Déjà vu

Комната завалена хламом. Пробираясь между поломанными стульями, то и дело натыкаюсь на них. Под ногами трещит стеклянная мишура, хрустят обломки масок из папье-маше, гремят фольговые звёзды. Иногда подошва тонет в какой-нибудь старой подушке, и из неё фонтанчиком взметается грязный пух.

Обшарпанный аппарат с пудовой чёрной гантелью-трубкой ежесекундно рискует свалиться с колченогого стула. Сиденье стула, обитое чёрным лоснящимся дерматином, располосовано перочинным ножом. Кажется, это сделал я много лет назад. Из разреза, как застывший дымок, выступают серые волокна.

Открываю дверь и уже заношу ногу, чтобы пройти в соседнюю комнату, но что-то останавливает меня. В самом верху грудной клетки, у горла, трепещет ожидание какого-то скорого события. Отпускаю голову. Она как магнитная стрелка поворачивается к телефону. «Дррюуу»… «Дррюуу» — начинает звонить он безразлично и разочарованно. Если бы я помедлил ещё, я бы понял, кто звонит. Но с каждым звонком аппарат съезжает всё ближе к краю стула, и я бросаюсь наперерез, больно сшибая коленки. Телефон всё равно успевает упасть, но трубка и крышка корпуса уже у меня в руках, и он повисает на чудом не оборвавшихся при этом тонких проводках – зелёном и красном.

— Пр…вет! – хрипит в подломанной трубке голос человека, непоколебимо уверенного в том, что все обязаны узнавать его по голосу при любых обстоятельствах.
— Привет, Фортунатов, — отвечаю я, потирая ушибленную коленку. – Что это с тобой вдруг?

За свою жизнь мне доводилось произносить эту фамилию, наверное, несколько сотен раз. Но сегодня она звучит как-то по-особенному. Словно в ней послышалось нечто давным-давно знакомое, но забытое. Напрягаюсь, чтобы вспомнить, но чем сильнее, тем дальше ускользает оно от меня – словно монетка, которую пытаешься подцепить через форточку проволочной петлей Нарастающее раздражение сменяется стойким чувством беспокойства. Я ясно вижу, что должен что-то предпринять – иначе не отделаться. Но что же?.. Я даже оглядываюсь по сторонам, как будто оно может прятаться где-то здесь. Но захламлённая комната не даёт ответа.

— Да во… Решил попрове… Ты …вой, …жище?

«Вой», «вой». Если уж я остался живым, когда ты бросил меня среди ночи в сломавшейся машине на зимней дороге, а сам ускакал на редкой как счастье попутке и спокойно завалился в тёплую постельку. Помнишь?

— А я вот сменился, …маю: …ай позвоню. На ры…лку хочешь?

Ужасно хочется на рыбалку. А ты, стало быть, сменился. А помнишь, как ты как ни в чём не бывало пришёл сменить меня с дежурства, когда переходили на зимнее время? И я отдежурил вместо 24-х двадцать пять часов. Я бы по-дружески поделил этот час пополам. Но ты об этом даже не подумал.

— Почему ты звонишь на этот телефон?
— Я …нил по гор…хрр…му. Тебя нет. По мобиль… не от…чаешь. Попроб…хрр… сюда.

Я вынул мобильный. Так и есть: сдох. Так вот почему до сих пор никто не позвонил мне с работы!

— А мой ап…рат ещё действует?

«Мой аппарат»?.. А-а, правда. Это ведь ты удружил мне эту рухлядь, ещё в пору дефицита. Мог бы уже и не действовать, не подоспей я вовремя.

— Та… …ак насч… хрр …балки?
— С удовольствием!

Обожаю рыбалку. И конечно, поеду с тобой, Фортунатов, Хоть ты и напялишь на себя единственный спасательный жилет. И заберёшь потом себе самую завидную рыбу. И ни разу не предложишь сменить меня на вёслах.

