Гадкостно-правильные роботы-гады

В тишине только прерывистое дыхание и сильный запах пота. В круге желтушного света стоит секционный стол. Рядом с ним – полочка с хирургическими инструментами. Скальпели. Пила Джильи. Ножницы, прямые и изогнутые. Зажимы, клеммы, пинцеты. Шприцы. На столе – человек. Его грудь вздымается и опадает. Бицепсы периодически тщетно напрягаются. Сухожилия запястий перекатываются под кожей, стянутой ремнями. Капли пота на висках и лбу, под носом. Капли пота на шее, на груди. Скулы играют плотными узлами. Глаза нервно бегают. В глазах страх прячется под слоем ненависти и злости. Темнота шевелится. Из нее выходит несколько фигур в черных халатах. Они склоняются над столом. Раздаются тяжелые удары. Воздух вспарывает надрывный крик. Удары сначала глухие. Молотки монотонно бьют тело. Вскоре ударам начинает вторить хруст. Ноги и руки, и пальцы вздрагивают и выгибаются под уродскими углами, корежатся. Глухие удары становятся постепенно мягкими, сочными шлепками. Брызжет кровь. Кожа рвется. Торчат осколки желтоватых костей. Лицо заплыло, опухло. Нос съехал набок. Выбитые и раскрошенные зубы выскальзывают меж порванных губ вместе с розоватой липкой жижицей. Глаза – узкие щелки в набухшем мясе. Хруст зубов в массивных щипцах. Розовые осколки торчат из гладких десен. Пластинки ногтей идут трещинами и складываются пополам. Ногти отрываются от нежной плоти. Иглы втыкаются в мясо. Шприцы плюются ядами и кислотами. В бурлящем кровью горле надрывный крик сменяется ровным хрипловатым воем. Лезвия рассекают кожу. По стали прыгают желтые отблески. По коже ползут потоки крови. Иглы протыкают роговицу, зрачки заплывают бельмами. С влажными хлопками на пол падают лоскуты кожи. Оголенные мышцы блестят, нервно дрыгаются. В них впиваются иглы опять и опять. Кожа и мышцы теряют цвет, бледнеют, по ним расходятся похожие на синяки кислотных цветов пятна. Тело вянет. Запах горячего масла. Механический визг. Тускло блестящий инструмент, похожий на раскаленный докрасна моргенштерн, приближается к лицу. Шипастое навершие вращается, дико жужжа. Рвет губы. Распирает челюсть. Кадык вибрирует в такт инструменту. Из горла слышно только жужжание и чавканье. За моргенштерном изо рта тянутся ниточки розоватой кашицы, пригоревшей к металлу. Хриплый вой нисходит до измученного стона, исступленного мычания. Запах. Похожие инструменты, только меньше, зависают над уже слепыми глазами. Запах. Глазницы, как пулевые отверстия. Похожие инструменты, только меньше, скрываются в ушных раковинах. Запах горелой плоти. Черные фигуры отстегивают хрипящее тело от стола и распинают его, как морскую звезду. С перебитыми костями он уже не шевелится, а просто ворочает изувеченным мясом. Под его конечности и голову подкатывают тумбы с горелками. Вонь паленых волос. Короткие каркающие взвизги. Пузырящаяся кожа. Мясная гарь становится до невыносимости удушливой. Мясо воняет. Жир скворчит и капает на пол. Горелки отключают и отодвигают, когда от рук и ног остаются только обугленные остовы. Скальп сплавился с черепом. Голова гладкая и блестит, как бильярдный шар. Черные фигуры опять берутся за шприцы и скальпели. Черные фигуры…
Грохот, удар. Сердце подпрыгнуло к горлу.
– Человечность?! – прорвался сквозь темноту возмущенный голос.
От тряски и этого возгласа Андрей окончательно проснулся. Он ехал в кузове военного транспортника вместе с тремя своими сослуживцами и семью деревянными коробами, своими размерами и формой зловеще схожими с гробами. Однако эти коробы были хуже, это Андрей точно знал.
