя я прижег руку. Из-за тебя я начал превращаться в самого Сатану. И рассыпаться.
И, видимо, не только я.
Какого черта он закурил?
Я чувствую жар в груди, но не из-за Паразита с сигаретой.
Ну вот, если я сейчас возненавижу Ее, кого я вообще смогу полюбить?
Я чувствую ненависть к себе от одной мысли о ней. Сам во всем виноват, плати.
ЧЕРТ, ДАЙТЕ МНЕ ТРЕЗУБЕЦ И ВЫПЛАТИТЕ АВАНС! ПОКАЖИТЕ МНЕ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ Я ДОЛЖЕН СЖЕЧЬ СВОИМ ПРИКОСНОВЕНИЕМ! ПОКАЖИТЕ МНЕ ЦВЕТЫ, КОТОРЫЕ Я ДОЛЖЕН ОТРАВИТЬ СВОИМ ДЫХАНИЕМ! ПОКАЖИТЕ МНЕ ЗЕМЛЮ, КОТОРУЮ Я ДОЛЖЕН ОСКВЕРНИТЬ ПЕПЛОМ СО СВОИХ НОГ!
И пожалуйста, выплатите мне аванс. Мне нужны деньги на сигареты. Иначе моему сердцу нечего будет качать, и весь пепел рассыплется.
Какого, кстати, дьявола никто не видит пепел? Никто не видит дым?
Это что, просто галлюцинация? Нет, Паша вот увидел дым. И Паразит сказал, что я серый, как пепел.
Значит, я не схожу с ума. Или не просто схожу с ума.
Я чувствую, что захлебываюсь в этом потоке мыслей и остываю. Плевать.
Завтра на этой сраной вечеринке нужно будет нажраться.
***
Свиньи, вокруг меня одни свиньи. Они скачут и скачут вокруг меня, сидят со мной за одним столом, пьют и пьют, разговаривают и смеются, одна свинья играет на гитаре, а другие поют, а я сижу с ними и хрюкаю, и пытаюсь подпевать, и я тоже свинья.
Хрю-хрю.
Свиньи только и хотят, что жрать и пить, и трахаться. Залезают на других свиней, даже если те не хотят. Даже если у тех болит голова или если они сейчас проблюются от выжратого алкоголя, все равно, на них надо залезть.
Хрю-хрю.
Вот уж нет уж, пусть я лучше буду Дьявол. Заберите эту жесткую щетину на шее, она не моя, я не свинья, верните мне пепел, верните мне дым из носа, верните мне тлеющую рубашку, только ради Бога заберите пятачок.
Хрю-хрю.
Я не хочу хрюкать, я хочу кашлять пеплом и плеваться огнем. Я хочу рассыпаться. Сделайте меня песочной статуей, сделайте меня снова камином, сделайте…
– Спать на работе? Уволю к чертовой матери!
Это Паша.
Я отрываю лицо от стола. К нему прилипла бумажка, какие-то счета, и мне приходится помотать головой, чтобы она отлепилась. Она плавно опускается на пол. На ней я вижу размазанный серый отпечаток своей щеки. Ну вот, уже и лицо.
– У тебя пятно на щеке. От карандаша что ли.
Я потираю щеку рукой.
– Все?
– Все.
А, нет, еще не лицо.
– Чем это таким важным ты занимаешься по ночам, что днем спишь на работе?
Я отвечаю не сразу. Потому что я закуриваю.
Почему-то я всегда закуриваю, закрывая сигарету руками, будто от ветра. Почему? Я задумываюсь об этом только сейчас и вспоминаю, как мне первый раз прикуривала Аня.
– Я терзаю себя экзистенциальной болью, вызванной осознанием абсурдности происходящего со мной и своего бессилия изменить что-либо, прежде всего – самого себя.
Паша задумывается на секунду, а потом, предварительно взглянув на меня – а у меня сейчас достаточно отрешенный вид, – затягивает долгую, заунывную песню о том, что все люди что-то там могут, и изменить себя могут, и надо только постараться…
Умник.
Я все вглядываюсь в плитки и вдруг замечаю одну неприятную деталь. Одна свиная морда исчезла. Я больше не вижу свиньи на одной из плиток, а вместо нее – толи пса, толи козла. Да, скорее козла, вон и рога есть. Я щурюсь, напрягаю зрение, смотрю на плитку под разными углами. И не могу увидеть свинью. Вся моя фантазия работает на пределе, а свинью не видит.
– Слушай, что ты смотришь в эту плитку, как в зеркало какое-то?
– Свиньи больше нет, а вместо нее – козел, – говорю я грустно.
– Я, по-моему, начинаю понимать твои переживания насчет абсурдности происходящего, – Паша ухмыляется. – Отдохнуть тебе надо, вот что. А то мерещится всякая гадость, абсурд всякий.
– Свиньи – это не абсурд. Абсурд – это когда свиньи превращаются в козлов, – мне не по себе. Очень не по себе. Я поворачиваюсь к Паше. – Тварь рогатая, как он вообще появился?
