В это трудно поверить, но надо признаться...

I
***
Что?
Темно. Страшно.
Что? Где я?
В темноте пьяно кружат расплывчатые вспышки. Звезды… Такие большие? Каждая – на половину неба? Фонари… Наверное, фонари… Где-то там, где-то дальше по улице… И больше ничего.
Дыхание почему-то бередит нос. Дыхание не уходит далеко, оно сразу же оседает на щеках и губах, горячо.
Горячо. Больно.
Огонь то наплывает на онемевшее лицо, то отступает… Нет. Не отступает. Лицо набухает жаром, кажется, плавится и разваливается. Все лицо дергается и заходится нарывом.
Жесткий холодный асфальт обжигает щеку. Давит на висок. Наждаком дерет кожу. Щиплет разбухшие губы. Как будто бы хочет протиснуться внутрь головы, прочесав ее насквозь.
Мокро. Душно.
В горле бурлит. Хриплая медь липко пузырится на сухих губах. Заходящийся сип клокочет в носу, лопается, струйками стекает вниз. С волос течет по лбу, со лба заливается в глаза.
Мягко. Липко.
Под ладонью нет ни щек, ни носа. Ладонь чувствует только вязкую гущу. Пальцы погружаются в нее, как в тесто. Пальцы тонут и липнут в ней.
Открыть глаза тяжело. Веки склеились из-за густой дряни.
Красно.
В отголоске фонарных огней дрожащая рука горит красным. С нее капает. Капли разбиваются об асфальт. Неслышно.
В голове – только нарастающий звон.
Рука медленно заваливается.
Рука тухнет.
И звезды-фонари тоже тухнут.
Все тухнет.
***
По плоскому распыленно-голубому небу с какой-то по-математически постоянной скоростью ползет ровнехонько слева направо облако. В форме облака явно угадывается улыбающаяся собачья морда. Она смешная, так что и я не удерживаюсь от улыбки.
Хорошие здесь облака. Густые, какие-то отожрато жирные, пухлые, как овцы. И белые до боли в глазах.
И преисполненные смыслом. У каждого облака – своя форма, устоявшаяся и нерушимая. Этим они мне больше всего и нравятся – монолитностью своей, наполнением. Они не разваливаются из-за ветра, не растрепываются о небесный свод. Будто бы клеем смочены.
Облака абсолютно неестественны. Это в них и хорошо – таких идеальных облаков существовать не может. А они существуют.
А я?
Мне кажется, я совсем не дышу.
Я только вижу и слышу. Все.
Это все мои чувства. Я вижу белый пляж и слышу шелест песчинок, но не чувствую их рассыпчатости под ногами. Я вижу синющее море и слышу ленивые накаты волн, но не могу уловить солоноватый морской запах. Даже ковыряя собственноручно сорванной веточкой песок, я чувствую себя чем-то средним между зрителем и декорацией. Вроде как я здесь, но ни на что не влияю. «Здесь» на меня тоже не влияет.
Это знакомое чувство, очень знакомое, и мне сейчас было бы очень грустно, но все вокруг чувствует то же самое, что и я. Раньше такого не было. Раньше лишним и необязательным был только я.
Я точно знаю, что дует ветерок, но не могу не найти ни одного подтверждения этому. Песок не ползает, деревья не качают ветвями. Все кажется сплошным пластиком и папье-маше.
Ничто не влияет ни на что, вот в чем весь смысл. Ветер дует, а облака плывут, но это абсолютно независимые явления. Здесь все само по себе, что гармонирует с моим настроением. Намного приятнее быть одиноким, когда все вокруг одинокое.
Я иду по песку, но песок не осыпается. Кусты выглядят одинаково со всех сторон. Я подозреваю, что они плоские. К тому же они, как и все остальное, слишком яркие, почти ядовитые. Будто бы нарисованные фломастерами.
Что-то вроде сцены без актеров.
Только я шляюсь туда-сюда, как неприкаянный куроко.
Куроко хорошо – его не видят, а не не замечают. Куроко может спокойно заниматься своим делом, пока актеры занимаются своим.
Я стараюсь стать самодостаточным и абстрагироваться, по возможности – и от самого себя, а это по-театральному неестественное мироощущение мне помогает.
Я не хочу ни есть, ни пить, и, честно говоря, я даже не уверен, что еще управляю своим телом. Когда я видел его в последний раз, оно показалось мне таким чужим и неестественным, что, будь оно все еще моим, его непременно вырвало бы. Оно кое-как справлялось с подкашивающимися ногами и хлопало себя руками по ляжкам, как тюлень под током. С тех пор я стараюсь больше не смотреть на себя, предпочитая отождествлять себя только с головой. Пока что роль чончона дается мне неплохо. Телу в этом тоже должен быть толк: чтобы его не замечать, мне приходится постоянно держать осанку. Так что, полагаю, мы с ним в расчете.
Сейчас я обвыкся, но поначалу это было довольно интересное состояние. Отстраненность, доведенная до бестелесности. Надеюсь, скоро я достигну абсолюта – отброшу и зрение со слухом и умещу все сознание в геометрическую точку. Учитывая незыблемость окружающего мира, это единственное возможное развитие ситуации. И я решил принимать это развитие с самурайским смирением.
Черт, я этого хочу! Для меня это самая удобная тропинка.
Единственное, обо что я постоянно запинаюсь на пути к своей самоуничтожительной нирване – вопрос: я что, действительно влачил настолько ущербное существование, что сжатие в точку и полный коллапс стали моей истинной целью?
Неужели все было настолько плохо, что я хочу исчезнуть?
Сы-ы-ы-ына-а-а-а…
Ах. Да. Точно.
Да, настолько плохо.
Вот так всегда.
Ты пытаешься умереть и исчезнуть, оставив после себя только каменную статую как вечный укор тем, кто тебя доставал, а они приходят и все портят.
Только ты приводишь себя в порядок и успокаиваешься, как тебя снова доводят до срыва.
Только ты начинаешь ровно дышать, как тебя снова бьют под дых.
Только успеешь убедить себя в том, что в следующий раз ты будешь держаться достойно, наступает следующий раз.
Сы-ы-ына-а… – нараспев стонет мать из-за облака в форме золотой рыбки с шикарным хвостом, и ее голос густым эхом заполняет собой весь мир.
Возможно, именно из-за вот этих вот навязчивых отголосков жизни я еще не стал просветленным. Ну да, а из-за чего же еще? Как можно постичь собственную пустоту, когда в нее постоянно вмешиваются?
Это обратная сторона той загадки, про упавшее в лесу дерево. Может ли исчезнуть человек, если он постоянно находится у кого-то на виду? Конечно, может, если на него не обращают внимания, но вся ирония в том, что провалиться сквозь землю хочется как раз тогда, когда внимания этого становится чересчур много.
Мать еще достаточно далеко. Пока что я вижу только ее силуэт, приближающийся из синевы за горизонтом, – тонкие и многочленистые, как у насекомых, нитки-ноги, тянущиеся откуда-то из-под морской поверхности и до самого неба, на которых – маленькая толстенькая груша-тело с огромной головой, торчащей на коротковатом и толстеньком обрубке шеи. Рук нет, вместо них – растущие сразу же из боков пальцы, свисающие до самой воды, такие же длинные и тонкие, как и ноги. Если бы я не знал, что отростки по бокам – это пальцы, я бы думал, что это что-то наподобие остовов испепеленных крыльев, как у падшего ангела. Материн силуэт похож на огромного паука, идущего, покачиваясь, на одной паре лап. Огромный паук, которого нарисовал Дали.
Это довольно странно, на мой взгляд. При всех моих попытках абстрагироваться и замкнуться, причем попытках, как мне кажется, вполне успешных, моя жизнь все чаще пробивается сюда, причем самыми отталкивающими своими сторонами, принимающими самые сюрреалистичные формы.
Они будто бы пытаются помешать мне. Каждый раз, когда мне кажется, что я на шаг дальше от жизни, она настигает меня и нагло лезет в мое восприятие. Не хочет расставаться, что ли…
А почему? Я ведь никогда и никому не был нужен, в этом и заключалась вся суть моего существования. В придаточном болтании пятой ноги на козлиной, извините, жопе. И только я смог это принять, только я решил, что раз уж я никому не нужен, то и мне никто не вперся, только я осознал всю мудрость этого подхода и начал идти к просветлению…
Сы-ы-ына-а-а!..
Ну вот что, что ты скулишь, мама? Сколько можно? С каких это пор я вдруг стал таким важным, что нужно было переться сюда через целый океан? Ноги-то, поди, все устали, вон какие тоненькие…
Мать уже подошла достаточно близко, чтобы можно было разглядеть ее глаза – горящие прожектора, рыщущие по моему берегу. Скоро она сможет достать ими меня.