– Да при чем здесь человечность! Они сами-то… – это был голос Семена. Со свойственной горячностью он что-то доказывал Виктору. – Они не звери, не животные даже! Животные такими тварями не становятся! Ты подумай, они же собственных детей учат нам головы отрезать! Мальчишка тесаком голову солдату отпиливает! За четыре секунды! Десять лет, а в глазах уже смиренная пустота. Ни жалости, ничего… Не звери даже, а роботы! Вот и все. Их промыли, настроили – роботы. Их даже не жалко, им самим даже себя не жалко – обмотался тротилом, пошел, взорвался. Слышал, анекдот про верблюда? Идет верблюд по пустыне, видит, динамит лежит. Обмотался им. И взорвался! Роботы, говорю тебе, роботы.
В кузове был полумрак, светила только слабая желтящая лампочка. Кузов трясло, заснуть снова не представлялось возможным. Но Андрей этого и не хотел. Он всеми силами пытался отогнать от себя привидевшиеся в кошмаре образы. Еще не совсем свыкшись с явью, слабо что-то понимая и скорее инстинктивно, нежели осмысленно, он прислушался к разговору.
– А мы не роботы? – спросил Виктор.
– Мы-то почему? – простовато удивился Семен. – Мы даже не сами это делаем. Автомат!
– И что, думаешь, кнопку нажать – это другое? То же самое, просто посредством машины.
– То же самое? Да ну! Ты вот само-то своими руками мог бы вот так взять и… вот так же? А? Вот так же, – повторил он с нажимом.
Подумав, Виктор ответил:
– Нет… нет.
– Вот видишь. Значит, ты-то задумываешься об этом. Значит, не робот.
– То есть, значит, эмоционально-то мы лучше, с высокими моральными инстинктами. А интеллектуально, опосредованно через кнопочку, рационально все обдумав, так мы можем? Значит, интеллектуально-то мы такие же? На том же уровне?
– Тьфу, да пошел ты! Как по мне – так хоть голыми руками! Какой, нах… Какой уровень вообще? Ты пойми, гадов надо давить! Мы их потому и давим, что выше! Потому и можем, потому и смеем! Потому что мы люди, а они гады. А ты все – «уровень»!
– Каких гадов? Ты же сам говорил – роботы. Они виноваты разве, что их так запрограммировали?
– Гады, они, конечно, никогда не виноваты, что они в гадстве родились, и им больше питаться нечем. Но эта «невиновность» их разве людьми делает? Гадов надо давить, – с упрямой настойчивостью повторил Семен.
– А я не спорю, что надо! Только мы-то не тем занимаемся! Не так. Мы их просто шугаем да изгаляемся. Никаких результатов, только собственную мстительность щекочем, да сами себя накручиваем. Пар стравляем. Скажи, мы вот какой уже год вот так катаемся? А гадов ощутимо меньше стало? Вроде нет.
– Ты с этой гуманистикой…
– Да какой, нахуй, гуманистикой?! – Виктор прямо взвился. – Ты, может, из тех долдонов, которые за смертную казнь? Это тебе понять надо, что бороться надо с причинами. При-чи-нами! Гадов всех не передавишь. Мы сегодня семерых в мясорубку пустили, и сегодня же восемь новых родились! И еще девять научились… головы пилить. Гадов бесполезно давить, нужно само гадство уничтожить. Это как борьба с осами. Не газеткой их по обоям размазывать – так только грязи больше, а весь улей сжечь.
– Ага, только это гадство-то, оно не улей, оно характеристика. На самих гадах и переносится, как чума на блохах.
– Ну вот и надо их всех вместе уничтожить, пока они новых не наплодили, не назаражали. Этот самый улей пиздануть ракетами – и ни гадов, ни гадства чтоб не осталось.
– Ну… – промычал Семен мечтательно. – Тут уже международная сфера. Политика…
– Вот политиков первых и пиздануть.
Видимо, не сильно желая продолжать спор, скатившийся из абстрактного философствования в слишком глобальные плоскости, Семен отвел взгляд и посмотрел на Андрея. Заметив, что тот проснулся, он с радостью и слабо скрываемым интересом возобновил разговор:
– Эй, Андрюх, вы-то что молчите? Вы же там были, как оно?