Паша смотрит на меня с опаской, бросает недокуренную сигарету в пепельницу и как-то медленно выходит из курилки, предварительно сказав: «Не знаю».
Идиот!
Что со мной вообще не так?
Я смотрю на свое отражение в гладкой поверхности плитки с козлом.
Все, понятно.
Огонь моих зрачков настолько яркий, что отражается в плитке, где я свой силуэт-то толком не вижу. Черт, да даже если мне мерещится все это пепельное дерьмо, то уж хотя бы отголосок этого огня каждый увидит.
Ненавижу себя.
Я затягиваюсь. Скорее бы уже сойти с ума до конца, чтобы меня обкололи каким-нибудь дерьмом, и я впал бы уже в бессознательное состояние. Так я не буду пугать ни себя, ни окружающих и, может быть, даже забуду про Аню. И тогда я буду себя ненавидеть не так сильно. Хотя, под транквилизаторами я вообще никого ненавидеть не буду. Полгодика бессознательного состояния овоща, и пепел должен сойти.
Может быть, мне в Аду даже не будут платить.
***
Я чувствую себя здесь не в своей тарелке.
Куча людей сидит за столом, кто-то на диване, кто-то на стульях. Стол небольшой, народу много, в комнате душно.
Неловкое молчание. Далеко не все здесь знакомы.
Мне захотелось курить уже через пять минут.
Аня сидит напротив меня, так что я внимательно и с интересом разглядываю свою тарелку.
«Вечеринка».
Тарелка мне надоедает, я начинаю разглядывать рюмку. Запотевшую рюмку водки.
Я сейчас проблююсь.
Наконец кто-то, мне плевать, кто и когда, произносит тост. Что-то там про счастье-здоровье, мне плевать.
Водка воняет отвратительно. Она обжигает мне горло, в нос сразу же бьет тошнотворный выдох отравы.
Ненавижу.
***
Я просыпаюсь в темноте.
Бл*ть, где я?
Я на чем-то твердом. Я заснул у них на полу.
Моей голове жутко больно лежать на полу. Он твердый, и мне кажется, что он прессом упирается мне в голову с тяжелым намерением раздавить ее. Я с трудом отлепляю ее от пола, опираясь на руки, и слышу жутковатый хруст. Шея тоже болит, она затекла. Она сейчас кое-как выдерживает тяжесть моей больной головы.
Я поднимаюсь. Спина болит, ноги не слушаются, руки болтаются плетьми.
Скользя по стене, задевая косяки, я иду в туалет и падаю на колени перед унитазом.
Я проблевываюсь.
Моя рвота отвратного красновато-коричневого цвета. И она дымится.
Я проблевываюсь еще раз.
Рвотные ниточки тянутся от моих губ и из моих ноздрей до самой рвотной массы в унитазе, соединяя меня с ним, словно пуповиной. Мы становимся родными.
Я проблевываюсь еще раз.
С каждым рвотным толчком моего желудка мою голову просто разрывает, она гудит. Как будто кто-то бьет в гонг.
Я отхаркиваюсь, отплевываюсь и прислоняюсь спиной к стене. Одна рвотная ниточка прилипает к моей рубашке.
Дрожащими руками я достаю из кармана пачку сигарет, рассыпаю половину из них по полу, но в итоге запихиваю одну в рот и прикуриваю от пепельного пальца.
Сознание немного проясняется. Я уже в состоянии вспомнить что-то.
БЛ*ТЬ!
Воспоминания калейдоскопическим штормом врываются в мой мозг.
Я сижу за столом и пью. Я сижу рядом с Аней.
Наш новоселец играет что-то на гитаре. Он постоянно запутывается в струнах.
Я обнимаю Ее, мы смеемся и пьем.
Кто-то танцует, кто-то поет. Она тоже поет. У Нее красивый голос.
Она тащит меня куда-то. В спальню.
Мы лежим на кровати, обнимаемся и целуемся.
Я лезу ей рукой под футболку, глажу спину, она гладкая и прохладная.
Как у нее может быть прохладная спина в такой духоте?
Мы целуемся. Мой язык не шевелится, мне едва удается удержать его прямым. Это Она целует меня.
Она говорит, что Ей плохо, я не хочу Ее отпускать, но она выскальзывает из моих рук.
Я жду Ее у туалета.
Мы пьем вино на брудершафт. Откуда появилось вино?
Мы снова целуемся, она спрашивает меня, как я умудрился расстегнуть ее лифчик.
Я этого не помню.
Ей снова плохо, но в этот раз я держу Ее крепко.
Ей приходится вырываться.
Я снова жду ее у туалета.
На этот раз уже я тащу ее куда-то. В спальню.
Она говорит мне: «Не торопись».
Я пытаюсь расстегнуть ее джинсы, потом свои брюки.
Тщетно.
Я справился с лифчиком, даже не заметив этого, но не могу расстегнуть сраные джинсы.
