Жить вопреки

Надо жить! Можно потерять дорогое, но, не сдавшись судьбе, обязательно преодолеть боль. Можно вдруг растеряться, запнуться, не туда пойти… Но надо верить в то, что есть продолжение всему, что поможет не заблудиться в жизни. Продолжение всему — как награда и оценка силы духа человека, его стремления к пониманию главной истины. Надо жить — чтобы всё продолжалось!

***
По просёлочной, еле видной дороге, с восточной стороны, через околки, шёл к селу человек. Был он несомненно пьян, потому как, не попадая в частые изгибы, проскакивал повороты и, упираясь вдруг в шершавые берёзы, удивлялся этому. Но, приобняв для устойчивости очередную преграду, обернувшись, определялся с ошибкой и, вдыхая с шумом воздуха и немного оттолкнувшись, упорно полушёл-полубежал в нужную сторону. Выйдя на дорогу пытался немного сбавить «обороты», смешно и неуклюже выставляя вперёд поочерёдно ноги и тормозя, отчего шаг его по дороге напоминал ход стреноженной лошади. Добравшись таким образом до околка, он решил сесть, для чего заранее расшиперил руки и, как ему казалось, стал плавно клониться лицом вниз. Но, не рассчитав из-за невысокой травы расстояние до земли, вхолостую ткнув руками по распустившимся цветочкам, неуклюже грузно упал, ёкнув всем организмом. Шевельнулся, вытаскивая из-под тяжёлого тела руку, и, приладив её под голову, моментально уснул…
Проснулся он ночью. Луна, маскируясь под солнце, заполнила весь мир жёлто-серым, каким-то матовым, испуганным светом. Все предметы, удалённые на несколько метров, теряли узнаваемость и притворялись, кто чем мог.
Вот неожиданно, немного в стороне, вздохнула вдруг огромная корова и, шумно фыркнув, захрустела свежими пучками плотно прорастающей повсюду травы. Серебряная трава колыхнулась, тронутая уже тёплым ветром, и пошла неудержимой волной, немного пенясь, разросшимся выше борщевиком.
Парень встал и, прижавшись ладонями и лицом к берёзе, замер, чувствуя организмом живую мощь дерева, слыша утробное длинное дыхание, шум хода сока-крови и скрип, именно скрип её деревянного сердца.
— Да как же теперь, а?.. Скажи, прошу, научи, как мочь дальше, как в мир смотреть виновному мне? Дай понятия, мать берёзовая, не брось, как все!.. — он затряс сильными плечами и с протягом, по-мужицки, выдавил в плаче, — и… эээхх…
… Ночь прошла, наступал новый день!
***
Егор был на четыре года старше брата. И первое, что в своей жизни почему-то помнил Григорий, это огромные глаза брата, смотрящие, как он, Гриша, сосёт крепкую ещё грудь сорокалетней матери. Вот помнил и всё! Много лет спустя он сказал об этом Егору, и тот, как обычно подумав, ответил: «Да просто ревновал, наверное. Она же сначала моя была, и я это знал…»
Егор был изначально худой и мосластый, потому с детства бабка, приезжающая к ним раз в году откуда-то из-под Орловщины, прозвала его Верста, что было не обидно, так как фамилия у них была Верстовы. А может — Вёрстовы, никто не разбирался тогда, но точек в паспорте отца уже не было. Гришка был поменьше, но такой бедовый, что к пяти годам давал фору уже пацанатому Егору, выматывая его своими, совсем не детскими, осмысленными попытками всё сделать и во всём разобраться.
Придя в первый класс, и отсидев вертя головой весь урок, на второй он ушёл к брату. Увести его обратно не смогли ни Егор, ни его одноклассники, хотя уговаривали на все лады, обещая что угодно. Пришедшей же учительнице, доброй женщине со строгими глазами, он, не сдерживая слёз, стал совершенно серьёзно объяснять:
— Мне же там неинтересно, знаешь? — он выставлял руку с открытой вверх мягкой, детской ладонью и, насупив брови, убедительно продолжал, — они до десяти не умеют считать и буквы не знают!
— А ты знаешь? — учительница еле сдерживала смех.
— Я знаю и могу, — он ловко соскочил с сидения и, подбежав к доске, схватил мелок и довольно умело, полупечатно написал, немного уползая вверх: «Мама моет раму. Рама заблестнела».
Теперь засмеялся уже весь класс. Ребятишки зашумели восхищённо, но учительница прервала их, стуча указкой о стол.