Андрей посмотрел на Фильку. Тот сидел в самом углу кузова, подальше от «гробов», все с тем же выражением лица, с которым выходил из процедурной. Бледный, как бумага, и смотрит стеклянными глазами на кулаки, будто держится за них, чтобы в пустоту не провалиться. Андрей мог поспорить, что его, Фильку, уже пытались привлечь к этому разговору, но тщетно.
– Потому и молчим, что там были, – сказал Андрей. – Отвали. Тошно.
Семен раздраженно хмыкнул, но промолчал.
Дальше ехали молча.
***
Транспортник остановился через пару часов. Находившихся в кузове качнуло. В одном из ящиков раздалось нервное движение, отклик какого-то первобытного инстинкта. Семен жадно посмотрел на штабеля «гробов», Андрей сглотнул. Филька вздрогнул и на мгновение вжался в свой угол, движимый, видимо, тем же инстинктом.
Снаружи, со стороны кабины, послышались хлопки дверей, шорох песка под сапогами.
Ворота кузова открылись, на фоне ночной пустыни стояли два черных силуэта.
– Приехали! – гаркнул командирский голос. – Вражеская территория, так что не сидим. Выноси!
Солдаты начали выгружать ящики и грубо кидать их на песок. Со стороны за этим наблюдали офицеры – молодой капитан, отдавший приказ «выносить», и майор с хищными чертами лица и глазами, прозрачными до полной пустоты. Черные формы сливались с ночью. От них веяло холодом застенков. В их присутствии даже Семен немного оробел, ящики таскали молча. Только Виктор пару раз матюгнулся на острый камень, мешавшийся под самым кузовом, и позволил себе высказаться насчет идиотов, которые так поставили транспортник, но сразу же осекся и кинул боязливый взгляд на офицеров. Те не обратили никакого внимания. Капитан, задрав голову, со скучающим видом разглядывал насыщенное темной синевой небо. Майор же смотрел на солдат, но глазами статуи. Казалось, он даже не заметил, что что-то произошло.
Филька прикасался к «гробам» с явной неохотой, даже брезгливостью. Когда выгрузить оставалось последний ящик, он неуклюже вытолкнул его из кузова и чуть не придавил им Семена.
– Филька, еб твою! Держи его, ну! – крикнул тот, отскакивая в сторону.
Но Филька не держал, он сам отстранился от ящика в глубину машины с каким-то почти женским всхлипом. Капитан хохотнул.
Ящик выскользнул и ударился углом прямо о камень. Деревянная крышка хрустнула и отлетела в сторону. На песок вывалилось что-то. Бледное пятно в темноте. Оно замычало и слепо забарахталось в песке.
– Боже… – тихо проговорил Виктор.
Семен присвистнул, а Андрей нервно выдохнул. Он смотрел на тело одновременно с отвращением и любопытством. Филька не показывался из кузова.
Это был человек, вернее – огрызок человека, каким-то образом еще живой и шевелящийся. Лысое, испещренное шрамами, ссадинами и кровоподтеками тело. Короткие обугленные отростки вместо рук и ног шлепали по земле. Выжженный и оскопленный бугор под животом. Тело почти полностью покрывали уродливые и небрежные швы. Из-за них казалось, что это просто кожаный мешок, набитый мясом. Но он был живым и шевелился. Он ворочался на земле, закидывая черную опаленную голову с неровными глубокими дырами вместо глаз. Он разевал беззубый рот, шлепая разодранными губами. Вместо носа у него был какой-то перешитый из кожи лица сверток. Присмотревшись, Андрей понял, что это свиной пятак, собранный из обрывков щек и верхней губы. Из-за этого был виден валик пустых десен. И, что хуже всего, тело мычало. Почти не останавливаясь – тихий ровный вой, глубокий и горький. Андрей почувствовал, как холод сжимает его кишки. На него напала дрожь.
Капитан хмыкнул:
– Брак однако. Перекололи его, что ли? Или недокололи? – он опять хохотнул. – Черт его знает не разбираюсь я в этом.
– И что же… – Семен осекся, сглотнул. – Что же они с ними делают? Когда находят?
