Как по сценарию

Тяжелые капли ливня стучат в стекла автобуса. В темноте за окном иногда проплывают островки света. Уличные фонари, теплое оранжевое сияние которых подернуто рябью дождя. В черное небо светящимися стеклянно-бетонными столбами упираются подсвеченные снизу здания. Понятия не имею, что здесь. Бизнес-центр? Банк? Эта часть города застроена неплотно. Только такие вот солидные здания, должно быть, островки будущего мегаполиса. И парки. Здесь куча парков или просто каких-то лесочков, насаждений. А жилых домов совсем мало.
Автобус едет по городу, растапливая темноту своими фарами и ему насрать, что там дальше. Как и мне.
Полночь. Март. Ливень. Что может быть лучше такого дождливого одиночества? Приятно быть никому не нужным, когда никто не нужен тебе.
Поразительно, как грязный салон автобуса, со всеми его протертыми чужими жопами креслами с лезущим из-под порванной обивки поролоном и залапанными желтыми поручнями, может быть таким уютным. Из-за грязного и болезненного, но теплого желтого света у меня слипаются глаза. Меня пригревает, я глубже кутаюсь в куртку и приникаю лбом к стеклу.
Город кончается, колеса автобуса съезжают с ровного асфальта, вгрызаются во влажный гравий и хлюпают по нему дальше, разбрызгивая грязь. Много грязи. Деревья все плотнее прижимаются к обшарпанным бокам автобуса, пока не начинают хлестать по нему ветками, заплескивая внутрь воду. Пригоршни холодной воды бьют мне в лицо.
Я встаю и иду вперед, чтобы посмотреть в переднее окно. В салоне не горит свет, металлические поручни светятся голубым в лунном свете. Я, аккуратно пробираясь, иду на свет фар, как какой-то заплутавший мотыль. Фары едва-едва распыляют тьму, вырывая из нее грязь, землю и деревья. Это березы. Тонкие березы. Освещаемые фарами, они превращаются в яркие белые пятна, полосы, изъеденные черными отметинами. Они уже обступили нас так плотно, потолком сжали над нами свои ветки, мы словно едем по какому-то коридору.
Меня пробирает дрожь. Где я? Зачем? Что? Мне становится сложно дышать.
Паника. Беспомощность. Скованность.
Автобус набирает скорость, двигатель рычит все агрессивнее. Пол под ногами вибрирует, отдаваясь зудом в стопах. Бах – автобус подпрыгивает на кочке, я кое-как справляюсь с ватными ногами и умудряюсь устоять. Я поворачиваюсь к водителю. Это Леха. Он сидит на водительском кресле, бешено вращая баранку.
– Мы едем прямо, – говорю я.
Он поворачивается ко мне. Из-за теней, озерами заполняющих его глазницы, ползущих по его щекам, целующих его губы, его лицо кажется обтянутым кожей черепом.
– Не мы, – тихо говорит он. Я не вижу его глаз, но замечаю, что по его щекам бегут слезы, крупными, блестящими хрусталинами.
– Ты выходишь? – из-за голубого света его лицо кажется мне мертвым.
– Нет, — сиплю я пересохшим горлом.
– Я знаю, — говорит он и показывает пальцем вперед.
Я поворачиваюсь, и в этот же момент автобус врезается в шершавую металлическую стену, начинает плющиться, корежиться… Мне в лицо летят осколки стекла.
– Ну ебана! – блеет чей-то голос. – На штаны прямо, нахуй!
Раздается гогот, заглушивший гневную тираду какого-то страдальца.
Я открываю глаза.
В салоне горит свет. Хотя теперь я замечаю, что одна лампочка, почти перед выходом, иногда помаргивает.
Я заснул?
Голос принадлежит бледному, худому, короткостриженому субъекту в спортивном костюме. Бедняга пролил на штаны пиво. Видимо, встряхнул, залезая в автобус. И теперь пена, стекая по зеленому стеклу бутылки, по его пальцам, льется на штаны. Он вытягивает руку с бутылкой в проход, и теперь все пиво льется на и без того грязный, затоптанный мокрыми ботинками пол.
Мразота. Блевотина. Ненавижу таких.
– Ты присосись, гы, – басит второй гопарь, поздоровее.
Первый вытягивает шею вбок, в проход, и, изогнув руку с бутылкой, чтобы не залить и ее, присасывается к горлышку.
Я, сморщившись, смотрю на это. Уроды. Убил бы их.
И я смог бы это сделать, разве нет?
