Вахта памяти

Война. Есть в этом что-то геройское и звучное, но для меня война – спекшаяся кровь на твоих руках, трупы, болезни, гниль, голод, смерть за смертью, разорванные части тела, холод, вши, тяжелые носилки с ранеными, стоны, крики и боль, много-много настоящей нестерпимой боли.
Я, мой младший брат и родители жили в Москве на Пятницком переулке. Отношения в семье были теплые, приятные, исключая те моменты, когда мне доводилось в очередной раз стать причиной беспорядка в квартире. Мама говорила, что я слабая, ленивая, но я была просто любопытной, задавала слишком много вопросов. Я совершенно не любила домашние заботы, но любила писать. Я не понимала, почему мама запрещала мне писать. Я любила читать. Потом поняла, почему нельзя было читать то, что мне хотелось. Помню, как мой лучший друг, Коля Евстигнеев, принес мне книгу и кивал в ее сторону, смотря на меня хитрым, ехидным взглядом, намекая, что: «Посмотри, да я бунтарь». Под невпечатляющей обложкой Карло Коллоди «Приключения Пиноккио. Иллюстрации Марайа», была книга «Приключения Робинзона Крузо». Я не была в восторге от нее, но мурашки по коже, от осознания того, что мы вместе пошли против закона, восполняли этот восторг. Я любила Колю, я любила бунтарей и идиотов. Жаль, он так и не узнал. Или узнал. Он ведь был умнее.
Помимо нас в квартире жило еще три семьи. Все двери были распахнуты настежь, как и окна, которые не закрывались даже суровыми зимними ночами. Жили дружно. Помню, как все четыре семьи собирались за круглым столом, попивая горячий чай, у большой черной тарелки. Большой черной тарелкой звалось наше радио, обтянутое прочной черной бумагой на какой-то побитой жизнью подставке. Я оканчивала первый курс Московского медицинского училища. Быть медиком тогда было почетно, а потому училась я с особым усердием. В воскресенье 22 июня 1941 года я собиралась готовиться к очередному экзамену, пока голос Молотова из той самой черной тарелки не сообщил нам о начале войны. Экзамен так и не отменили.
Мы с братом как безумные радовались грядущим боям. Я рвалась на фронт, не сознавая, что ждет меня там. Мне казалось, что пусть так, но я должна глотнуть хоть каплю воли. Мне было восемнадцать, брату шестнадцать. Мы записались на курсы по подготовке снайперов. Его взяли охотно, а вот со мной были проблемы. Не хотели брать девчонок.
Наши навыки юных бойцов пригодились, когда пришли немцы. Той осенью я поняла, что мое начало медицинской профессии не принесло мне ничего полезного, либо я просто дура. Я затыкала прыскавшую мне в лицо кровь с ноги моего отца тканевым пакетом, пока он лежал в грязной канаве, дожидаясь помощи. Отец погиб в той же канаве. В 39 лет.
В ночь перед бомбежкой я не погибла лишь потому, что как влюбленная простушка еще с вечера побежала до Коли, думала, может, увижу еще разок, улыбнусь, дотронусь. От нашего Пятницкого переулка в ту ночь осталось лишь название, как и имена трех семей, что жили там, как имена моей семьи. Вот и яркий пример того, как и в самом деле, любовь может спасти жизнь: ты как простушка мчишь к нему с признанием, а получается, что чувства могут сохранить в целости твое физическое воплощение. В ту ночь, что я провела с ним у его дома, началась первая бомбежка. Когда я возвращалась домой, меня лишь немного зацепило. Это была очень длинная, холодная и мучительная ночь. Я помню, как осколки тяжелого раскаленного металла точечно прожгли мою кожу. Мне казалось, что это худшее, что я способна почувствовать и что больнее этих ожогов уже ничего не будет, но когда я поднялась на ноги и увидела свой дом, тот момент, тот момент был самым худшим. Сгорело все, что было мне дорого, обвалились стены. Сложно сказать, что было во мне тогда. Боль, страх, ненависть, я была совершенно обезвожена и, наверное, не могла ничего чувствовать. Я и подумать не могла, что ужас, который мы можем испытывать внутри себя, подпитывается таким ужасным запахом. Мама сказала бы, что я слабая, но я просто любила задавать вопросы, как и тогда, стоя на обугленных останках своей семьи и стен родного дома, я думала скорее о том, почему этот мир так жесток, почему этот поганый летчик, как трусливая крыса, среди ночи разрушил мне жизнь. Что я сделала ему? За что он мне отомстил? В моей душе не было того жгучего патриотизма, когда я была готова взять хоть лопату и от безумия идти с ней на немцев. Я видела людей. Я видела грех. Я видела тех, кто обречен. Я видела тех, кто не думает, что делает, а делает лишь потому, что нужно. Я не хотела быть частью этого, я хотела быть человеком. Я хотела признаться Коле в любви, хотела построить семью, хотела вместе с ним красть запрещенные книги и в безумии остроты ощущений ожидать наказания. Я хотела окончить училище, хотела лечить людей не тканевым пакетом, а так, чтобы наверняка. Я хотела детей, трех мальчиков и девочку, желательно, чтобы девочка была младше и собаку, не знаю, где бы я ее держала, но я хотела собаку. Я хотела обычной счастливой жизни, но вместо снега той осенью на меня падал пепел. Остаток ночи я провела дома. Я лежала на его обугленных стенах и мечтала о смерти.