— Ты, конечно же, молодец, Гриша, и пишешь красиво. Но вот ошибки делаешь грубые, поэтому придётся тебе годик проучиться со своим классом. Но чтобы тебе было не скучно на уроках, я попрошу всех учителей назначить тебя помощником по успеваемости. И тебе нужно будет не только учиться самому, но и помогать учиться детям. Это очень ответственно и важно для нас! Согласен?
Маленький пацан минуту морщил лоб и наконец произнёс: «Согласен!»
Его, успокоившегося, отвели в класс, где он с достоинством сел на первую парту. Так Гришка с детства «зачекерил» за собой первое место.
Егор же учился как все, не больше и не меньше. А отучившись девять классов, как и все устроился работать в процветающий тогда совхоз, состоявший из трёх отделений — из двух отдельно стоящих деревень и одного большого села.
***
… Прошло много лет. Лет, во время которых Россию пытались поставить на колени и почти этого добились. Время, когда всё вставало с ног на голову, когда менялись понятия, приоритеты, ценности и история… Время, когда любой мог всё предыдущее поставить под сомнение, когда целым народам, жившим раньше рядом и вместе, стало тесно, и целые нации, поверив этому сомневающемуся, вдруг шли за ним!.. Время, о котором наши потомки ещё скажут своё слово…
***
Гришка окончил школу хорошо, но в отличие от брата жить в деревне не захотел. Город со своими туманными возможностями увлёк его и заставил покориться. Недолго думая, он отучился на водителя и, помыкавшись немного от недостатка лет, всё же устроился в какой-то кооператив, в один из прораставших в то время тысячами. В армию не взяли. Оказалось, у него какой-то нерв застужен. И хотя нервов множество, единственный застуженный выпал очень важным. Ещё через год познакомился с девушкой и, сняв квартиру, стали жить вместе. Делов-то, все так живут!
Егор, к этому времени отслужив в стройбате и поднаторев в строительстве, жил в деревне, в доме стареющих уже родителей, и работал на стройке с трудом выживающего ещё совхоза.
Жена была, но пожив с ним немного, «сплыла», оставив после себя только свадебные фото и несколько платьев, за которыми обещала заехать потом, как-нибудь…
Жили спокойно, в «один карман», как говорят люди, только однажды, поздней осенью, неожиданно заболел отец. Егору он сознался, что застудил спину, уснув под копной, когда в октябре вывозили сено с покоса: «Веришь — нет? Уснул здоровым, а проснулся — словно кирпичом по пояснице… Ни идти, ни стоять вдруг не могу — тяжело и больно…»
Он месяц терпел, прогревая поясницу в бане, «как деды», растирая её всякими зловонными мазями на ночь, но ничего не помогало. Когда, наконец, всем народом уговорили поехать в город, в больницу, оказалось поздно. Застуженные почки отказали совсем. Сильный и здоровый отец за две недели превратился в сухого, трясущегося старичка, перестал есть и болезненно периодически вскрикивал, прикрывая от боли глаза.
Гришку вызвонили из города и ждали его к выходным. Он почему-то не верил, что с отцом что-то серьёзное, надеясь на то, что сильный батя дождётся его и они ещё погуляют…
В пятницу утром Егора, зашедшего попроведать, отец заставил присесть на кровать. Он нашёл его руку и держа её своей холодной и влажной, неузнаваемо слабой для Егора, с перерывами заговорил:
— Ты, сына, проще, понятнее живёшь. В тебе суть видна… а Гришка… Не брось его, помоги, притяни как-то… Город его съест совсем, а тут, можа, выживит с тобой и матерью…
По впалым щекам отца пробежали полоски слёз, он, закрыв глаза, легонько мотал головой, пытаясь стряхнуть слезинки, но они зацепились за седую щетину и висели на ней тёмными каплями…
— Ох и страшно мне, сын, ох и страшно… Сердце холодеет, как льдом. Ведь и что на земле творится, и люди, как звери, оскалились… Не брось его, обещай?
Егор, погладив его по руке и сам еле сдерживая слёзы, обещал. Отец, слабея, вдруг зевнул и уже, не открывая глаз, шептал:
— Пускай у вас на глазах живёт. А меня тута определи. Здесь теперь земля моя, первый я тут из Верстовых лягу, а значит и ваша… Родина теперь… Понял? Ну, ступай с Богом!
В ночь отец их умер, не закричав от боли, чтобы никому не мешать спать…
***
Похороны — это почти единственный предлог, на который ещё откликается родня и знакомые. К покойному идут, скорее всего, чтобы удостовериться в его смерти. Ведь это он, тот самый, который как-то его обидел, не додал или даже обманул! Или наоборот, тот, который помог, выручил, подставил плечо. Но идут и те, кого обидел покойный, и те, кому помог. А собраться в скорбный час родне — Бог велел.
