На хате

Этот период моей жизни нельзя было назвать золотой порой. У меня не было ни денег, ни работы, ни желания работать. Только ненависть к себе. Меня переполняла юношеская энергия, но я не знал, куда ее приложить. Поэтому ненавидел себя и всех остальных. Не зная, чем заняться, я не занимался ничем в компашке таких же распиздяев. Куча прыщавых юнцов, которые всеми силами пытались доказать миру, что они лучше всех, в душе зная, что это не так. Всем рано или поздно приходится пережить этот кризис, но он может статься особенно разрушительным для тех, кто хотя бы пытается казаться умнее других.
В любом случае, мы были просто кучкой озлобленных пацанов и у нас не водилось денег, так что вход в любое более менее приличное заведение был для нас закрыт. Нам приходилось проводить наш досуг либо на улице, либо на хате.
Хатой называлась квартира в рассыпающейся от старости бетонной коробке в самой жопе города. Она была легендарной. Поговаривали, что хата была основана, когда парень, конченый торчок и сын хозяев этой квартиры, убил родителей. Они мешали ему жить. А он убил их, пригласил друзей-торчков и превратил хату в шабаш для всех утырков и объебосов с близлежащих районов. Так вышло, что одним из них был я.
Для меня она тоже была мистической. Каждый раз, когда я был на хате, я не узнавал ее. У меня было ощущение, что она состояла из бесконечного числа комнат. Возможно, мне так казалось, потому что на хате я всегда был пьяным и обдолбанным. Но я знал, что их было всего три. Бесконечная хата была бы адом на земле. Бесконечные километры затертых и прожженных обоев, заблеванных полов, тысячи объебанных со всех сторон диванов и миллионы зассатых углов.
Первый раз меня привели туда два моих друга. Один сразу же слинял обжиматься с перекрашенной девахой, а другой – блевать. Я сидел один на раздроченном диване, воняющем спермой и потом, и пил пиво. А когда бутылка опустела, в поисках выпивки я отправился на кухню.
Там на подоконнике сидел полуголый парень с длинными спутанными волосами и рыдал. Я знал местную публику, поэтому не обратил внимания. Сюда приходили только сумасшедшие, а здесь они еще и набухивались. Мне не хотелось связываться с кем-то. Я просто надеялся, что в холодильнике есть бухло. Бухло было. Я взял себе сразу две бутылки пива. А когда я повернулся, этот парень смотрел на меня. Все его лицо было мокрым, он не казался опасным. Он был похож на потерявшегося ребенка, ему не было и восемнадцати.
– У тебя есть дети? – спросил он.
– Я сам ребенок.
– Ага, ребенок, по бутылке в каждой руке.
– Я пью, потому что я ребенок.
– Тогда здесь все такие.
– Нет. Не все.
Я направился к выходу. Этот тип нравился мне все меньше.
– А у меня есть.
– Поздравляю.
– Будет.
– Ага.
– Я его боюсь.
– Почему?
Он снова начал всхлипывать. Черт. Я не мог просто уйти. Не знаю, почему. Я поставил бутылки на стол и уставился на него.
– Он… Вдруг он родится с двумя головами? Или гидроцефалом? Вдруг…
Его слова утопали в слезах.
– Что? Почему?
– Он… Это моя мать…
– Что?
Он взял себя в руки и выпалил:
– Я думаю, моя мать беременна. От меня.
Мы смотрели друг на друга. Из его носа текла гнойно-зеленая сопля. Она подпрыгивала, когда он шмыгал.
– Вы с ней что, трахались?
– Нет. Нет. Она уже старая, у нее давно никого нет, но она… Она, по-моему, беременная.
– И как она могла…
Он снова перебил меня:
– От унитаза.
– Парень…
– Слушай, скажи, она могла забеременеть, если бы просто села на кончу?
Я покачал головой:
– Ты больной.
– Ты не знаешь?
– Ебанутый.
Я взял бутылки. Он снова расплакался. Он качался на подоконнике, поджав под себя ноги. Я начинал злиться. Я хотел, чтобы он свалился с подоконника и раскроил себе башку о батарею. Чтобы я мог уже уйти отсюда и спокойно попить пива. Но каким-то образом он не отпускал меня.
– Я не знаю! Не знаю, она просто… Я дрочил на унитазе, ей больше неоткуда было…
Вдруг он остановился, вскинул голову, посмотрел мне прямо в глаза. Его зрачки расширились так, что не было видно радужки. Его глаза стали черными. Он зашептал, быстро-быстро:
– А что, если он будет, как я? Родится с моим лицом? Я… Я не выдержу. Он будет ползать по квартире. Смотреть на меня. Маленький я. Я не смогу. Я ебнусь. Я не смогу. Он… Я убью его. И ее. Убью, точно, точно, убью, да…
Он замолчал и посмотрел мне за спину. Я повернулся, как робот, держа перед собой свое пиво. У меня за спиной стояла девушка. Миленькая и раскрасневшаяся от выпитого. Она спросила меня:
– Что ты слушаешь этого?
– Потому что я не мог найти тебя.
Она улыбнулась и повела меня за собой.
Мы с ней нашли пустую комнатушку, чтобы выпить вместе. Мы обжимались на еще одном вонючем диване, мы целовались, мы намертво сцепились и сосались, как бешенные. Потом она легонько оттолкнула меня и достала из кармана две марки.
Тогда я потерял девственность и впервые попробовал ЛСД.
Мы с ней провели всю ночь, мы трахались и пили. Выпивка в холодильнике не кончалась, возможно, он тоже был бесконечным.
Все, что я помнил на следующее утро – это звуки и цвета. Чмоканье, хлюпанье, посасывание. Оранжевый, синий, желтый. И сквозь все это пробивалась ее разверстая щель. На фоне всех этих цветов и звуков она пахла и пульсировала красным, набухая, разрастаясь по всей памяти, разрывая голову.
Я заблевал весь сортир на хате липкой красноватой жижей. В свои последующие визиты я замечал ее следы, пока их не оттеснила чья-то еще блевотина. Когда я пришел домой, я бахнулся на кровать прямо в одежде и проспал весь день.
А в последующие дни все местные каналы только и трубили о зверском убийстве. Парень зарезал свою мать пенсионерку. Он нанес семьдесят три удара ножом в живот, ее тело было похоже на старую игольницу. Он дико орал, пыряя ее снова и снова, а когда к ним вломились соседи, он выпрыгнул в окно. С девятого этажа, вниз головой, он не выжил. Ему было двадцать шесть.
Каждый раз, слыша это, я хотел выключить телек или отвернуться. Но я не мог. Он не отпускал меня. Не знаю, почему.