Неожиданно ответил майор:
– Стреляют. – Сказал он спокойно. – В затылки.
Его голос был таким же пустым как и его взгляд.
Капитан же будто бы завелся. С недоброй улыбкой, с мрачным торжеством растягивая некоторые слова, он прошипел:
– Видел я, как они в первый раз нашли… Обосрались, ох, обосра-ались… Хе-хе, – он усмехнулся, сухо, будто прокашлялся. – Кругами бегали, не знали, что делать. А потом с собой взяли, погрузили, увезли. А вот уже в следующие разы стали стрелять. И оставлять, как найдут. Тут недалеко целое кладбище… Своих пугать не хотят, хе-хе, – еще раз прокашлял капитан. – И пытаются вид сделать, что нас не боятся. Но они боятся, я тебе говорю. Боя-атся. Да ты и сам представь себя на их месте… Того, кто их находит. Да… И злятся. Разозлило это их, – голос капитана стал приторным, елейным, садистски сладострастным. – Вот и пусть злятся, собаки. Пусть ненавидят. Так лучше, так им и надо, – с какой-то детской злобой закончил он, чуть ногой не притопнул.
Виктор что-то неразборчиво пробормотал за спиной у Андрея.
– Ладно, долго мы тут, – капитан вздрогнул, будто скинул с себя наваждение. – Поехали.
Солдаты залезли обратно в кузов. Филька сидел в своем углу и опять смотрел на кулаки.
***
На обратном пути Семену не сиделось спокойно. Он ерзал на своем месте, будто хотел что-то сказать, но сдерживался. Наконец, он выпалил:
– Не удивлюсь, если этот капитан дрочит на это.
Андрей кинул на него раздраженный взгляд, но промолчал.
Через полчаса не выдержал уже Виктор:
– И все-таки, Андрей, что это за машина? Которое такое-то с людьми… Как она выглядит хоть?
Андрей вздохнул. Он надеялся, что ему не придется даже говорить об этом, но это было решительно невозможно. От таких вопросов никуда не скрыться. Любопытство никуда не деть, оно не знает ни меры, ни совести, и чем запредельнее тема, тем оно сильнее. Ведь любопытство питается новым. Чем-то другим, неважно чем. Хоть мраморной говядиной, хоть протухшей рыбой.
– Как отряд бравых парней в черной форме, – нехотя проговорил Андрей.
– Шутишь?!
– Какое там… Натуральные машины. Профессионально, без злобы, без чувств. Инструменты – как у хирургов. Скальпели, пилы, молотки… Дрели какие-то, сверла, – Андрей говорил, морщась, но когда он говорил, ему было легче. Молчание было невыносимым. В тишине к Андрею возвращался кошмар и зудил в нем, зудил в голове.
– Боже… Я даже представить себя не могу… Кем надо быть…
– Хм. Ты майора-то их видел?
– Этого-то? Который с нами?
– Ну. Мне про него рассказали там. Не человек, а карательный инструмент… Он когда-то исполнителем наказаний работал. Собственного сына на стул посадил.
– Электрический? – спросил Виктор глуповато.
Андрей хотел съязвить что-нибудь, но вместо этого просто кивнул.
– Хм. Значит, роботы все-таки…
– Ой, да пошел ты! – злобно огрызнулся Андрей. – Заладил тоже! Ты вон это тело, по песку пресмыкающееся, видел? А про детей, которые головы режут вспомни! А? Вспомнил?
– Ну, – кивнул Виктор осторожно. Его удивила такая реакция Андрея.
– Что «ну»? Вспомнил?
– Ну, вспомнил.
– Вот. И все вот это оно что, для того чтобы ты поговорил об этом, да? Головы режут роботы, гадов давят роботы, да иди ты нахуй.
– Да чего ты…
– Да ничего! Все мы роботы и все мы гады. И весь наш улей сраный надо пиздануть к ебени матери, чтоб в труху! Потому что иначе – гады всегда находиться будут. Все мы грехоупавшие, ага… – он закончил, совсем сбившись, будто потеряв интерес к разговору.
Виктор замолчал.
– Только далеко не все гады другим гадам головы режут, – буркнул Семен.