Рядом с кроватью кто-то есть.
Она вырывается, я держу.
Кто-то что-то говорит.
Ей удается вырваться.
Мне говорят, я ее напугал.
Я куда-то иду.
БЛ*ТЬ!
Это был самый ужасный калейдоскоп, из всех, что я видел. Единственный калейдоскоп, который я видел, но меня от него тошнит.
Я снова склоняюсь над унитазом, но толчков нет. Я не могу проблеваться. А мне бы жутко хотелось выблевать все эти воспоминания, вообще все воспоминания, связанные с ней, выблевать вместе с мозгами, выблевать с таким напором, чтобы мои глазные яблоки вывалились в унитаз, чтобы рвота текла из моих ноздрей, чтобы я в ней захлебнулся, чтобы я корчился здесь, рядом с унитазом, глыкая и харкая, забрызгивая стены вонючей массой своих воспоминаний, чтобы я весь пропитался этим дерьмом, хлюпал и кашлял…
Интересно, какой бы была эта рвота? Пепельно-серой, наверное. Дымящейся и воняющей сигаретами.
***
Входная дверь не заперта. Я опираюсь на перила, переношу на них весь вес своего тела и сползаю по ним. В конце лестницы я запутываюсь в ногах и коленями проезжаю по пяти ступенькам, разбивая их и сдирая кожу.
Нет, пепел.
Когда я встаю на ноги, из моих штанин сыпется пепел.
Осталась еще одна лестница.
Я, повиснув на перилах подмышками, скатываюсь по ним. Я слышу хихиканье и причмокивание.
Я сейчас проблююсь.
Когда я спускаюсь с лестницы, я вижу Аню с нашим дорогим новоселом. Они целуются. Он прижимает ее к подоконнику. Я вижу его широкую спину и ее руки, свисающие с его плеч. Между пальцами одной из них дымит сигарета. Он обнимает ее за талию.
Чмокание.
Сосание.
Хлюпанье.
Я сейчас проблююсь.
Я прошаркиваю через всю площадку, с трудом открываю дверь. Даже щелчки проворачиваемого в замке ключа не отвлекают их.
От чмокания.
Сосания.
Хлюпанья.
Я вваливаюсь в квартиру, запинаюсь о порог и захлопываю дверь.
***
Ну, вот и все.
Прилив пришел к песочной статуе.
Я весь в пепле. Я весь из пепла. Я есть пепел.
Я тлею и дымлю, я сгораю прямо на глазах. Чертовы красные прожилки разъедают мое лицо, мое тело.
Мои волосы стали серыми, когда я провожу по ним рукой, на ладони остается приличный пучок, но они сразу же ломаются, рассыпаются.
Пепельная кожа щек уже поотвалилась, оголив черные кости обугленного черепа.
Каркас.
Пока я смотрел в зеркало, у меня вывалилось три зуба. Теперь они лежат в раковине и тлеют, дымя.
В моих глазах больше нет огонька, мои зрачки заволочены белесой туманной дымкой. И я почти ничего не вижу, все как будто в дыму.
По всей квартире за мной тянется пепельный след, я разваливаюсь. Из моего левого бока торчат ребра. Они ломкие. Уже два ребра отломались просто из-за неудачного движения рукой.
Надо закурить.
Мое сердце.
Мой уголек уже почти истлел. Теперь он уже не ярко-оранжевого цвета, а зловещего затухающего темно-красного.
Я выпираюсь на площадку.
Их уже нет.
Я закуриваю, и после первой же затяжки меня пробирает жуткий кашель. Я хватаюсь за грудь, за сердце, за свой мертвеющий уголек и падаю на колени, стряхивая с себя килограммы пепла. Я сижу в куче пепла, меня разрывает кашель, я трясусь и задыхаюсь, мои легкие рвутся.
Я убираю руку от груди и смотрю на нее. На ладони лежит черный, мертвый уголек. Я откидываю его и привстаю, но тут же снова закашливаюсь и падаю. Мне не удается затормозить падение руками, и я бьюсь головой об пол.
***
– Ну а где он сам? Никто не знает?
– Тьфу, черт, по всему дому разнесло.
– У него и в квартире горы этого пепла.
– Откуда столько пепла? Откуда он мог взяться?
Куча людей столпились у почти уже разнесенной сквозняком кучи пепла на лестничной площадке.
Пепел повсюду. Пепел запорошил лестницы, подоконники, полы.
Из квартиры выходит хмурый Паразит, держа в руках истлевшие рубашки.
– А это что такое?
– Рубашки.
– Вижу, что рубашки, что с ними случилось?
– Они, бл*ть, сгорели, – Паразит выходит из себя. – Ты сам что, не видишь?
Хруст.
Кто-то наступил на уголек. Теперь это просто кучка черного порошка и два черных следа от наступившего в него тапка.
АВАНС, ТВАРИ, ВЫПЛАТИТЕ МНЕ АВАНС!