Мы с Колей ходили в Подмосковье рыть окопы и противотанковые рвы, потом записались в дивизии народного ополчения. Когда нам на помощь пришла зима, мы взяли оружие, а не лопаты и шли прямо в бой. Война и жизненный опыт сделали из меня бабулю с саркастическим огоньком внутри, но ехидничать и высмеивать людей за их незнание я не могла, и когда мне задавали что-то вроде: «Как Вы можете помнить количество убитых?», я просто отвечаю с каплей загадочности: «Я до сих пор помню, как убиваю каждого из них. Я не вела подсчет, это просто откладывается в памяти и как бы ты не хотел перестать считать, от этого некуда не денешься». Эти заученные с годами фразы. Что я еще могу им сказать? Это правда, но я чувствую себя очень нелепо, когда рассказываю об этом кому-то. Возможно, я дожила до стадии бабули только потому, что временами любую жизненную дрянь обращала в шутку.
Я думала, что как только битва за столицу окончится, а дело шло к тому, мы с Колей могли бы обосноваться в его доме и помаленьку начать строить жизнь и быт заново. Я как-то не брала в расчет, что его заберут воевать дальше, мне казалось, что Москвой все и кончится, но забрали бы его или нет, мы уже не узнаем. Зимой 1942 года мы выгнали немцев из Москвы. Это стало настоящим счастьем, но мое счастье не узнало о моих девичьих планах. Тогда я решила оставить мысли об обычной жизни и направилась в самую гущу событий.
Меня направили на Северо-Западный фронт. Я то ли хотела надышаться свежим воздухом перед смертью, то ли просто терять уже было нечего, но я как обезумевшая кидалась под каждую пулю в надежде покончить с этим миром наконец-таки. Мне кажется, в этом и заключался боевой дух: уже просто нет смысла жить дальше, внутри то ли тошнота, то ли ком сидит, ты уже ничего не соображаешь. Какой там боевой дух, когда ты просто становишься пушечным мясом и сделаешь все, чтобы следующая пуля точно оказалась твоей. Кажется, что все потеряно, и что эта жизнь уже не принесет ничего хорошего. Ради чего мне было жить? Ради кого мне было возвращаться живой? Тогда я была готова отдать жизнь со всеми ее прелестями безоговорочно, просто потому что она была пустой и больше мне ненужной. Я убивала с особой жестокостью, слишком уж много во мне было боли и ярости, я ненавидела их всех, и все они были причиной моих мучений. Ты можешь вылечить больную ногу или уснуть от болевого шока, но угомонить свою искалеченную психику гораздо сложнее. Может, героизм и существует, но я слабая, мама была права. Я даже убить себя не сумела.