Гришка, отвыкший от отца и не думающий о родных в городе, увидев его на лавке чистого, со сложенными на груди руками и в сером добротном костюме, вдруг, не сдержавшись, заплакал. Люди, стоявшие вокруг, замолчали, ожидая слов скорби сына об отце. И действительно, Гришка слёзно и коротко поплакав, положа руку на руки отца, даже для себя неожиданно сказал:
— Как же так, батя, а? Ведь совсем здоровый был… — и замолчал растерянно.
Вокруг зашелестели елейно, почти шёпотом, сразу враз и об одном: «Да, здоровье! Сегодня ещё держишь его, завтра — раз, и не знаешь, чё случилось… А уже и внутрях тянет, и в глазах ночь, и в ушах звон… Оно, правда, все под Богом… он располагает и всем владеет…»
Многие закрестились, дожёвывая губами совсем тихо: «Хосподи, прости… Царица небесная, прости и отведи. Хосподи, прости…»
И уже улыбаются потихоньку скорбящие, наверняка их услышал сегодня родитель, в доме покойного ближе до Господа!
Дальше всё как по писаному. Хоронить решили сегодня, в субботу. А что долго тянуть, да и в воскресение вроде не принято. Хотя точно никто не знал. Егор уже с утра съездил в пригород и привёз всё, что полагается в этом скорбном деле.
К часу была готова могила, и во втором часу Верстова Ивана Фёдоровича вынесли со двора, в каком он почти сорок лет был хозяин, и на дежурном газике тихо-тихо, чтобы не отстала родня, решившая идти пешком, выказывая тем самым уважение покойному, повезли на деревенский погост, находящийся в километре от деревни.
Это был последний его путь, и в первый раз не по своей воле…
***
Старый дом молчал. Он сегодня потерял хозяина, словно ослепшая лошадь поводыря, и, ещё не веря своему горю, ждал. Ждал, что вот сейчас застучат каблуками лёгкие, яловые сапоги, и он, Иван, войдёт, крепко ступая, в дом и, метнув глазами на правый угол, громко скажет: «Здравствуйте родные, вот и я!» Ведь нельзя дому, как и старой лошади, без хозяина! И лошадь, никого не узнавая слезящимися глазами, с надеждой стригёт ушами, ожидая родного, хозяйского голоса и жёстких, пахнущих хлебом, рук, обязательно похлопающих её по морде.
И дом без хозяйской, твёрдой, всё умеющей руки тоже погибнет, только не так, конечно, быстро, но неотвратимо!
Вот и молчит он, вдруг оглохший, чуть-чуть поскрипывая распрямляющимися, натоптанными за этот скорбный день половицами. Молчит и ждёт, наверное, чуда, которого, мы-то, люди, знаем, не бывает…
***
Братья сидели в просторной, довольно светлой кухне, которая во всех русских домах главная. Тут — печь-хозяйка и начало всего! И тепла, и сытости, и уюта! Посредине стол, не очень большой, на шесть человек, если не жаться. Просторные шкафы по глухой стене, а по открытой — два окна, дающие достаточно света. Жена Гришкина спала в комнате Егора, на застеленных свежих простынях. Мать в своей, не раздетая, а наоборот, в тёмном платье, разбитая за день, вздрагивающая в неспокойном сне…
Егору, уставшему сегодня до гула в теле и выпившему только сейчас на помин души, вдруг захотелось плакать. Он смотрел на Григория, сидящего напротив, вяло жующего что-то, на его большие, неспокойные руки, на пальцы, отбивающие нервный ритм по столу, и обида, вернее, непонимание, давило душу:
— Ты почему сразу не приехал? Мы же говорили тебе, что он плохой…
— А ты думаешь, это просто? Взять и сорваться, ни с кем не договорившись… Нет, не так, это не совхоз. Пока у одного отпросишься, пока другому доложишь, подмену найдёшь. А кинуть всё можно, но куда потом возвращаться… — Григорий до белой руки, сжал граненый стакан, — и не верил я, что батя так вот быстро, не верил, понимаешь?.. Он же всегда на ногах, всегда всё быстро, и никогда не болел. Другим я его не знал, вот так и вышло…
Егор, с трудом перетерпев боль в скулах от желания заплакать, открытым кулаком стирая со щёк слёзы, продолжил:
— Он просил тебя сюда переехать. И здесь поселиться. Очень просил. Боится, что ты в городе совсем пропадёшь или задохнёшься в беге бесконечном…
Егор незаметно для себя заговорил об отце, как о куда-то отлучившемся на время. Но исправляться не стал.
— И меня просит тебе помочь тут жизнь начать, и я обещал ему. Оставайся, места хватит.