Я не хочу знать, что тогда будет, надо уходить.
С раздраженным вздохом я встаю с песка и отворачиваюсь от моря. Мой остров совсем небольшой, но на нем есть все, что мне нужно – глубокая темная пещера.
По тому, как раскачивается в воздухе моя летающая голова, я понимаю, что ногам ужасно неудобно идти по песку. Ну и черт с ними, скоро не будет у меня никаких ног. И вообще ничего не будет.
Надеюсь.
Вот сволочи же. Ведь специально вклиниваются сюда, провоцируют меня на раздражение, на злобу, чтобы я чувствовал что-то, материализовался, крепчал во плоти. Чтобы меня было проще поймать.
И ведь все чаще и чаще, все чаще и чаще…
Будто бы грань постепенно рассыпается.
Думаю, это значит, что мне нужно спешить.
***
Мой остров совсем небольшой, но на нем достаточно места, чтобы заплутать. Этому особенно способствуют джунгли. Спутанный в кромешный бардак клубок стволов и лиан. Если бы мне дали назвать этот остров, я бы дал ему гордое имя «лобка из восьмидесятых». «Панковский лобок из восьмидесятых», учитывая цветовую палитру. Сочно-зеленые, ядовито-кислотные джунгли ближе к берегу. Пастельно-мягкие для глаза прохладные тени джунглей подальше. Темные, почти бурые джунгли в чаще. Проваливающиеся в холодную темноту джунгли в глубине острова.
Уже почти у края чащи я останавливаюсь, услышав тяжелое дыхание. Должно быть, мое, хоть я и не чувствую раскаленных легких.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на мать.
Ее грушевидное тело качается почти у меня над головой, мотая из стороны в сторону яркими световыми лучами глаз-прожекторов.
В груди екает. Странно, это я почувствовал. Еще один шаг назад к материальности.
Этого не должно было быть. Она никогда не заходила так далеко. Мне всегда было достаточно спрятаться за каким-нибудь кренящимся деревом, чтобы избежать ее внимания. Обычно она шаталась в море где-то у самого горизонта с самым растерянным видом. Сейчас же она уверенно идет прямо по пятам.
Ее горящий взор скользит по растительности моего острова. Я вижу, как под ним жухнут и морщатся широкие налитые листья. Как сохнет и лопается кора на деревьях. Как они горбятся и осыпаются. Как этот невидимый лесной пожар подбирается ко мне.
Я протискиваюсь сквозь плотно сомкнутую листву и ныряю в душный мрак густого леса.
Я несусь, что есть сил, убегаю, от реальности так, как всегда это делал.
***
Мое появление здесь – это первый и самый главный шаг на пути к самоколлапсированию. Мое перевоплощение в самом себе.
Думаю, в этом нет ничего удивительного. У каждого есть такое место где-то на границе сознательного и бессознательного. Куда ты уходишь, когда тебе страшно, больно, грустно или скучно. Где ты прячешься от учителей, родителей, хулиганов, насмешников, соседей, начальников или с кем ты там не можешь справиться, трусливый слабак. Где отдыхаешь от обязанностей, ответственности, рутины и, самое главное, остаешься наедине с собой. Хотя бы на секунду.
Объемные фотообои на изнанке век.
Призрачный мираж за окном.
Рисунок теней на потолке.
Мне просто повезло лично оказаться в своем убежище. Не уверен, что так можно сказать, но «во плоти».
Я просто проснулся на своем насыщенном цветами нереалистичном до искусственности острове, отрезанном от внешнего мира.
И я был счастлив!
Не знаю, сколько времени я здесь провел, но мне и в голову не приходило покинуть свою отчужденную зону комфорта. Свой выдуманный, построенный из подушек и одеял форт. Свой любительский театр одного актера, который сам же себе и режиссер, с картонными декорациями и пластиковыми пальмами.
Кстати, на всякий случай, – все, что я говорю, это не шизофазия и не пьяный бред. Просто я сам до сих пор не понимаю, что здесь происходит. Как я здесь очутился? Что это вообще за место? Почему моя мать выглядит, как огромный паук, ползающий по небу?
Но, честно говоря, мне плевать. Я не собираюсь в этом разбираться. Смысл в том, что мне здесь хорошо. Намного лучше, чем где бы то ни было.
И мне совсем не нравится, что прямо сейчас мой уютный зацикленный на мне мирок трещит по швам.
***
Я чувствую этот остров, как самого себя, и сейчас мне невыносимо больно. Такое чувство, будто мой мозг заарканили лассо из колючей проволоки и теперь тянут наружу через глаза. А проволока трется о кости глазниц и цепляется за веки. Будто бы мои внутренности залили кислотой и теперь взбивают соломинкой.
Сы-ына-а… – плаксивые стенания матери тошнотворно вибрируют у меня в кишках.
Вот поэтому я здесь и оказался. Потому что вне этого мира я – отстойная соска, боящаяся мамочки до дрожи в желудке. Безвольная тряпка, трясущаяся от одного взгляда папаши. Набитая кукла, которой другие ребятишки могут вертеть и так и сяк. Доска для дартса, излюбленной игры моих друзей и товарищей.
Я здесь оказался, потому что там мне постоянно об этом напоминали.
Я хочу исчезнуть, потому что просто так я этого не забуду.
Я этого стыжусь, очень стыжусь, но я всегда хотел свернуться калачиком, обнять коленочки и заплакать, как девочка, уткнувшись носиком в подушечку с рюшечками. Да, мне самому от этого противно, но мне нужно было оторвать влажное лицо от мягкого и теплого и обнаружить себя под голубым небом с облаками-животными.
Да, мне самому тошно, но ничего другого для себя я не мог представить.
И вот этим самым я и занимался здесь. И был счастлив.
Иногда я смотрел на проходящую по горизонту мать или на камнем лежащего на какой-нибудь полянке недвижимого истукана-отца, и они только напоминали мне, что здесь я свободен от них.
Ах да, и от самого себя.
А теперь все крутится и шумит, очевидно, смываемое в метафорический унитаз, в котором утонула уже не одна человеческая надежда.
Я все-таки попал под прожекторы матери. Они отыскали меня даже сквозь плотный лиственный потолок. Мать вдалбливает в меня ощущения. Ее взгляд гулко жужжит внутри, заставляет меня почувствовать каждую лопающуюся клеточку тела. Уставшего и разбитого тела, которое горбится и подкашивается. Мне тяжело. Мне на шею будто бы взгромоздилась чья-то жирная туша. Теперь каждый шаг дается с трудом – земля неровная, мелкие камни врезаются в стопы, ветви лезут в лицо и не дают пройти. Теперь я чувствую и свои раскаленные легкие, и комковатый воздух, распирающий горло.
Мать уже сгибается надо мной. Я это чувствую. Осколки ее взгляда падают на землю через просветы в кронах деревьев. Ее пальцы впились в джунгли и снуют вокруг, как многосуставчатые змеи, обвивая стволы и шелестя листвой. Они ползут за мной, беспардонно сгребают ветки, сжимают их, и каждый ломающийся сучок отдается выстрелом у меня в голове.
Я чувствую свои уставшие ноги, бегущие, запинающиеся и скачущие, наливающиеся свинцом. Чувствую свои руки, рассекающие воздух перед лицом. Чувствую свою спину, ходящую ходуном под влажной, потной кожей. Чувствую свои переваливающиеся с боку на бок и булькающие требуха. Чувствую трясущуюся звенящую голову и плещущиеся от тряски мозги. Чувствую слепнущие от давления глаза.
Я чувствую себя. Как это возможно? Я думал, что здесь я не больше чем собственная идея.
Еще немного – и она доберется до меня. Это самое противное ощущение – липкая дрожь на мокрой спине. Щекотка на шее – волоски, дыбящиеся от ожидания прикосновения.
Но мне осталось всего ничего. Я это точно знаю. Впереди уже видны просветы – скоро чаща кончится, и я выйду на поляну. А там – два шага до пещеры.
Я до меди на зубах прикусываю губу и толкаю себя вперед.
Проносящаяся мимо зелень смешивается в блевотную гущу панической скорости и истеричных усилий, тонкие ветки секут по щекам, лбу, носу. Лес размывается в растительный туннель.
Сердце наваливается и давит на ребра, как задыхающийся кит, помирающий, в птичьей клетке.
На спину сыплются мурашки – кажется, сейчас ее пальцы схватят меня. Неосознанно я пытаюсь сжаться.