Нас было много девчонок. Я часто думала, как они оказались здесь, но мы о таком не говорили. Мы пели песни ночами, визжали голые ночью в реке, улыбались солдатам, на мгновенья становились настоящими кокетками. Когда забываешь о плохом, на мгновенье становишься тем, кем был в свое самое счастливое время, но «Приключения Робинзона Крузо» в моем испачканном кровью, потом и грязью рюкзаке, никогда не позволяли мне потерять память. Мы были девочками ночью, но днем мы были убийцами и грешницами иными словами героями-защитниками, и каждый убитый немец до сих пор стоит рядом со мной, не давая покоя ни днем, ни ночью. Когда убиваешь неоднократно, это становится обычным делом, и уже не задумываешься о том, что убил такого же человека, как и ты сам, кто стал лишь жертвой суровых обстоятельств, начинаешь воспринимать врага как жертву, как свинью на убой, от того то война и страшнее: мир искажается, люди не кажутся людьми, и каким бы ты героем не стал, первое звание — наемный задаром палач. Бывали моменты, когда девчонок забирали и выкидывали их тела на Старорусские поля. Нам приходилось отстаивать честь в прямом смысле слова, но мертвые девчонки на холодном поле, видимо, ее не защитили.
Эти поля. Эти мертвые поля, на которых не видно чистого куска земли. Оторванные части тела, трупы, разорвавшиеся снаряды, запах, этот запах смерти и ада, спекшийся, теплый запах только что пролитой крови. У нас не было времени хоронить, мы стаскивали тела в вырытые снарядами окопы, чтобы не тратить силы на то, чтобы копать специально. Неужели и мое место в таком окопе?..
Через месяц моего фронта под Старой Руссой, моя пуля все же меня настигла. Это была не пуля, осколок проткнул насквозь мой бок и обжег половину моего еще молодого тела. Я не чувствовала боли, я не слышала криков. Я лежала и просто смотрела на небо, думала, конец ли это или же еще повоюю.
Со своим предсмертным ранением я слегла в госпиталь на тяжелые два года бездействия. Я ничего не делала, ничего не понимала. Я жила с какой-то нескончаемой тоской внутри. Я не могла помочь ни себе, ни семье, которой нет, ни стране. Когда мне стало легче, я решила, что мне пора хоть как-то использовать свой единственный курс медицинского училища и начала помогать раненым. Очень странное явление, учитывая то, что я оказалась там случайно. Это пришло само. Вроде как любые события в жизни мы продумываем, осмысляем, готовимся к ним, а тут я просто встала и сделала перевязку. Я не думала что-то наподобие: «Класс, да я медсестра». Молча, без афиш. Пустоте внутри меня было не до того, чтобы обдумывать свои действия, и я так перевязывала и перевязывала вплоть до самого Дня Победы. В госпитале я встретила своего будущего мужа. Мы поженились в августе 1947 и уехали в Тулу, в его неразрушенный дом, к его еще живой матери. Войне, видимо, было мало, забрать у меня все самое родное, так она еще и забрала у меня возможность стать матерью. Мы усыновили трех мальчиков и девчушку. Когда-нибудь, я расскажу им о том, что такое война и покажу сморщенную часть моего тела.
Сейчас мы всей семьей ходим на парад каждый год. Все плачут и благодарят. Я тоже плачу. Я плачу не только на параде.
А я ведь до сих пор не знаю, что такое война. Есть четкое представления для нас, для тех, кто должен воевать, но что в общем смысле есть война? Что в ней такого, что столько крови вытекает прежде срока? Страшно не само противостояние. Страшно то, что это противостояние вышло за рамки человечности. Не страшно то, что воюют стаи волков, но что воюют люди — предел того, что зовётся страхом. Страшно, что не нашлось слов, причин и смелости, чтобы предотвратить войну в зародыше. Тогда, когда ещё не умерли миллионы, когда мы могли просто жить и развиваться по течению. Не по причине войны, а просто потому, что сама жизнь и должна идти лишь такими шагами.
И быть может, в масштабах моей родины и всего мира, мы победили, каждую ночь я боюсь закрывать глаза. Я боюсь того, о какой боли напомнит в следующем сне мне моя безумная теперь голова. Боюсь смотреть новости и слушать радио, боюсь заявления о войне, что могу услышать ещё раз. Мы победили. Все позади. Я повторяю это снова и снова уже не один десяток лет.
И теперь, когда мы живем в мире, когда уже не должно быть страшно, как объяснить своей надломленной психике и навсегда искалеченной душе, что больше мне не стоит бояться? Видимо, на войне нет победителей. Нет выигравших и проигравших. Есть выжившие. С нескончаемой войной внутри меня между страхом и счастливой жизнью, я заявляю, что выжила.