Григорий поднял голову и улыбнувшись ответил:
— А я и сам хотел, правда. Давай, останусь, и мы вместе что-нибудь затеем, дело какое денежное и серьёзное, как брат?
Егор, допив глоток из стакана, встал и, уже глядя в лицо Григорию, закончил:
— Утром поговорим. Я в бане посплю, там подтоплено. Ну, а завтра порешаем обо всём серьёзно. Без водки… — он повернулся и тихо пройдя до входной двери, не хлопнув, вышел.
***
С утра всей семьёй съездили на кладбище — «покормить отца». Мать уже не убивалась, всплакнула без надрыва и, разговаривая со свежей могилой, как с мужем, что-то накрошила, положила, налила. День начала ноября народился с лёгким морозцем, пьянящим, каким-то ненасытным воздухом, словно со специально добавленным в него кислородом. Голые деревья, теперь с видимыми руками-ветками, казались худыми и замёрзшими. Трава, скомкавшись в шишки и распластавшись по земле, ждала снега. Самой ей с морозом не справиться, а снег укроет и согреет и землю, и всё, что в ней. Скоро, скоро жизнь уснёт, на всю зиму уснёт. Но ни в коем случае не умрёт, дожидаясь своего времени. Как это верно!
Дома они зашли в баню. Егор, как и отец, любящий простор, прирубил к готовой бане отца большую комнату. По стенам сбил широкие лавки, а посерёдке стол. Получился хороший предбанник, в котором даже зимой, подтопив печь, можно было спокойно ночевать. Сели друг против друга — через стол. Первым заговорил Егор:
— У тебя семья. Поэтому приезжай и живи здесь. Я на огороде себе домик постепенно срублю. А там посмотрим, что дальше.
Он, несмотря на уже серьёзный возраст, не умел долго говорить, или не мог мысли в кучу собрать… Но то, что скажет, долго и молча обдумывая ответ, было ёмко и понятно.
— Ладно, братка, я понял. Но впереди зима, поэтому приеду весной. В городе есть у меня комнатка небольшая, и если её продать, может, и дело какое начнём. В общем, ждём весны, и если мысли не изменятся, я здесь!
После обеда они уехали. Егор с плачущей матерью проводил взглядом убегающую в даль машину, закрыл ворота, помог матери подняться на крыльцо и пошёл по хозяйству.
***
Зима, если хозяин к ней хорошо подготовился, время на селе спокойное. Сытый скот в тёплых сараях, дрова запасены, в магазинах, слава богу, всего вволю, отдыхай мужик и баба! А уж праздников зимой тоже хватает, лишь бы голова не поехала в гулянках, а в похмелье не забыть ненароком истину дедовскую: «Делу время, потехе час!»
Егора люди знают как отзывчивого мужика, не отказывающего в помощи. Во многих семьях молодёжь убежала в город «за жизнью», поэтому к Егору часто обращаются одинокие, пожилые и вдовые бабки, знающие, что им «нада», или просто те, кто что-то не умеет делать. Он, не любящий сидеть без дела, с радостью помогает и плату берёт очень скромную, даже скорее символическую, чем особенно подкупает скуповатых на деньги старух. Ванька Шарашин, вечно хмельной, маленький и суетной мужик, тоже предлагающий бабкам свою помощь, но за горькую, смеясь, рассказывал мужикам:
— Позвала его Суханова бабка ясли корове поправить… Работы на полдня, если не курить! Дам, говорит, тебе, Егорушка, двести рублей, хорошо?! Он ей, не торгуясь: «Хорошо». И делает. Но он же не курит, и вообще не сидит, поэтому уже через два часа заканчивает. Бабка заволновалась, думает, лишку навелила, и давай кружить: «Ты же, милок, семячки любишь, наверное?.. Он, не отрываясь: «Люблю». «Может, я тебе семячками за работу, как?» А он, не думая: «Запросто». Она бегом домой, насыпала ему в кулёчек стакана два и суёт уже уходящему: «Вот, вот возьми! А сощёлкаешь, заходи, мне не жалко, ещё сыпну». Он уходит, кулёчком машет, а она думает: «Наверно, много дала, всё равно ведь не посмотрел даже…»
Мужики смеются и за глаза называют его дураком. В глаза нельзя, он, Егор, довольно здоровый, кто его знает…
Так и идёт зима, никуда не торопит, но и лежать не даёт!
***
Григорий за зиму звонил раза два-три. Много не разговаривал: «Как дела, здоровье, как мать?» И всё. И когда Егор, в апреле, увидел вызов от него, думал, всё как всегда, но нет — Гришка был весело-возбуждённый.