Но деревья нехотя расступаются передо мной, размыкают ветви. Свет в конце туннеля становится проходом в картину – я уже вижу клочок чистого неба над моей поляной и лениво покачивающуюся траву.
Последние шаги – словно показ новой модели испанских сапожков на подиуме из раскаленных углей.
И все-таки я доталкиваю себя до конца, продираюсь через заросли и вываливаюсь из джунглей, как из душного кожаного мешка.
Дышать становится легче. Надо мной простирается огромное море небесной лазури в облачных барашках.
Отсюда уже виден вход в пещеру.
Он завален огромным замшелым камнем.
***
Пещера.
Мне больше некуда идти. И никогда не было.
Только забиться куда-нибудь в темноту, сжаться, закрыть глаза и заткнуть уши. Превратиться в маленький мокрый комок и представлять, что нет ничего, кроме меня. Или представлять, что нет меня самого.
Второе даже лучше. Гуманнее.
Лучше умереть в одиночку, как больной пес. И оставить других в живых в приступе мелочного от своей безысходности милосердия, которое все же греет душу.
«Я буду распят за ваши грехи».
Акт терроризма, в котором единственная жертва – это я сам.
Для таких ничтожеств, как я, жалость к себе – самый простой способ почувствовать себя героем. Фантазия мученичества. Отдых от бесконечного терпения. В собственной утробе. Так рождаются современные святые – незаметно и самоотверженно.
Я сам скидываю себя в темное чрево, а потом сам же смотрю, как темнота расцветает неоновыми красками.
Я прекрасно понимаю, что есть куча людей, которым приходится намного хуже меня. Причем я говорю даже не о больных раком, с остекленевшими глазами закусывающие уголок подушки, чтобы не закричать от боли внутри. Не об инвалидах, расчесывающих культи, из которых растут фантомные конечности. Не о голодных неграх, похожих из-за раздувшегося живота на застрявший под батареей воздушный шарик. Я говорю о самых обычных людях с самыми обычными проблемами. Но от осознания мизерности своих проблем становится только хуже. Насколько я маленький и слабый, если по методу страуса прячусь от того, чего другие, нормальные, люди даже за легкое неудобство не считают. Если я не могу справиться с препятствием, которое для других, взрослых, людей сопоставимо с завязыванием шнурков или бритьем. Из-за этого я чувствую себя ребенком, запутавшимся в своих колготах. Который, к тому же, понимает, что за эти колготки другие детишки в садике будут его дразнить.
И вот этому ребенку уже некуда деваться.
На стенах моей пещеры растут флюоресцирующие растения. Их мягкий холодный свет превращает ее в иллюзию сна. Психоделический туннель в уютные глубины, куда голоса с поверхности доносятся лишь приглушенным эхом.
Зачем я вообще ее покидал?
Нужно было идти глубже.
Внутрь.
На самое дно.
***
– Уходи! – мой истеричный голос дребезжит, как консервная банка. – Сваливай!
Мягкий мох на спине камня пружинит под моими кулаками.
– Почему именно сейчас! – мне обидно до слез. Как всегда. – Сволочь!
Что, я зря бежал через весь остров? Зря выплевывал свои легкие? Такое чувство, будто, идя первым в гонке, запнулся уже перед самым финишем. Я почти вижу ноги пробегающих мимо спортсменов. Облом.
– Да давай, ну! Пожалуйста!
Отец даже не думает подвинуться и пропустить меня. Отца просто так не сдвинуть. Отец – настоящий мастодонт. Стоит до конца, как вкопанный. Как памятник давно развеянному праху.
Прямо у меня на пути.
Как это символично. До боли знакомая ситуация.
Кулаки уже гудят от боли. Это бесполезно.
Сы-ын-н… – могу поспорить, я слышал в ее голосе ехидные нотки.
Я оборачиваюсь.
Свет протыкает зрачки. Голова матери горит, как солнце, освещая собой весь мир. Она раскачивается, с гротескным комизмом задирает к небу тонкие ноги, переступая через деревья. Ее тело пробивает облака, оставляя от них только бесформенные взвеси.
Все горит.
За спиной матери поднимается огромный черный столб дыма, смешивающийся с небесами, окрашивающий их в мутно-серый цвет. Я вижу, как листья на деревьях желтеют, скручиваются и тлеют. Я вижу, как кроны пеплом уносятся вверх.
Все рушится.
Все мое нутро дрожит и заходится, в голове звенит и брякает.
Я чувствую этот остров, как самого себя, и, кажется, я умираю.
Все краски моего мира выгорают и шелушатся, как старая штукатурка, опадают и оставляют на своем месте только ослепительную белизну.
Я снова берусь за попытки достучаться до старого замшелого камня.
Иссохшая от жара трава позади меня шелестит и волнуется. В ней извиваются пальцы. Они буравят землю и вгрызаются в нее, как корни. Копошатся в ней, как черви. Они тянутся ко мне, я это знаю.
Мой мозг горит.
Мне нужна моя темнота.
– Мне нужно! Пусти! Пусти! – я снова стучу по отцу.
Шелест приближается. Я чувствую сухое тепло ее кожи на ногах. Пальцы хватают меня за щиколотки. Ползут по мне и сжимают меня мертвой хваткой. Лезут выше. Длинные ногти уже царапают мою спину, цепляются за мою кожу, чтобы подниматься по мне. Пальцы сковывают мои движения, и я больше не стучу по камню – только бессильно хлопаю его.
– Тварь! Сука! Мразь! – каждое слово бьет и по мне. В конце концов, я не сволочь. Я просто загнан. – Пусти! Пусти! Пусти!
Я ловлю себя на том, что абстрагируюсь от собственной иллюзии. Все вокруг становится чем-то глухим и далеким. Свет сквозь запотевшее окно и звук сквозь вату.
Я слышу какое-то недовольное бурчание. Кажется, я его, наконец-то, задел.
Камень вздрагивает и шевелит мхом. Медленно он поднимается…
Пальцы ломают мою волю, все мои усилия. Они сжимают меня и тянут вниз, пытаются свалить на колени. Пальцы сдавливают горло так, что я не могу даже вздохнуть.
… медленно он поднимается надо мной, как огромное надгробие. Махина закрывает собой все небо. Замерев в пиковой точке своего пробуждения, камень пару секунд смотрит свысока и начинает заваливаться. Прямо на меня.
Это тоже символично, но мне уже все равно. Меня либо задушит, либо раздавит.
Я не испытываю страха. Только желание поскорее перелистнуть страницу. Болезненный интерес, оторванный от происходящего. Желание зрителя поскорее узнать, что будет дальше.
Интересно, что будет после моей смерти?
Пробуждение или новый виток вечного сна?
Меня покрывает тень от наваливающегося отца, обдувает затхлая прохлада. Словно на меня обрушивается потолок старинного храма. Сейчас он придавит меня. Вдавит в землю. И там я задохнусь. Под развалинами.
А может, падение в темноту или свет в конце туннеля?
Я уже чувствую запах мха и готовлюсь принять всю тяжесть отца, но материны пальцы сдавливают меня, дергают за живот и отрывают от земли.
Ощущение, как на аттракционах – чувство полета и кишков, оставшихся далеко внизу.
Там же внизу я слышу глухой удар камня о землю.
Наверное, мне повезло.
Пальцы снуют вокруг меня паучьими лапами.
Свет нестерпимо прорезается сквозь веки и вгрызается в мозг. Но я стараюсь не закрывать глаз. Мне интересно, как же выглядит эта подсознательная пародия на мою мать вблизи.
Она приближается ко мне. Вернее, подносит меня все ближе к себе.
Серое обрюзгшее жирное тело-груша, пирамида из складок и обвислостей, с отвисшими болтающимися грудями. Пылающая огненная голова. И все.
Мне противно.
Груди, размашисто болтающиеся из стороны в сторону при каждом движении матери, как уши веселого спаниеля, приближаются. Я вижу набухшие круглые соски в мелких морщинках. Их грязно-розовые цвет резко выделяется на серой морщинистой коже.
И теперь мне становится страшно. Теперь сон все-таки выливается в кошмар.
Я, кажется, знаю, что она делает. Она хочет удушить меня собой, похоронить между своих сисек. Смерть затисканного младенца.
Ну, и какая разница, где задохнуться? Под недвижимой и холодной глыбой отца или в горячих и липких объятиях матери? В любом случае, последние вздохи будут одинаковыми – затхлыми и пыльными.
Я уже ощущаю этот запах. Я уже погружаюсь в удушливый жар. Свет уходит, остается только вонючая темнота, плотная, как ее серая кожа.
Идеальные условия для пробирочных зародышей и личинок каких-нибудь сороконожек. Я пытался избежать их, изо всех сил пытался.
Ну да, поэтому я здесь.