Улицы залиты солнцем. Они завалены по краям цветочными клумбами и торговым мусором возле палаток. Мусор такой же пёстрый, как и клумбы, и если не вглядываться, то и не различишь, где что. Разноодетая толпа хаотично движется в облаке нагретого асфальта, разлитых напитков и женского пота. Машины, расписанные рекламой, плывут в пробках медленно и величественно, как караван разукрашенных слонов. Рабочие в ярких одеждах, рассевшись по столбам, громко перекрикиваются и размахивают руками, словно приветствуя и друг друга, и машины, и толпу, и весь белый свет. Откуда-то гремит бравурная музыка, раздаются залихватские звонки, похожие на звон бубенчиков. Всё вокруг до странности напоминает бушующее безумие карнавала.

Секретарша Леся стоит у шкафа, перебирая папки. Беру её за обтянутую скользким шёлком ягодицу — единственная привилегия, оставшаяся мне в компенсацию за то, что она бросила меня, сделавшись женой Фортунатова.

— Монтрезо-орский! – укоризненно тянет она, не отрываясь, впрочем, от своего занятия.
— Что там шеф? – спрашиваю я, в то время как память ладони погружает в те времена, когда мы ещё были вместе. – Интересовался ли мной?
— У Лукрезина… целый день… переговоры… делегация… из… Ка-на-ады, — рассеянно бормочет она, не поднимая глаз от перелистываемых ею бумаг.

С таким же успехом я мог бы сжимать теннисный мячик.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — говорю я, отпуская её задницу.

Она ведёт головой, отвечая то ли мне, то ли читаемым строкам.

— У меня как раз мероприятие. Рыбалка.
— Угу.
— С Фортунатовым.
— Значит… ужин… можно… не готовить, — бормочет она себе под нос.
— Завтрак тоже, — говорю я и выкатываюсь на нещадно солнечную улицу.


— Лукрезин! Ха-ха-ха! Да он не отличит подузя от налима.

Разводясь со мной, Леся сделала всё наоборот: оставила мне квартиру, а машину забрала. И Фортунатов гоняет её теперь как свою.

На часовом ремешке у него какой-то дурацкий брелок. Когда он переключает передачу, брелок звенит как тысяча бубенцов. Этот звон снова поднимает во мне чувство беспокойства от чего-то невыполненного, что непременно должно быть сделано. Оно отравляет весь кайф от езды по хорошей, только что отремонтированной дороге и не даёт отдаться созерцанию динамично изменяющегося пейзажа.

Очень хочется пива. Но водитель-то не может себе этого позволить, и я как человек деликатный, вздохнув, отказываю себе в удовольствии.

— А мне советовали порыбачить с ним. Кто-то рассказывал, что у него есть свои хорошие места.
— Ой, не смеши меня. Какие там места! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!

Должно быть, он так же смеялся надо мной, когда впервые оказался в лесиной постели.

— Единственное, на что сгодился бы этот Лукрезин, — так это на то, чтобы отчистить котёл после ухи. И то я не уверен, что он справился бы с этим делом.

Я пожал плечами.

— Но мне рассказывали мужики, что он порядочный рыбак.
— Да какие у вас там мужики!

Он машет рукой, и бубенчики заливаются каким-то особенно противным звоном.

— Знаешь, куда ведёт эта дорога? – неожиданно указывает он на приближающийся поворот.

Я этого не знаю.

— Я покажу тебе, — говорит он, сворачивая. – Это к тому же морю, только с другой стороны.

Через несколько минут впереди начинает блистать полоска воды. Подъехав к самой кромке, мы выходим из машины и спускаемся по отлого лежащим бетонным плитам.

— Ну, и что это за место? – от нечего делать спрашиваю я.
— Зимой тут устраивали иордань, — говорит он. Ты купаешься на Крещение?

Я не купаюсь.

— Слабак,

Присев на корточки, он зачерпывает воды и плещет себе в лицо.

— А мы с Леськой в этом году… У-ух!