— Ну вот, братан. Всё! На выходные едем к вам, как и обещал. Комнату продал, с работы уволился, жену уговорил. Она, кстати, в положении, — он засмеялся неподдельно радостно, — долго ждали этого! Хочет, чтобы ребёнок был здоровый, этим и взял. В общем, купил я машинку, почти новая, лялька! Газ-53, самосвал в новой кабине. Приеду, увидишь. И дело нам нашёл, прямо по рукам нашим. Мы, брат, заживём скоро, увидишь. Всё, до встречи. Мать обрадуй!
Егор, закончив разговор, с удовлетворением смотрел на телефон.
«Вот теперь надо себе что-то делать. Что поделаешь, сам так решил», — он улыбнулся и, не вспомнив куда шёл, повернул домой.
В субботу, в обед, возле дома Верстовых остановилась грузовая машина, в кузове которой стоял примотанный верёвками высокий холодильник. Вокруг, накрытый палаткой, лежал ещё какой-то скарб. Гришка выскочил первый, помог выйти из машины жене, с явно видимым уже животом, и обнял плачущую мать.
— Всё, мамка, мы сюда! Домой. Будем жить и работать здесь, и детей рожать! — он, приобняв за плечи жену, погладил ей живот, — сын зреет, сын! Слышишь, мать?
Мать улыбнулась и облегчённо вздохнула:
— Вот и слава Богу! Теперь все вместе будем жить. Как я ждала этого, кто бы знал…
***
Григорий рассудил правильно, он это умел. В деревне в совхозе работы не было. Многие, точнее почти все жители рабочего возраста, ездили на работу в город. Более чем в половине домов проживали городские пенсионеры, которых переселили сюда дети. Хорошо в деревне летом! Но ведь есть и зима — поэтому нужны дрова. Но многие не то что пилить, колоть не знают как. Вот это дело и взяли на себя братья Верстовы. Вернее, не только на себя, кольщиками Григорий нанял местных мужиков, но пилили лес братья вдвоём. Продав комнату, он купил машину, три бензопилы, мощные, импортные и всё, что нужно в этом серьёзном деле. От клиентов не было отбоя. Для многих оказалось гораздо легче заплатить за дрова, чем самим ехать в лес, валить, пилить, возить, рубить. А тут отдал оговоренную сумму и всё — дрова в ограде.
Григорий, почувствовав серьёзную прибыль, вцепился в работу зубами. Он крутился, бегал за лесником, принимал заявки, ругался с рубщиками, когда те вдруг начинали лениться, пилил с Егором лес и сам же его возил. Старшой не отставал, вернее, физической работы он выполнял больше, но вся организация и бухгалтерия была только на Григории. Егор к осени первого года работы поставил на участке аккуратный сруб, купленный в кредит в лесхозе, и в зиму собирался его перекрыть крышей. Жил он ещё один, и все деньги, заработанные этим тяжёлым трудом, тратил на материал для дома. Строил сам, по вечерам, когда приезжали из леса, благо летний день долог. Да и здоровье, слава богу, пока не подводило. И только лишь от постоянного напряжения и недосыпа к осени похудел и почернел, как головёшка. Гришка был немного справней, всё же с женой жил. В сентябре у них родился сын и назвали его в честь отца — Иваном!
Так прошёл первый год их тяжёлого бизнеса. Но без труда, как говорится, не вынешь и рыбку из пруда!
***
С ранней весны следующего года Григорий завёл бухгалтерскую тетрадь. Егору, хотя тот ничего и не спрашивал, стал подробно объяснять:
— Уже звонят, заказывают. Я толкую всем, что ещё земля сырая, в лесу снег кое-где лежит… Они соглашаются, но боятся, что забуду. Вот я их в тетрадку и вношу. Примерно так мы будем по порядку работать, и знать, где поспешить, а где можно немного отдохнуть…
Но куда там! Отдыхать не получалось совсем, машина не стояла, пилы не глохли, топоры стучали. Теперь уже Григорий, если выпадал день без заказа, убедительно настаивал:
— Выписка есть, давай сегодня машину напилим, а то и две! Завтра можно будет и не лезть в лес, если какая заминка, так ведь?
Егор никогда не спорил. Да и о чём спорить — работа! Этой весной он собирался входить в дом. Лето сильно не спросит, а печь за тёплое время они знатную сладят с местным печником Колей Неволяшкой, тот обещал. Егор, заходя в дом, сразу становился хозяином, какое-то удивительное чувство поселялось в душе, какая-то заботливая радость. Пройдёшь по гулким комнатам, вдохнёшь лёгкий аромат свежего леса, и словно сказка — только тобой придуманная! А встанешь посреди, замрёшь, и слышно, как поскрипывают легонько и похрустывают встающие в пазы, отходящие от стылости, ровные брёвна стен. Весь дом живой, каждый сантиметр его огромного организма ищет своё место, которое займёт на длинное, гораздо длиннее человеческого, время!