Я представляю себе, как выхватываю бутылку у первого, бью его по лицу, разбиваю бутылку о поручень, бью его острым стеклом в горло. Он хватается за горло, брызжущее кровью, другой рукой хватается за спинку кресла. Потом второго. Он будет зажат первым у окна. Мне достаточно будет полоснуть его через плечо первого, он не сможет меня ударить. У него просто нет места.
– Сосать-та ты мастер, га? – подначивает здоровяк своего криворукого приятеля.
– Ди нах, – огрызается тот, оторвавшись от бутылки.
Он утирает рукавом мокрое пятно на штанах.
Здоровяк поворачивается ко мне. У меня перехватывает дыхание. Ненавижу их.
– Пацан, скока время?
– Н-не знаю, – я отвожу глаза в сторону.
– Чо не знаешь-та? – с вызовом спрашивает он.
– Часов нет, – мямлю я.
– Лошара, еба, – заключает он и отворачивается обратно.
Мои щеки горят от злости. Я смотрю на свои руки, сжатые в кулаки, побелевшие от напряжения. Над сухожилиями вспухли вены, похожие на червей, грызущих меня изнутри, ползающих под кожей, пульсирующих.
Гандоны. Уебки. Убить вас.
И все-таки, почему я не могу их убить прямо сейчас. Я могу.
Мои кулаки сжимаются еще сильнее, я тупо и слепо смотрю в окно.
Я представляю, как снова и снова опускаю молоток на лицо этого ублюдка, уже превратившееся в месиво, в кашу, с торчащими из сломанной челюсти осколками зубов, опускаю истерично, злобно, с громкими выдохами, почти всхлипами. Глаза застилает яростный туман. Живот сводит злобное возбуждение.
Автобус замедляется, останавливается. Продолжая бросаться матами, гопники встают и идут к выходу. Первый на ходу сосет бутылку, закинув голову. Уже почти выйдя из автобуса, здоровяк оглядывается на меня и смотрит прямо мне в глаза. Я снова отвожу взгляд.
Когда автобус снова трогается, я встаю, задевая спящего рядом Леху, и иду к водителю.
– Выходишь что ли? – недовольно спрашивает он, заметив меня.
– Нет.
– Тогда что встал? – грубо бросает он.
Уебок. Что он так хочет меня выкинуть?
– Парк скоро?
– Скоро, — бурчит под нос водитель.
Сев на место, я задумываюсь о тех гопниках. Интересно, что думают их матери о своих сыночках?
Я представляю себе двух маленьких детишек. Светловолосых, и волосы их превращены в нимб ярким солнечным светом. Дети – клевые. В них нет злости, агрессии, они чисты. Они еще не успели навредить кому-нибудь, сделать больно. Они ни в чем не виновны. На них еще не свалилась будничная тяжесть, превратив их в брюзжащих неудачников. Они счастливы. Могли ли эти гопники, а ведь они тоже когда-то были маленькими и милыми, представить, что вырастут в это? Не думаю, что у них хватило бы мозгов представить себе хоть что-нибудь. А что теперь думают о них родители? Наверное, у них сердце кровью обливается. Если они не такие же быдланы. Как больно должно быть для матери смотреть на то, как ее любимый и самый лучший сынок превратился в отброс жизни. Представьте себе, что ваш ребенок загремел в тюрьму. Что вы чувствуете?
Я вспоминаю маленького себя. Я пытаюсь понять, как я стал самим собой. Я всегда был добрым, ласковым ребенком. Я любил родителей. Потом, конечно, я не раз расстраивал их, но… Думаю, я был правильно воспитан. Может, я не умен, не талантлив, не уверен в себе, зато я не какой-нибудь наркоман, валяющийся в подъезде с пустым взглядом. Я никогда не заявлялся домой пьяным. Я даже не курю.
Думаю, родители могут мной гордиться.
Но все-таки, как я стал таким? И когда? Как тот я превратился в меня настоящего?
Не знаю. Я этого даже не заметил, все просто прошло.
Я даже не заметил, что повзрослел, что стал другим.
Возможно, мне чуждо самопознание, но я никогда не вспоминал свое прошлое. И никогда не представлял свое будущее. Честно говоря, я не могу представить, что со мной будет дальше. То есть, представить-то могу, но поверить в это… Я не могу поверить, что буду другим, я не могу поверить, что у меня вообще есть какое-то будущее. Честно говоря, вся моя жизнь представляется мне просто каким-то фильмом. И я здесь далеко не режиссер. И не сценарист. Просто актер, который плохо выучил сценарий. Я смотрю на себя со стороны, сквозь туман. Я не отдаю себе отчета в своих действиях. Меня словно ведут за руку. Я не могу объяснить, почему я делаю то, или это. Для меня существует только настоящий момент. Но ведь «умные действуют по вдохновению, как Бог на душу положит», нет? Проблема в том, кто положит на душу мне. Бог ли?