Не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь проявляла такие склонности.

— А потом…

Он сладко прищуривается, будто от яркого света.

— Машина у неё хорошая. Просторная. Правда ведь? И печка замечательная, а?

Это его манера: задавать вопросы, не ожидая ответа.

— Вообрази: кругом мороз, а мы такие жаркие, кр-расные! А?

Он выставляет руки, словно сжимая в объятиях Леську, и мы оба вдруг отчётливо видим её перед собой голую — он с вожделением, я просто так.

— И куда это мы теперь? – интересуюсь я, увидев, что он свернул на просёлок.
— Во-он к тем горам, — подбородком указывает он. – Покажу тебе пещеру Салавата. Небось, не видел никогда?
— Не видал, — соглашаюсь я. – Слышал, что есть такая.
— «Слы-ышал», — ухмыляется он. Слушай, а Леська была права: зачем тебе машина.

Я и сам всё время об этом думал.

— Да и Леська сама тебе ни к чему. Ты её, небось, и не мог как следует.

Вопрос, вообще-то… Честно пытаюсь припомнить: мог или не мог. Чёрт его знает!

— Только я могу! – продолжает он.

Интересно, в чём именно он уверен сейчас: что это чистая правда или что ему удалось соорудить удачную шутку. Тоже вопрос…

Вход в пещеру представляет из себя такую узкую щель, что в него приходится вползать. Но внутри довольно просторно. Вдоволь насладившись прохладой, включаем фонари и видим неровные влажные стены, такой же потолок и туннель, уходящий вниз и вправо. Фортунатов подходит к нему и едва не теряет равновесие.

— Лёд! – восклицает он с какой-то мальчишеской радостью. — Как классно!

Он присаживается на корточки и, быстро заскользив вниз, скрывается за поворотом. Повинуясь такому же детскому восторгу, я ступаю на лёд и едва оттолкнувшись, чтобы последовать за приятелем, чувствую, как что-то внутри заставляет меня затормозить, уцепившись за выступ.

Хотя и с трудом, но мне удаётся выкарабкаться назад. Сердце бешено колотится, а в волосах гуляет ужас от сознания того, что могло случиться, не остановись я вовремя. Я прислушиваюсь, но вокруг царит тишина. Выключив свой фонарь, вглядываюсь в темноту и не вижу ничего кроме тусклого отсвета, что проникает сюда со стороны входа.

— Эге-ге-ге-эй! – раздаётся наконец где-то внизу так тихо, что я вполне мог бы и не услышать. Я и не слышу ничего. На секунду вспыхивает шальная мысль, но тут же гаснет, не успевая произвести никаких разрушений.
— Эге-ге-ге-эй! – кое-как слышится ещё раз.

Я выползаю из пещеры. В конце концов, не в каменном веке живём. Если что-то нужно, никто не мешает воспользоваться мобильным.

После пещерной сырости летнее солнце воспринимается как дар божий. Отряхиваю с одежды что-то белое, что слоем лежало на стенах пещеры. «Селитра», — лезет в голову какая-то чушь. При чём тут селитра!

С наслаждением вытягиваюсь на тёплой траве. Надо мной движется небо, глубокое и свободное. Давным-давно замечено: чтобы увидеть небо, недостаточно просто поднять голову. Надо лечь вот так, на спину, подложив под затылок руки. И тогда можно даже не смотреть. Достаточно просто держать открытыми глаза. Оно само вольётся в тебя и заполнит до краёв ощущением высокого, хоть до конца и неясного смысла, безмятежности и бесконечности существования. Вот он, мой долгожданный комфорт. Я лежу, заполненный небом, и впитываю энергию солнца, которое в городе сейчас – адский жар, а здесь оно – райский свет. Я купаюсь в море его тепла. А Фортунатов там, в темнице, куда сам себя заточил. Вот уж действительно: самонадеянность – оборотная сторона тупости.

(продолжение — по требованию)