И все-таки…
Идеальные условия такие теплые и комфортные. В них не надо думать… Не надо мучиться… Не надо терзаться и самокопаться… Не надо жить…
Размеренное покачивание в мамкиных объятиях убаюкивает.
Сон разума порождает теплоту и спокойствие.
Просто бурчи себе под нос. Пускай пузырики и хлюпай слюнкой.
Я проваливаюсь в теплоту.
***
Полусон. В темноте все чувства приглушаются. Все эмоции атрофируются. Все воспринимается через дрему. Отстраненно. Отдаленно. Только мистичные образы и потусторонние звуки.
В уютной темноте кружат белесые водянистые фигуры. Они мягко светятся. Расфокусированные ангелы говорят что-то мне. Обо мне. Я не могу разобрать слова, слышу только приглушенные голоса.
Темнота дрожит.
Один из ангелов, со съехавшим на лицо нимбом, подплывает ближе ко мне, почти вплотную. Он внимательно смотрит мне в глаза. Я не могу разобрать его лицо, потому что темнота дрожит.
Туманные фигуры растрясаются, смешиваются с темнотой.
Темнота дрожит все сильнее.
Тряска постепенно стирает ангелов, не оставляя от них даже дымчатых разводов.
Зато возвращаются ощущения.
Непонимание.
Что?
Страх.
Ощущение медленно вытягиваемых из живота холодных кишков.
Чувство полета, обдающее лицо прохладой.
Удар.
Резкая остановка.
Всплеск внутренностей.
Боль.
Что-то сухое и жесткое колет лицо.
Яркий свет резко пробивается сквозь веки, не оставляя от темноты даже липких пятен.
Я лежу на спине. Спина ноет. Тело ощущается как кусок мяса, насаженный на арматурину.
Сухая и жесткая трава колет лицо.
Постепенно сквозь белый шум и черные мурашки проступает мир. Мир трясется и дребезжит. Миру больно, он расползается по швам.
Дикий рев заглушает вой горящего леса.
Думаю, это отец.
Я открываю глаза. Небо растрескалось. По нему проходят широкие разломы, в которых вихрится абсолютная бесцветная пустота. Она пролезает сюда, карабкаясь вниз по столбам дыма, волнующимся над джунглями. Она стирает и засасывает в себя все то, что я строил годами самокопания и самоуничижения.
У меня осталось совсем мало времени.
Я отрываю спину от земли, сажусь. В голове стреляет. Глаза на секунду заплывают яркой белизной. Я делаю короткую передышку.
Да, точно, ревет отец.
Проморгавшись, я вижу его, обвитого конечностями матери. Он стоит на двух ножках – коротеньких приземистых столбиках, покрытых каменной корой, а мох на его спине горит. Мать облепляет, ползает по нему пальцами, как осьминог.
Забавно, я еще ни разу не видел, как отец стоит на двух ногах. Оказывается, что его нижняя часть – дно – плоская, из нее выпирают только лицо и живот. Лицо сейчас скорченно гримасой ярости, изо рта летит слюна, а живот, огромный упругий мешок, колышется и подпрыгивает. Отец пытается ухватить мать за пальцы своими ручонками – такими же короткими, как и ноги, завалить ее и задавить своим телом. Она, в свою очередь, очевидно, пытается придушить его. Или просто удержать, пока он не сгорит.
Что это они сцепились?
Видимо, разрушая мой остров, мать подпалила и отца.
Это, наверное, тоже должно быть символичным.
Но мне некогда искать подтексты.
***
Отголоски грядущей катастрофы сотрясают пещеру.
Она – моя утроба. Моя собственная, а не материнская. Не тесный и темный кожаный мешок, а бесконечно яркий космос, уместившийся в бутылке Клейна, в которой я мариновался и пропитывался собственным соком мыслей и чувств.
Это как есть суп, сваренный из тебя же.
В таком аспекте все происходящее безмерно похоже на аборт. Дикое насильственное принуждение к холоду и смерти, исполненное прокаленной вешалкой.
Стены, покрытые призрачно светящимися грибком и плесенью и пульсирующим всеми цветами кристаллом, шатаются, ходят из стороны в сторону, оставляя в воздухе расплывчатые следы своего мерцания, из-за чего кажется, что все пространство туннеля сияет кислотным неоном.
Обвал души в длительной выдержке.
С потолка сыпется каменное крошево.
Пещера – это ось моего мира. Если она разломится, то настанет конец меня.
Я зашел уже достаточно глубоко, но так и не достиг дзенской тишины. Даже сюда с поверхности корчащегося в огне острова добираются крики, вой пожара, грохот валящихся деревьев, треск горящей травы и назойливый металлический стрекот. Стон расходящихся небес заглушает гулкое эхо моих шагов.
Какофония меня настигает, все громче и громче, так что я несусь к сердцу пещеры в размытом от скорости неоновом потоке. Цветовой спектр каменной кишки смешивается в психоделичный калейдоскоп.
Куда я бегу?
К озеру.
Зачем?
Чтобы окончательно раствориться в себе.
Чтобы одинокая мысль, блуждающая во Вселенной, наконец-то уничтожила все и обрекла себя на вечный полет сквозь пустоту.
Я этого боюсь. Кто не боится?
Ах да, озеро… Подземное озеро в моей пещере. Оно красивое.
Озеро – это компрессия моей пещеры. Да и всего моего острова. Огромная – такая, что не видно другого берега, – радужная лужа, вся будто бы в бензиновых разводах. Оно бурлит цветами, ими же вихрится, мешается само в себе, вспучивается и плюется. Ему никогда нет покоя. Оно словно пытается выползти из самого себя и затопить все вокруг. Утопить все вокруг и похоронить все на веки вечные. Накрыть своим плотным одеялом и придушить.
Озеро – это бездна. Озеро бездонно и это пугает меня самого. Думаю, поэтому я и покидал пещеру. Поэтому я не мог находиться там слишком долго. Потому что, в конечном итоге, никому не хочется встретиться с настоящим собой. Потому что я – это только образ, моя собственная проекция в объективность. Даже мои фантазии – это я, каким бы я хотел себя видеть, но все мои желания продавлены через призму окружающей действительности. Но где-то там, глубоко под извилинами есть и другой я. Самый настоящий. Сама суть, само существо. Дистиллированная идея. Хищная природа.
Озеро – это кривое зеркало, отражающее совсем не то, что мне хотелось бы видеть.
Но сейчас оно – мой единственный шанс остаться собой. Не выродиться снова в прозрачную голограмму. Не смешать себя с чужими образами меня.
Лучше стать абсолютной экзистенцией, замкнутой на себе идеей.
Металлический лязг все отчетливее выделяется из общего шума. Я уже могу различить в нем ехидную ухмылку и насмешливое улюлюканье. Это стрекочут крылья саранчи и бряцают ее железные острые зубы. Каждая ухмылка готова в любой момент обернуться оскалом и укусить за самое больное. Оторвать от меня шмат мяса и, радостно шипя, ускакать.
Я даже не хочу размышлять, какую часть моей противной мне жизни они олицетворяют. В конце концов, все оно одинаково. Все мое окружение было просто размазанной по мне однородной массой едкой кислоты, прожигающей до нутра, до самого скелета, только затем, чтобы выставить меня голым на посмешище. А потом притянуть к себе, похлопать по плечу и пожалеть еще больнее, сказав: «Вот видишь. Мы же тебе говорили».
Не удивлюсь, если сейчас мне перегородит дорогу Вера. А что, раз уж сегодня меня решило пырнуть каждое жало. Раз уж всей своре вдруг приспичило перевернуть мою лодку, а потом «спасти» и взять под свое крылышко. Прижать поближе к сердцу, чтобы не уходил далеко и не желал странного. Я вижу их насквозь.
Интересно, в какой форме она проявится здесь? Подозреваю, что в ней будет что-то кошачье. Грациозная милаха с большими блестящими глазами и острыми когтями наготове. Ненавижу кошек. Подлые твари.
***
Вера не появилась. Наверное, она все-таки смешалась с толпой острозубой саранчи. Плевать… Они меня уже не догнали. Туча саранчи сдалась и отстала от меня, видимо, заблудившись где-то в пещере.
Это интересно: пещера представляется длинным прямым коридором только мне. Для остальных это лабиринт. Я уже не раз в этом убеждался. Любой другой здесь ногу сломит. Хоть черт, хоть сам Дьявол. И уж тем более люди.