Жалко, что совсем мало времени на работу по дому оставалось. Григорий гнал, считая, что мало работают, хотя в лесу жили почти постоянно. К тому же жена его забеременела снова, дом надо править, машину покупать обязательно легковую и ещё, ещё, ещё… Иногда он, садясь на перекуре в траву и заправляя горячие пилы, вдруг откровенничал с братом:
— Не пойму, как раньше жил? Сейчас ведь реальные деньги зарабатываю, не пью, курю редко, — он расстроенно улыбался, — а денег не хватает! То надо, то, то… И конца края не видно, да и будет ли этот край?..
Григорий раздражённо вставал, на весу заводил пилу, и как робот снова включался в работу… «У-у-у…», — только щепки летят. И так день за днём…
***
В октябре, в первых числах, возвращаясь из леса, разговорились. Егор больше отвечал, чем интересовался. Гришка же наоборот, считал, что брат мало с ним делится проблемами. Внимательно следя за грунтовой дорогой и старательно выбирая путь своей гружёной под завязку «ласточке», он говорил:
— А вот почему ты один? Дом теперь есть, деньги мал-мал имеешь, вроде не крокодил?! Тебя, скорее всего, жена бывшая сглазила, учти. Это сейчас сплошь и рядом, я-то иногда смотрю телевизор. Там все «звёзды» мучаются от этого. Дак то «звёзды», а нам, простым смертным, и подавно, наверное, внимательнее надо быть.
Егор, помолчав, с сомнением согласился:
— Наверное…
— Мя-мя, мя-мя… Ты можешь хоть раз чётко сказать: «Да» или «Нет»?
— Могу, конечно, но я же не знаю, как там у них, у «звёзд». Телевизора у меня пока нет, да и некогда…
— А я вот знаю, — Григорий заулыбался, — поехали к бабе Фене, она тебя воском поотливает, полечит, давай, правда, а?
Егор, чтобы не дразнить нервного в последнее время брата, согласился. Гришка сразу повернул к бабе Фене, старой бабке, которая была вроде и не колдунья, но что-то могла!
***
Егор сидел на старом качающемся табурете и подглядывал за колдующей бабкой, из-под закрытых по её приказу век. Она, отвернувшись от него к газовой плите, ломала тонкий кружок воска и бросала его в тёмную кастрюльку или, скорее, кружку, так как ручка была одна. В кружке шипело, легонько пощёлкивало и дымилось вкусным дымом. Потом старая взяла неширокое блюдо с водой и стала кружить им над Егоровой головой, непонятно бормоча полупустым ртом. А потом… В мозгу Егора сверкнула молния. Он крякнул от боли и болтнув головой, открыл глаза. Бабка, мокрая от опрокинутой на неё воды, уже кричала с отчаянием:
— Уходи прочь, алкаш противный, отсюда, нехристь и рожа бесстыжая! Да пусть тебя Коля Неваляшка кирпичом полечит по шее твоей нехрещёной!
Егор вылетел и, заскочив в машину, выдохнул Григорию:
— Гони!
Григорий, не поняв ситуацию, резко тронул перегруженную машину и, уже отъехав далеко, спросил:
— А что там произошло у вас, что за шум?
Егор, улыбаясь и потирая шишку на лбу, от встречи с крашеным полом, ответил:
— Да уснул я немного. Ну и упал со стула на неё вместе с тазами и воском… Наверно, ей и не понравилось. Хотя я-то пострадал больше, чуть дыру не пробил там, головой своей… И алкашом обозвала, хотя я уже вкус этот забыл… В общем — ведьма!
***
На следующий день Егор огорошил подъехавшего, как всегда утром, брата:
— Я сегодня в лес не поеду! — и заторопился, чтобы Гришка его не перебил, — хочу сегодня на остров сплавать. Там берега подмывает и много берёзок молоденьких смывает, прямо жалко. А мне к дому всё равно надо что-то посадить, чтобы не голо было вокруг. Вот я и решил… — Егор замолчал и решительно взял лопату.
Григорий вдруг с пониманием отозвался.
— Давай вместе! Вдвоём же быстрее накопаем, только потом нырнём в лес, хотя бы машинку напилим.