– Ну да… Это я… – наморщив лоб, Андрей стал массировать пальцами висок. – Понимаешь, просто… Я к тому, что не надо это все возвышать как-то. Или, наоборот, делать досужим… Опошлять. Это все ненавидеть надо. Это же не сказка какая-то детская. Это ведь жизнь. Нет тут правых каких-то или неправых, нет какой-то бабайки злой, которая вот так раз – и появилась из ниоткуда. Оно ведь все закономерно. Это все правильно, – Андрей особо нажал на слово «все». – И вот это-то и надо ненавидеть. Правильность эту. Потому что она в и тоге и есть ваше это «гадство».
Семен хотел сказать что-то еще, но Виктор ткнул его локтем.
Ему показалось, что он что-то понял.
***
Когда они вернулись в казарму, там еще горел свет. Всем было интересно, куда они ездили и что видели. Ни на кого не глядя, Андрей сразу же прошел к своей койке и, не раздеваясь, даже не скинув сапог, упал на нее. Он не заснул, он провалился в мучительный дремотный бред. Он видел черные фигуры, которые на этот раз кружили над ним. Они просто ходили вокруг, покачивались, в глаза бил свет, а потом – темнота. Он понимал, что он есть, но вокруг не было ничего, он ничего не видел и не слышал. Так было очень долго. Он вроде бы плакал сначала, а потом стал думать о чем-то, мысли неслись одна за другой, замывая друг друга, и так не осталось совсем ни одной. А потом все это забыл, и все остальное забыл, и даже лица хоть чьего-то вспомнить не мог. Все воспоминания постепенно выветрились и затерлись. И остались только тишина и пустота, и он посреди ничего, и так было целую вечность. И он растворился в ней, и теперь его уже не было, а было только какое-то существование чего-то, что уже даже себя не осознавало. Потом он почувствовал, будто его тянут куда-то, но совсем не мог уже ничего понять и не знал, что он такое. Он даже не сразу понял, что чувствует что-то, так глубоко его заглотила тьма. Но когда понял, что он что-то чувствует и что он все еще есть, этого чувства уже не было. Он чуть не расплакался опять, зашевелился, потянулся за этим чем-то и что-то было, а он куда-то повалился, и проснулся. Он лежал в темноте. Кто-то стянул с него сапоги. Он перевернулся на спину и пролежал до утра, глядя в исполосованный лунным светом потолок.
По мере приближения утра потолок сначала бледнел, потом заливался красным. В конце концов, он просветлел, и стал нормальным утренним потолком.
А потом Андрея вызвали.
***
Оказалось, что капитан все еще был в их части.
Когда Андрей зашел к нему, капитан жестом прервал его зазубренное армейское приветствие для командующего состава, кивнул на стул и сразу же начал:
– Ну как, солдат?
Андрей просто пожал плечами, но, видимо, слишком резко, капитан все понял.
– Ничего, привыкнешь. У меня тоже… До сих пор. Пытают по ночам, – он усмехнулся. – Но ты, я погляжу, хорошо держишься. Знаешь уже?
Андрей не понял неожиданного вопроса.
– Про что знаю, товарищ…
– А про того, – перебил его капитан, – который с тобой вместе был.
– Фильк… То есть рядово…
– Фильку, Фильку. Не знаешь, значит.
– Чего не знаю?
– Узнаешь.
Капитан опять усмехнулся. Андрей снова почувствовал ледяные обручи на легких.
– Так вот, солдат. Ты, как я говорю, хорошо держишься. Прошел проверку. Тот-то, Филька-то ваш, еще тогда, во время процедуры истерику закатил. Он, наверное, не рассказывал… – Филька не рассказывал, но Андрей и так это знал. Понял, еще когда увидел его после процедуры. – А ты только побледнел, – продолжил капитан. – Пойдешь к нам?
Андрей снова не понял вопроса.
Капитан сидел с кривой усмешкой на губах и пристально смотрел на Андрея, а тот все пытался понять, что значит это «пойдешь к нам?» Он даже не был уверен, что это был вопрос. А если, все-таки, вопрос, он не понимал, что будет значить его ответ.
В конце концов, он просто кивнул.