Я стою, задыхаясь от бредового марафона, но не чувствуя своего надрывного дыхания, и смотрю на трепещущую простыню озера. Оно наваливается на камни под моими ногами, тянется к моим ногам и пытается похотливо облизнуть их. Оно хочет слиться со мной воедино и в экстазе стонать и сипеть, задыхаясь, гортанно мычать и захлебываться в чувстве собственной завершенности. Оно пучится и пышет томным нетерпением.
Я чувствую, что ему меня не хватало, как последнего кусочка пазла. И это взаимно.
Вихрящаяся бездна закручивается в потусторонние, но такие естественные спирали и складывается в непознанные, но знакомые до боли фракталы, гипнотизирует и манит в себя. На меня накатывает теплое ощущение родства. Вот оно. Вот он я. Глядя на эту клокочущую глубину, я умиляюсь. Мне становится удивительно легко, от меня будто бы отваливается слой за слоем груда ненужных нагромождений. Наконец-то. Родное. Теперь я могу быть самим собой. До конца и самозабвенно.
Я глубоко вдыхаю, распрямляю спину, приседаю немного, чтобы сразу же нырнуть поглубже… Потом усмехаюсь и выдыхаю весь воздух, что есть у меня в легких.
Чтобы вдохнуть уже там.
По ту сторону зеркала.
***
Взбулькнув, поверхность озера прорвалась, и я безмятежно взвесился в буре цветов, которые никогда не видел. Которые я даже представить себе не мог.
Меня наполняют сразу тысячи мелодий. Одни из них лениво убаюкивают, от них в голове становится пусто и тепло. Другие раздражают и заставляют каждую мышцу дрожать, от них сводит зубы и заходится сердце.
Но я не чувствую ни головы, ни зубов, ни сердца.
Я растворяюсь. Мое тело смешивается с цветами, расплывается по всему объему озера. Я наполняю его, а оно пожирает меня. Обсасывает, переваривает и растаскивает, растягивает вокруг.
Мое сознание само распадается на ноты и вклинивается стразу во все мелодии, дополняя их и возвращая им давно потерянную гармонию.
Я стал последним элементом идеала.
Теперь я могу исчезнуть и появиться в вечности.
Я медленно опускаюсь все глубже и глубже, и от меня ничего не остается.
Цвета.
Мелодии.
Вкусы.
Запахи.
Эмоции.
Все стало таким самодостаточным, но таким гармоничным по отношению друг к другу. Обще целое состоит из другого целого, но нет никаких частей. Есть только одно во многом. И все смешивается. И все перетекает из одного в другое.
Меня уже почти нет.
Есть только одно выбивающееся, неудобное ощущение.
Что-то огромное.
Тяжело ворочается подо мной.
Там, снизу.
Я чувствую потоки.
Оно поднимается.
Оно гулко вздыхает.
Я улыбаюсь.
Какая теперь разница?
Но пока я еще могу.
Я переворачиваюсь.
Я смотрю вниз.
А оттуда всплывает тьма.
Густая.
Пышущая пустотой.
Прожорливая и голодная.
Окаймленная стальными клыками в несколько рядов.
Я смотрю в собственное лицо, разевающее черную пасть, чтобы проглотить меня.
Смотрю в свои глаза и не вижу ничего.
Только пустоту.
Которую я не могу понять.
Которую я не могу принять.
Что-то совсем другое.
Незнакомое.
Чужое.
И я чувствую страх.
Ужас.
Разрывающий внутренности кошмар.
И я кричу.
И крик вырывается изо рта пузырями.
И пузыри всплывают вверх.
А я – нет.
***
II
***
Что?
Темно. Страшно.
Что? Где я?
По грязному стеклу окна раскидываются лучистые щупальца фонарных отсветов.
И больше ничего.
Тепло. Мягко.
Я лежу… под одеялом?
Перед глазами медленно расплываются полупрозрачные фантомы полузабытого сна. Бред.
Ничего не помню. Только отдельные образы… Цвета. И страх.
Чувствую себя опустошенным и разбитым.
Как я здесь оказался? Где?
В больнице? Наверное…
Что со мной случилось?
Все лицо скованно. Связанно. Обмотано чем-то жестким.
Все лицо чешется и зудит.
Повязка трется о кожу. Давит на нос. Дышать тяжело. Отдельные волокна щекотно спутываются с бровями и тянут за ресницы.
Дыхание не уходит далеко. Оно запутывается, давит на повязку и оседает на щеках и губах. Горячо.
Дежавю.
Рука дрожит от слабости. На ней – полосатый рукав. В темноте он кажется серо-серым. Пижама?
Пальцы не могут нащупать лицо. Только твердый шершавый кокон. По горячим вздохам я нахожу прорези. Жирный распухший нос, набухшие гладкие губы… Мягкие и податливые, как пластилин.
Рука медленно заваливается и скрывается в складках одеяла.
Фонари за стеклом меркнут.
Все тухнет.
***
Врач сказал, что я пролежал в коме шесть лет.
Я уже совсем забыл свой сон, но, по-моему, на столько он не тянул. Хотя в таком галлюциногенном трипе время бежит незаметно.
Врач, глядя на меня с липким научным интересом, сказал, что после такого длительного периода я восстановился слишком быстро. Почти невозможно быстро. Протирая полой халата свои уморительные круглые очочки, он сказал, что членораздельная и связная речь уже на второй день после выхода из настолько глубокого состояния – это великое чудо и чуть ли не доказательство существования хотя бы одного из всех известных, а может, и неизвестных богов.
Чтобы не шокировать доктора, я перестал нетерпеливо шевелить пальцами ног.
Я чувствовал себя прекрасно.
Но почему рядом со мной не сидит мама? Почему батя, пристально глядя мне в глаза и подспудно ощущая себя, очевидно, великим следователем, не выясняет, что со мной стряслось? Они ведь должны сейчас быть рядом со мной, разве нет?
Врач, почесывая козлиную бородку, сказал, что при мне не нашли никаких личных вещей, а одет я был в грязные лохмотья непонятного происхождения. Меня никто не искал и мной никто не интересовался. Моя личность была загадкой. Он спросил меня, могу ли я назвать свое имя.
Нет, соврал я. Я совсем ничего не помню.
Не знаю, почему я лгал.
Может быть, потому что рядом со мной никто не сидел, когда я проснулся. А может быть, потому что я этого и не хотел. В любом случае, я чувствовал, что мне многое надо обдумать. Давно надо было расставить все по местам, и сейчас как раз выдался удобный случай.
К тому же, мне хотелось сначала понять самому, что со мной случилось. Я надеялся, что доктор расскажет мне, хотя бы как я сюда попал.
Врач, нахмурившись, сказал, что это очень плохо.
Потому что мои воспоминания могли бы пролить свет на мою кому. Потому что ее причина так и осталась неизвестной.
По сути, меня просто нашли, валяющегося в грязном переулке, мало отличающегося от мертвеца, и видом и запахом, положили на кровать и… все. Что со мной делать – непонятно. Никаких физических повреждений, кроме лица, никаких токсинов в организме, никаких причин лежать, как овощ, не проявляя реакций на внешние раздражители и какой-либо заинтересованности своей дальнейшей судьбой. А теперь, спустя шесть с небольшим лет, я просто сам просыпаюсь и валяюсь тут, шевеля пальцами, как ни в чем не бывало.
В какой-то момент, мне показалось, что врач сейчас выставит мне счет за нагло занимаемое мной койко-место, поэтому я перевел тему в другое русло, спросив, что там с моим лицом.
Брови врача подпрыгнули на лоб. Видимо, он не ожидал такого вопроса и заступорился.
Он аккуратно посмотрел на меня, пожевал губами и сказал, что мне сейчас нужен отдых. Непонятно, что там со мной случилось, так что в целях прогнозирования моего дальнейшего состояния мне придется еще понаходиться под медицинским наблюдением.
Вдруг такое может повториться.
В конце концов, может, это была не кома, а какой-то, например, редкий вид миотонии… Может быть, я первый Теннессийский человек. Предположил доктор, задумчиво глядя в окно.
Я не успел возмутиться такому беспардонному сравнению меня с козами, потому что доктор, торопливо собирая свои бумаги, закончил свою речь.
Для большей эффективности наблюдения и, возможно, лечения чего-бы-там-у-меня-ни-было, мне стоит поднапрячься и попытаться вспомнить события, предшествовавшие моему появлению здесь, сказал он, уже не обращая на меня никакого внимания.
И торопливо ушел.
Видимо, писать диссертацию на тему: «Обморочный человек. Испуг длиной в шесть лет».
А я решил последовать совету врача.
Думаю, ему это было бы очень интересно.
***
Писклявые и злые слова. Собственный голос – звенящий от обиды и злобы. Дрожь по всему телу от ненависти к себе – за писклявость, за стеклянный голос, за то, что так случилось. Наигранная искренность, сочащаяся ядом.