Егор обрадованно согласился. Они прямо на машине подъехали к воде и, сложив лопату и мешки в лодку, быстро и умело отшвартовались. До острова, раньше огромного, теперь же втрое размытого частыми штормами, проплыли быстро, по разу подменив друг друга. Григорий бывал здесь очень редко и теперь поразился, как всё изменилось по сравнению даже с прошлым годом. Раньше, когда он был совсем маленький и плавал сюда с отцом и Егором за грибами или на рыбалку, остров напоминал ему спину огромного кита, заросшую весёлым разнолесьем. Сейчас размытый, с обрывистыми берегами и упавшими вниз деревьями, он был совершенно чужим, вызывая неподдельное сожаление.
— И сколько добра пропадает, неужели никому не интересно?.. Ладно березняк, дрова в лучшем случае, но здесь же и сосны строевой гибнет тысячи кубов… Вот же беда настоящая, — Григорий расстроенно замолчал…
За час они, с трудом взобравшись на обвалившийся берег, выкопали с корнями десять красивых, почти голых уже берёзок, по пояс высотой. Егор хотел ещё, но Гришка резонно его остановил:
— Рощу что ли решил сажать? Эти приживутся — нет, надо посмотреть, а на тот год можно ещё досадить, если желание будет…
Обратно доплыли ещё быстрее, под ветер грести было весело. Перегрузили деревца в машину и подъехали к новому забору Егора. Он заранее наметил колышками места деревьев и, не отдыхая, начал копать ямки. Григорий, с удивлением для себя, ощутил какую-то заинтересованность происходящим, и глядя на брата, снявшего куртку и с азартом роющего ямку, думал: «Наверное, на тот год около своего палисада посажу штук пять. А то голое место, дом словно на пупу стоит, со всех сторон светит, и в жару тенёчка нет…»
Тут его добрые мысли прервал Долгач Лёха, желчный и всегда ищущий известную только ему правду мужик. Рулил он на своём старом мотороллере бесцельно, но обязательно надеясь кому-нибудь попортить нервы. По-другому он не мог, просто не умел… Сейчас, на радость, увидел чем-то увлечённых братьев.
— Привет, Гришаня! — он перекинул ногу и сел поперёк сидения.
«Надолго», — подумал Гришка.
— Ты чего это, как святой какой-то, фамилию не помню, в райских кущах, на берёзку шепчешь?
Гришка, правда, увлекшись, рассматривал красивую, чёрно-белую, чистую берёзку и, наверное, шептал свои мысли.
— Или решил, наконец, восполнить баланс спиленных тобой дерев? Дак, тебе теперь надо дела все бросать, не пить, не есть, бабы не обнимать и кажин день штук по двадцать садить… Можа, за месяц и успеешь немного ущерб пополнить, какой вы с братом лесам нашим нанесли, — он зло, с заметной завистью к братьям, засмеялся.
Гришка, очень не любящий Лёху, всё же понимал, что портить нервы сейчас — себе дороже. Вот встретит его где-нибудь в стороне, лучше в лесу, тогда и скажет, что накипело… Он аккуратно снял мешок с корня и, посадив деревце в подготовленную лунку, ногой её присыпал, легонько, но тщательно притоптал и залил двумя вёдрами воды.
Лёха, видя, что спорить с ним никто не желает, развернулся и, тихо выругавшись с упоминанием Мичурина, уехал.
Через час братья уже ехали в лес. Григорий, держа руль и искоса поглядывая на улыбающегося брата, думал: «Ладно он… Ну я-то, действительно, что на это купился. Берёзки! Лучше уж черёмуху посадить, всяко пользы больше». Но всё равно не винил себя, а был, скорее, даже доволен.
***
Прошла ещё одна зима. Без работы людям трудно, без работы очень скучно и страшно. Мечутся мужики в русских сёлах и деревнях, пытаясь заработать копейку. Подряжаются в разные командировки, чаще липовые, прокатывают последнее и… возвращаются битые. Плачут их жёны, недоумевают растущие дети: «Как так? Ведь вон по «ящику» говорят, всё вроде налаживается, или даже уже наладилось. А у нас нет и нет…» И злятся их отцы — мужики, пьют горькую, выгнанную из загнившего зерна, лишающую ума и сознания, и дерутся с первобытной злобой с кем ни попадя…
У Гришки в декабре родился второй сын. Радость! Но денег, накопленных за лето, маловато, приходится экономить. У Егора они давно кончились, и он нанимается к любому, кому надо помочь. Хоть дрова рубить, хоть снег чистить, хоть скот резать. И проще ему — он же один.