Меня это бесит. Моя душа – моя. Я хочу управлять собой. И буду. Никто не посмеет мне приказывать. Я – единственный сценарист.
Дождь продолжает меланхолично стучать в окно. Капли на стекле как будто наполнены теплым фонарным светом изнутри. Они по диагонали стекают вниз, оставляя на запотевшем стекле прозрачные следы.
Нас обгоняет другой автобус. В нем сидят три или четыре человека. Куда они едут? У меня появляется какое-то странное чувство раздвоенности. Я как будто пытаюсь влезть в их тела, посмотреть их глазами. Допустим, я девушка из того автобуса. Я сижу в таком же желтом свете, уютном (а вдруг ей он не кажется таким?) свете, а на моих (ее) коленях лежит книга. Она тоже куда-то спешит, у нее тоже какие-то проблемы. Но обычно я не обращаю на это внимание. Я слабо представляю себе жизнь других людей. Я не могу ее понять. Если я главный актер в этом фильме, то все другие – статисты. Роли второго плана. Я не могу принять того, что вселенная не крутится вокруг меня. Она вообще не крутится вокруг кого-то. И это доставляет мне дискомфорт. Странный интеллектуальный зуд, приносимый попытками осмыслить жизнь не только свою, но и других. Это похоже на расщепление миров: ты думаешь, что весь мир – для тебя, кто-то думает, что для него, и получается, что у каждого свой мир.
И этот зуд в моей голове сводит меня с ума. Как сеточка, стягивающая кожу, щекочущая скальп.
На нашей остановке я расталкиваю Леху.
– Приехали.
Когда мы подходим к выходу, водитель не спрашивает, выхожу ли я. Видимо, он понимает свою роль. Я кидаю мелочь в уже подставленную пригоршню. Его красная толстая ладонь с желтыми ногтями вызывает у меня неприязнь.
Я спрыгиваю на блестящий асфальт. Дождь уже кончился.
– Ну, и зачем ты меня припер сюда? – Леха накидывает капюшон и, закрывая им огонь закуривает. Огонь освещает лицо, заливая тенью его глаза. Из-под заботливо закрывающей сигарету руки поднимается дымная медуза, плывущая вверх, оставляя за собой зыбкие щупальца.
Я морщусь. Ненавижу сигаретный дым.
– Пошли, – коротко бросаю я и иду в парк.
Тропинка теряется в темноте. Тонкие вытянутые тени деревьев переплетаются друг с другом, ложась черной сетью на землю, теряясь в траве. Я иду все глубже в парк, схожу с тропинки. Деревья обжимают нас плотнее.
Я глубоко вдыхаю дождливый воздух. Меня охватывает дикое возбуждение. Пришло время высшего богохульства – осознания себя, как творца, а не раба. Я больше не ягненок. Теперь пришло время мне подгонять баранов хлыстом. Каждый вдох все туже закручивает мои кишки, а те в свою очередь давят снизу на набитые ватой легкие.
Когда мы останавливаемся, адреналин в крови заставляет мои ноздри раздуваться, как у бешенного быка. Мое сердце готово разорвать грудь, выпрыгнуть из нее, оторвавшись от артерий, раздвинув легкие, и застучаться на злость всем законам и правилам. Меня охватывает приятное предчувствие, дрожь предстоящих перемен.
Леха сзади запинается обо что-то.
– Черт ногу сломит! – бормочет он.
– Ты не черт, – говорю я. – Статист.
– Хм, – мычит Леха и идет к каким-то кустам, – серебрящемуся черному облаку в тени деревьев.
– Что ты там увидел? – я тихо подхожу к нему почти вплотную.
– Смотри, тут какие-то бомжи себе лежку устроили, – он тычет в темноту на какой-то грязный матрац.
– Мрази, – говорю я.
– Иногда я тебя боюсь, – говорит он, не поворачиваясь. – Я даже не хотел с тобой ехать сегодня. Ты меня, случаем, не убивать сюда потянул?
От этих слов у меня напрягается все тело. Я как будто услышал закадровый смех. Нет-нет-нет, это я решил! Сам!
Мои кулаки сжимаются.
Леха стоит спиной ко мне.
Я достаю из-за пазухи молоток.