Глаза Веры – искрящие от злобы, лучащиеся ненавистью. Настоящей ненавистью. И губы, сжатые в почти безумную ломаную усмешку. Она была готова вгрызться мне в горло. Я переборщил, но она меня довела.
Горящая щека и стиснутые до треска губы. Ком в горле.
Цементные провалы в обвалившейся штукатурке. Ржавые трубы. Разбитый кафель пола, залитый мочой и рвотой. Слезы на глазах. Резкие толчки в грудине, рвущие меня напополам. Липкие губы. Отвратительные приторные ниточки, болтающиеся у меня на подбородке. Я блевал в засратый, покрытый засохшими слоями всех оттенков бурого унитаз на «хате».
Сама хата – главная достопримечательность этого района. Лютый бомжатник, облюбованный всеми местными алкоголиками и торчками. И, естественно, такими представителями молодежи как я – не знающими, чем себя занять, и не усматривающими ничего интересного в иных способах проведения досуга. Театр? Скука. Кино? Для идиотов. Спорт? Для конченых идиотов.
Сама хата – бесконечный лабиринт из трех комнат. Они никогда не были такими же, как в прошлый раз. Я был там не раз, но никогда не мог быть уверенным в том, что увижу. Казалось, что она существовала в каком-то своем измерении. Изменчивом и хаотичном. И намного более обширном, чем три комнаты. Хата всегда была самой в себе. В ней действительно можно заблудиться. Можно выйти из туалета, полагая, что вот, сейчас направо и в дверь, а потом ходить полчаса, разыскивая нужное помещение. Комнаты меняются местами. Появляются новые. Исчезают старые. Коридоры удлиняются. Поворачивают в другие стороны. Могу поспорить, кто-нибудь до сих пор ходит по коридорам, из комнаты в комнату, в поисках выхода. Могу поспорить, что многие там сгинули. Возможно, нашли выход, но вышли не в наш мир. А возможно, осели, прислонившись спиной к стене, обняв ноги, опустились на разодранный линолеум в беззвучном плаче и так и засохли. Где-то там. В глубине трех комнат.
В воздухе – хоть топор вешай. Сплошной сизый туман, оставляющий сладковатый привкус на языке. Замызганные отошедшие обои неопределенного цвета. Подпалины и глазки сигаретных ожогов на них. Цемент за ними. Горбатый линолеум с психоделическим узором. Я видел пару травокуров, залипающих в пол, сидя в позе лотоса посреди коридора. Чахоточные лампочки, качающиеся на голых проводах. Разбухшие от рвоты, мочи и спермы диваны и кресла, щерящиеся пружинами, блюющие поролоном и готовые развалиться в любой момент. Я знаю, что они будут стоять еще долго после моей смерти. Один раз я точно видел на хате расползающийся ковер, первоначальная текстура которого была просто неопределима из-за толстой корки самых отталкивающих наслоений. Вечное шипение помех – толи из телека, толи из радио. Не знаю точно. Не видел там ни того ни другого. Колченогие столы и табуретки.
Хата. Самое мразотное и омерзительное место на земле. Самый уебищный притон, который только можно найти. Но почему-то там я всегда чувствовал себя спокойно и умиротворенно. Даже лирично печально. Там я ничего не боялся. Там меня никто и никогда не задирал… из незнакомцев, как бы опасно они не выглядели. Там каждый погружается в себя, а может, туда просто приходит контингент, к этому склонный. Заблудшие души, которым есть, о чем подумать. Отбросы, но совсем не в плохом смысле. Странно… там меня никогда не беспокоил телефон. Даже если я уходил оттуда в четыре утра, родители начинали звонить только тогда, когда я уже спускался к двери подъезда. Там я отдыхал. По-настоящему. И туда я отправлюсь первым делом, если со мной все будет кончено. Если когда-нибудь мне будет совсем некуда идти. Не к кому идти. Я останусь на хате.
Дальше.
Кухня. Гремящий холодильник, забитый алкашкой. Захлебывающийся в горячем хрипе пьяный бред какого-то обросшего хмыря. Что-то про мать, унитаз и детей. Я его даже не слушал. Просто взял бутылку пива и молча ушел.
Пустая комната. Скрипящее кресло. Пиво. Сигарета. Тупой взгляд в пузырящиеся обои. Ненависть и обида. Снова ком в горле.
Голос приятелей из прихожей. Эй, тюхтя. Бери Верку и пошли. Мы на улице будем.
Раздражение и злоба.
Снова коридор.
Холодные кишки. Я не хотел снова разговаривать с Верой. Будет упираться, шипеть сквозь зубы. Зло блестеть глазами. Будет грызть и жалить. А мне придется опять мямлить и просить. Прятать глаза. Просить прощения. Пресмыкаться. А может, ну ее? Пусть остается. Сама до дома доберется, не сломается. Нет, потом только хуже будет.
Дверь.
Две головы за спинкой дивана – сосущийся, хлюпающий, чмокающий и бездумно сопящий комок волос, губ и раскрасневшихся щек. Вера и… кто? Это имеет значение? Нет.
Нет.
Удар. Пустота. Беспомощность. Незнание. Я стоял на пороге, не зная, что мне чувствовать. Что мне делать. Я был не готов. Надо что-то… Я просто стоял в дверях, в полной растерянности. А потом ушел. Думаю, я пытался убедить себя в том, что не видел этого. Что ничего не случилось. Сыграть хорошую мину при плохой игре. Просто не заметить. Проигнорировать.
Я протрезвел. Реальность стала отчетливой и отчужденной. Я как никогда почувствовал себя собой. Маленьким и одиноким собой где-то в самой жопе города, в каком-то прокуренном притоне, под обваливающимся потолком и отваливающимися обоями. Как я сюда попал? Как всегда – по воле случая. Ни капли воли, я просто плыву по течению, как выброшенная в реку кукла. Я пришел сюда за своими друзьями приятелями, а сейчас, когда я выйду из хаты, мне позвонит мать и устроит истерику, и я пойду домой уже из-за нее. Вся жизнь на поводке, но вся проблема в том, что только он и удерживает меня в этой жизни. Я понятия не имею, куда я пойду, если он вдруг оборвется. Я несвободен не из-за поводка, а из-за отсутствия каких-либо вариантов. У меня просто нет выбора.
В подъезде мне позвонила мать. На часах было 04:59.
Я слушал краем уха. Все равно не будет ничего нового. Только что я неблагодарный. Что я не ценю. Что они с отцом себя гробят. Пока я. Что на все мне наплевать. Что мог бы и. Кроме того, мне напомнили, что уже здоровый. Пахать и пахать. Но есть возможность. Отучиться и нормально работать. Что другие бы за такую возможность. А я не того. Все завершилось, как всегда тем, что все, теперь я могу делать, что хочу, решать, как мне видно, и посмотрим, что со мной будет. Все, им надоело, я сам по себе.
Типичная речь для мотивации инвестиции в безбедную старость. Просто уловки, чтобы вызвать чувство вины, а, следовательно, долга.
В этот раз мать даже не старалась. Сразу перешла к выводам. Ну да, поздно уже, спросонья, наверное, была.
Я все это слышал уже столько раз, что мог бы и сам себя выговаривать. На самом деле, все эти слова ни стоят и дерьма. Это только показуха. Так родители «показывают» мне, что им вроде как и не все равно, а главное – пытаются то же самое доказать себе. Они не могут просто забить на меня, им совесть не позволяет. Поэтому они делают что-то, просто потому что что-то делать надо.
В общем-то, это был шаблонный разговор, который может показать, только что все, как всегда. Я неблагодарный разъебай. Если бы случилось что-то действительно серьезное, родители говорили бы совсем по-другому. Потому что на самом деле им и правда не все равно. Просто они не знают, как еще это можно выразить.
Я вышел из подъезда и закурил.
А дальше вспоминать тошно. Наверное, поэтому все последующие воспоминания – только смазанные лица и отрывочные слова.
Меня все еще ждали друзья-подружки.
Где ты был?
– По телефону говорил.
Что, надолго от мамкиной сиськи оторвался?
Гогот.
Я только туповато ухмыльнулся. А что говорить?
Девятнадцать, а все еще…
А где Верка? Осталась? Правильно. Наконец-то. А ты что? Ничего… Ну, конечно! Потому и осталась. Я бы тоже осталась.
Педик.
– Пошел ты.
Я вяло отмахиваюсь.
Всю жизнь так и будешь обиженкой.
– Да-да.
Хули ты «да-да», ты, как девочка… Куда пошел?
Толчок в грудь.
– Хули тебе надо?
Так и будешь стоять?
– А что мне делать?
Так и будешь всю жизнь терпилой?
– Что ты от меня хочешь?
Будь мужиком хоть раз.
– Отвали уже…
Удар в грудь.
И снова идиотское непонимание. Снова идиотская обида. Снова идиотские слезы на глазах.
Эй, вы чо, кончайте.
Хули кончайте, он заебал. Смотреть противно.
– Не смотри.
Звонкая пощечина.
Бодрит.
Ты ваще понимаешь, чо я тебе говорю?
Весь спектр эмоций котенка, которого тычут мордой в ссаку. Злость от непонимания и раздражение из-за чертовых слез. Это унизительно. Я отлично понимаю, что это унизительно.
Хули ты молчишь, я же от тебя не отъебусь.
– Что мне говорить-то?
Удар в лицо.
Я отшатываюсь. Падаю.
Э, харош, прекращайте!
Да не лезь ты.
На меня наваливается тяжелая туша. Я не могу дышать. Аккуратные, но чувствительные тычки в нос.
Хули тебе говорить. Ни хуя тебе не говорить.
– Отвали. Хватит. Слезь. Заебал. Пошел нахуй.
Дразнящийся голос: «Отвали. Хватит. Слезь. Заебал. Пошел нахуй». Хули ты лежишь? Хули ты лежишь, давай, ну? Давай уже, ну?
Я с трудом вытаскиваю свою руку откуда-то из-под его ноги и неумело, наотмашь, бью куда-то, где должно быть его лицо.
Хули ты, как девочка, а? Ну, давай!
Я машу рукой, как ебучий инвалид в болоте.
Девочка… Давай… Баба… Чмо… Всегда…
Я уже плачу по-настоящему, громко, навзрыд. Я всхлипываю и бьюсь в истерике, размахивая рукой и крича сквозь сопли:
– Все! Заебал! Слезь! Отвали!
Не, все, кончай, хорош уже! Завязывай, слезай!
Я надеюсь, ты понял, говорит он презрительно.
Я встаю. Все смотрят на меня до отвратности жалостливо, а я стою, весь в слезах, и всхлипываю, и от этого мне только унизительнее. Провалиться бы сквозь землю да прямо в гроб.
Стыд. Это не скоро затрется. После этого идиотского «урока» на меня всегда будут смотреть вот так. И я буду вот так стоять и сопеть…
Серьезно, я хотел умереть. Только чтобы на следующий день не встречаться с ними. Не видеть их глаз.
Я шел, отстав от остальных, как разбитая собачонка на пресловутом поводке. Шел и лелеял свое унижение. Пытался заглушить его, но взбалтывал и бередил громкими всхлипами. Мне хотелось только упасть в кровать, завернуться в одеяло и тоскливо заснуть, с болезненным мазохизмом ворочая в сердце труп надежды на то, что завтра будет лучше, как ворочают кочергой тлеющий уголь в остывающей печке. Я уже давно понял, что завтра никогда не бывает лучше.
Я до сих пор испытываю эти чувства, вспоминая ту ночь.
Самое плохое – все это правда. Я понимал это и из-за этого злиться мог только на себя.
Отстой.
Тот самый случай, когда реальность по-настоящему бьет тебя в лицо. С садистским сладострастием рвет твой образ, который ты так долго размазывал по себе, что почти поверил в его естественность, мощным потоком говна смывает с тебя все напыления осознанных иллюзий и притворства, прокусывает картонную броню и оставляет валяться голым и избитым на виду у всего честного народа.
Задумавшись, я врезался в чью-то спину. Реакции не последовало. Я поднял голову.
Это что за хер? – спросил кто-то.
Перед нами стоял какой-то… псих. Думаю, да, это слово подойдет сюда лучше всего. Мы были озадачены. Он выглядел ненормально. Неестественно.
Он торчал посреди грязного проулка, преграждая нам дорогу.
Я услышал чей-то вздох… панический? Истеричный?
Его не должно было там быть. Вообще не должно было быть. Чучело, пришедшее из детских страшилок, чтобы засунуть тебя в холщовый мешок и унести, неизвестно куда.
Незнакомец стоял всего в нескольких метрах от нас. Он был почти неразличим в темноте из-за своей одежды – простой черный костюм на черную же рубашку. Выделялся только головной убор – мятый бумажный пакет с надписью BeerFish.
Сомневаюсь, что промоутер этой обрыгальни забрался сюда в рекламных целях. Я вообще сомневаюсь, что у этой обрыгальни есть промоутеры.
Незнакомец стоял, согнувшись на прямых ногах и медленно покачиваясь, почти касаясь безвольно болтающимися руками земли. Голова была запрокинута – он смотрел прямо на нас сквозь неровные прорези – скорее, разрывы – в серовато-бежевой бумаге. Его глаза выражали аккуратно прощупывающий, ищущий интерес. Он переводил взгляд с одного из нас на другого.
Мне стало неуютно. По коже пробежали мурашки. Оставшиеся еще на щеках подтеки слез будто бы подернулись ледяной пленкой.
Мужик, тебе что надо? – спросил один из моих друзей. Я заметил дрожь в его голосе.
Незнакомец с бумажным шорохом повел головой, свесил ее набок, как собака, услышавшая свое имя. В глазах мелькнул бесноватый огонек.
Единственная девчонка в нашей компании – не я, нет – заныла:
Мальчики, пойдемте назад…
Я тоже очень сильно захотел пойти назад, но горло пересохло, губы слиплись, а ноги трусливо задрожали.
Мужик, пройти дай! – в этом голосе явно слышалась попытка расхрабриться. Но незнакомец не в одного меня вселял ужас.
Пакетоголовый больше не обращал внимания на голоса. Его глаза остановились на мне.
Мурашки стекли по спине с холодным потом. Мое сердце вздрогнуло и сжалось в грудной клетке. Я сжаться не мог. Я остолбенел и просто смотрел в прорези его бумажного колпака.
Холодный внимательный взгляд, оценивающий. Как у совы, следящей за мышью.
Под пакетом что-то чавкнуло, незнакомец покачнулся, сделал неуклюжий шаг в нашу сторону, но, подвернув стопу, завалился на колено. Из-под пакета вывалился темный сгусток и с тошнотворным звуком шлепнулся на землю.
Девчонка взвизгнула.
И все побежали.
Меня подхватила визжащая от испуга гурьба. Весь забег длился один бесконечный момент. Я не чувствовал ничего, все внутри меня смешалось в ночной кошмар – комок толкающих землю ног, слипшихся кишок, сдувающихся легких и пыжащихся под ударами сердца ребер, катящийся через узкий ночной туннель из стен, пустырей, дворов и подворотен, бетонных лестниц и раскисших песчаных насыпей. Визжащая и матерящаяся орава, то истерично топающая по асфальту, то чавкающая по грязи. Иногда – нырки в желтоватое озерцо света от фонаря, которому повезло еще не быть разбитым.
Все кончилось почти сразу, но мне до сих пор кажется, что где-то там, в прошлом, часть меня все еще бежит, боясь оступиться или провалиться ногой в какую-нибудь канаву или выбоину. Боясь упасть и смотреть на убегающих вперед людей – кажется, единственных живых людей на километры вокруг. Боясь услышать сзади шаркающую, заплетающуюся походку и, повернувшись, увидеть ее обладателя.
***
Я нашел себя, оперевшимся на шелушащуюся стену в каком-то подъезде и жадно глотающим холодный воздух, силясь снова надуть скукоженные легкие, пока мои друзья-товарищи выясняли, кто первым побежал и почему толпа из четырех пацанов не разъебала быдлана.
Это звучало, как оправдания.
Все мы отлично поняли, что это был не просто быдлан. Не просто какой-то алкаш, которому мы помешали справить нужду. И не просто бомж, надеявшийся выпросить у нас червонец на проезд до ближайшей круглосуточной библиотеки или стрельнуть сигарету.
Это был не человек.
Потом, когда мы уже опять шли домой – другой дорогой, – напряженно щурясь в темноту и оглядываясь по сторонам, я пытался себя убедить, что я был неправ. Что я просто гипертрофирую свой дурацкий испуг. Раздуваю в себе пламя гротеска. Зачем? Возможно, чтобы оправдать свой страх. Или чтобы жизнь показалась мне хоть чуточку интереснее. Или чтобы заглушить предшествующее этой встречи унижение. Масса объяснений.
Но я готов поклясться, что все время, что я шел до дома, я чувствовал на себе пристальный взгляд из прорезей в бумаге.
Я готов в этом поклясться, потому что сейчас-то я точно знаю – так и было.
Я немного расслабился, только зайдя в свой подъезд. Отблески искусственного света энергосберегающих ламп, мертвенно мерцающие на белом кафеле, успокаивали. Жужжание спускающегося ко мне лифта убаюкивало.
Последнее, что я помню – это бросившийся мне в лицо из-за раздвигающихся дверей лифта блеск дьявольской радости в прорезях бумажного пакета. И надпись – BeerFish.
Всегда недолюбливал эту дешевую забегаловку.
***
Да, это точно заинтересовало бы врача. Кого угодно заинтересовало бы.
Идеальный образ для городской легенды – манекен. Безликий. Неестественный. Но похожий на человека. С неизвестной целью, с неизвестным прошлым, в конце концов – с неизвестной природой. Что-то отдаленно знакомое, но чуждое. Именно это больше всего и пугает – попытка чего-то совсем другого прикинуться чем-то близким.
Кто это был? Что это было?
Я не хотел об этом думать.
Даже в больничной постели в тесной палате мне было неуютно снова вспоминать об этом. Тревожно и беспокойно. Я пытался прогнать этот образ из мыслей, но снова и снова возвращался к нему. И чувствовал на себе его взгляд. Черт. Я явственно чувствовал за спиной чье-то присутствие, но не поворачивался. Потому что за спиной была только стена.
К вечеру ко мне в палату пришла медсестра с дымящимся подносом. Она поставила его мне на ноги и, убедившись, что я способен самостоятельно принимать пищу, отошла к окну, чтобы присесть на подоконник. Она неотрывно наблюдала за моей трапезой. Ее пустой, профессионально отчужденный взгляд заставлял меня торопиться и давиться едой. Я даже не почувствовал вкуса. К чему так надзирать за тем, как я ем? Это подавляло и сеяло во мне семена паранойи. Я мысленно одобрил свое решение ничего пока не говорить о себе. И во мне появилось стойкое ощущение антагонизма к медперсоналу. Я не доверял ни этой сестре, ни врачу.
Когда я наспех заглотил последний кусок, сестра все так же молча забрала поднос. Перед тем как выйти из палаты она спросила, не начал ли я еще шевелить ногами. Я снова соврал. Нет, не начал. Она захлопнула дверь и удалилась, цокая по коридору каблуками.
А я остался.
Сердце стальным обручем сковала тревога. Предчувствие чего-то недоброго сгущалось вместе с темнотой. А я рыскал глазами по углам, выискивая в набухающих тенях любые признаки чьего-то присутствия, и все глубже забивался под одеяло.
Так можно и с ума сойти.
Я понимал, что из этой больнички надо сматываться как можно быстрее. Я уже начинал обдумывать план побега, но все мои схемы и тактические ухищрения незаметно переползли в тяжелый, болезненный сон, в котором и забылись.
***
На следующее утро от моей бодрости не осталось и следа.
Несколько недель я не мог решить, сплю я или бодрствую.
Больничная палата – это самое располагающее к размышлениям место. В этом плане с ней не сравнится даже сортир. По крайней мере, на толчке у тебя рано или поздно затекут ноги, так что ты не сможешь вечно рассуждать о проблемах современного общества и копаться в себе.
Здесь же это единственное развлечение – думать.
Шероховатая текстура потолка становится все более отчетливой, постепенно опускается, наезжает на тебя. А стены под ней расступаются. Потом потолок начинает дрожать, кружиться, затираться. Теряет четкость, превращается в зыбкое облако. И постепенно ты погружаешься в него и остаешься один на один с пыльной известкой.
Я думал о родителях.
Они не могли не искать меня.
В смысле, шесть лет? За это время отец перерыл бы весь город, не оставив и камня на камне. А мать обзвонила бы все отделения полиции, больницы, морги и подняла бы на уши всю общественность. После пробуждения я сразу же должен был очутиться в окружении операторов какой-нибудь дешевой передачи, разыскивающей подобных потеряшек, или, на худой конец, местных новостей.
Или что, эта больница какая-то особенная?
Ладно, допустим, они меня не нашли.
Но тогда что?
Моя пропажа убила бы их. Отца точно. Он сразу бы слег с инфарктом. В лучшем случае. В худшем – сошел бы с ума и стал бы одной из тех бесцельных запущенных теней, шатающихся по двору в бесплодных поисках смысла. Донимая соседей каким-нибудь идиотским вопросом, вроде: «А вы не видели моего сына?» И все смотрели бы на слюну у него в щетине, бросали бы быстрый испуганный «нет» и торопливо сматывали куда подальше. Лишь бы отвязаться. Вдруг это заразно? Это глупо, но я понимаю эти ощущения. Жалкий объект насмешек. Это была бы самая худшая участь для него. А мать… Она сильнее. Она уже, наверное, выплакала себе все глаза. Ушла в себя, чтобы пережевывать снова и снова потерю. Увяла, иссохлась. постарела… Стала собственным прозрачным отголоском с потухшим взглядом провалившихся глаз, нервно мечущимся по сторонам в подсознательных надеждах выцепить меня из толпы.
Я варился в этих мыслях, растворялся в них, но ничего не предпринимал. Они меня совсем не трогали. Я постоянно пребывал в состоянии апатичной дремы и все внешние проявления казались мне не более чем предутренним бредом.
Я начал подозревать, что меня пичкают чем-то.
Это похоже на правду. Я пытался выпросить у медсестер, приносивших мне еду, телефонный разговор, но они только тупили взгляды и нервно озирались.
Потом я ругал себя. Идиот. Кому мне звонить, если я ничего не помню. Надо быть осторожнее.
А врач больше не появлялся.
Я не настаивал. У меня просто не было ни сил, ни желания. Только взвешенность между полом и потолком и томительное предчувствие грядущего пробуждения.
Это все было слишком странно, поэтому я решил не привлекать к себе внимания. Делать вид, что лежу тут да лежу, ничего не замечая. И главное – не шевелить ногами в их присутствии.
Если я попал сюда не просто так, то все равно не смогу ничего добиться от персонала.
Да и добиваться мне от них, в общем-то, нечего.
Я ничего не хотел. Только лежать вот так – в мягком тепле, и наблюдать за полугаллюцинационными миражами. Снова и снова…
Я пытался отвлечься от этих мыслей. Но отвлечься было не чем.
Пару раз я встряхивался, собирал сознание в кулак и поднимался с кровати, чтобы посмотреть в окно.
Естественно, ночью, чтобы меня не увидели стоящим на ногах.
Почему-то мне казалось, что меня могли бы и запереть в этой палате, узнай они, что я способен к самостоятельному передвижению.
Мое окно выходит на соседний блок этой же больницы. Серые стены и еще одно точно такое же окно. За отсветами фонарей у меня иногда получалось разглядеть кусок палаты. И даже своего коллегу-пациента. Каждый раз, когда я умудрялся выцепить его силуэт – мешковатая черная фигура,– он сидел, сгорбившись над столом. По-моему, он что-то писал на печатной машинке. Он всегда был там, ни разу не отходил. Он даже не двигался – не поворачивался, не разминал шею, не отрывал рук от клавиш. Почему-то от его вида у меня сводило зубы. Он не казался мне пациентом, скорее каким-то узником.
Как и я?
Наверное…
Какая разница?
Я проваливался все глубже и глубже и даже не пытался сопротивляться.
В конце концов, может быть, родители меня и не искали. Я бы на их месте не стал. Зачем?
От меня одни проблемы.
Только нервы и седые волосы.
Так и им спокойнее и мне.
Здесь… хорошо? Комфортно, по крайней мере. Меня кормят, поят.
А больше меня и некому искать. Друзья? Ха-ха… Вера? Три ха-ха…
Кому я нужен? Даже себе не очень-то…
Паразит. Обуза. Опухоль.
Так лучше.
Мой разум оседал где-то на задворках осознания и рассеивался там блестящей пылью.
Потом мне стало противно. Гадко. Совестно. От самого себя.
Я понял, что рассуждал, как свинья. Заплывший эгоистичный хряк, плюхающийся в своей луже и не видящий ничего дальше нее. Самозабвенно месящий жирным пятаком собственное говно.
Мой разум оседал, но там, на дне, тревожил что-то другое. Всколыхивал, будил. Заставлял подняться. Совесть? Может быть.
«Кому я нужен?» «Им без меня спокойнее»…
Как я мог решать за своих близких, как им будет спокойнее?
Это мне будет спокойнее, это мне удобно так думать. Я пускаю тут эти розовые сопли, с наслаждением жалею себя, бедненький, пока мои родители там убиваются! Если еще не убились…
И снова призраки выцветших и сутулых мамы и папы. И снова запах горести.
И все из-за меня.
Я лежал в кровати на границе реальности и бреда, а мое сердце скручивалос ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)