Григорий же, без сна ночами, думает, как и что можно сделать, чтобы поболе заработать. Но ведь не жить же в лесу, всё одно, надо и хозяйством заниматься… Он встал и, накинув фуфайку, вышел во двор. Раньше потихоньку курил в печь, сейчас вообще нельзя. И он, ощущая голыми ногами январский мороз, «травился» на улице, ругая себя за эту, ещё не изжитую слабость…
Вышел за калитку, и в тёмно-сером ночном свете посмотрел на Егоров, выделяющийся чёрным силуэтом, дом с высокой дымящейся трубой: «Вот молодец! По всей деревне его ждут. Особенно бабки, которых немало, за ним охотятся. И он везде успевает, всем помогает, всех знает. А потом ещё дома один…» Гришка задумался. Он не был у Егора с осени, сейчас конец января. «Может, уже и привёл кого, не железный же он! Завтра схожу, проведаю. А то неудобно уже, как в разных деревнях живём», — и он, удовлетворённый мыслями, но покусанный морозом, поскакал в дом, запахивая полы фуфайки…
***
Зашёл он к Егору уже поздней весной, когда земля парила, отдавая лишнюю снежную влагу небу.
У дома Егора чисто. Берёзки после зимовки стояли, как солдатики, ровно, и было видно, что они принялись, ожидая последнего какого-то толчка, чтобы враз выбросить зелёные, чуть липкие, пахнущие жизнью листики.
«Всё же насажу осенью берёз, обязательно насажу… Пускай живут», — снова подумал он.
Ворота Егор сделал знатные и настолько просто, что Григорий удивился: толстые кромлёные доски, вложенные в сваренный из железного уголка каркас, немного шлифованные, а затем покрашенные в тёмно-коричневый цвет. И красиво, и основательно, и глазу приятно. Григорий открыл глухую калитку и, войдя во двор, чуть не сел от неожиданности… На высоком, ещё без поручней, крыльце стояла Настя — женщина, или, скорее, ещё девушка, из соседнего села. Она была в лёгком домашнем халате и в чёрных, блестящих, кокетливо сидящих на её голых ногах, калошах. Григория Настя хорошо знала, часто встречались в деревне, но сейчас он растерялся от неожиданности, а она, улыбнувшись, сказала:
— Здравствуйте!
— Привет!
Григорий, не отпуская калитку рукой, словно так и хотел, посмотрел вглубь двора и развязанно спросил:
— Где хозяин?
Настя, поправив рукой широкий ворот халата, улыбаясь, ответила:
— Да вы заходите, Григорий Иваныч, хозяин ещё лежит, выходной же. Немного можно и понежиться…
Григорий растерянно и глупо ещё раз посмотрел во двор и неожиданно добавил:
— А, ну пускай отдыхает… Позже зайду. Дело терпит, — и, не поворачиваясь шагнул назад, захлопнув калитку, почти бегом пошёл домой.
«Вот ты смотри, скорый! А она-то на «вы» меня, забыла, что на четыре года младше я его…»
Григорий почему-то расстроился, и даже обозлился именно на Егора, и немного на себя за растерянность.
«Ну дела! Теперь всё по-новому начнётся, если у них всё серьёзно. А может, так, на время? Хорошо бы…» — он сел на разлохмаченный временем стул, у бани, где солнышко грело намного жарче и с наслаждением закурил, забыв, что давно хотел бросить.
***
Они работали уже месяц. Заказы шли без перерыва, и это радовало обоих. Иногда просили не колотые, а чурки. Тогда, напилив и загрузив вместе, сдавать ехал один Григорий, Егор пилил ещё или убирал ветки. Так было проще и быстрее для братьев. Но и когда набивали машину колотьем, Егор работал в лесу, Григорий же мотался по всей округе. Ближе к вечеру обязательно приезжал и ещё грузили, но уже на раскол.
На этот раз, загрузив последнюю машину и подъезжая к деревне, Егор попросил:
— Давай эту машину бабке Зайцевой свалим. Она просила слёзно.
— Давай свалим, а по деньгам как?
Егор, помолчав, назвал сумму.
— А почему настолько дешевле? — вскинулся Григорий.
— Ну она же бабка, пенсия-то не очень. И вроде как не чужая, с детства знаем.
Григорий закрыл на секунду глаза, пересиливая нахлынувшую злость, и тихо, но нервно заговорил:
— А дочка её где? Не знаешь? Начальница бухгалтерии какой-то шарашки. Думаешь, не хватает? А внук любимый где? Ах, так он же полицейский, наверно, тоже не хватает?! Но, может, ты видел, на какой он машине осенью за картошкой приезжает? Та машина у нищего полицейского пять моих машин стоит, понял? И в то пузо, какое у него, за раз три литра пива влезет, а ты в своё кружку пол-литровую не вгонишь сразу, рёбра помешают… Поэтому платить будет, как все, или не повезу вообще, — Григорий, покраснев, нервно закурил и, закашлявшись, с матом выбросил сигарету в окно.
— Мы работаем, а не подаяния собираем! Ты это лучше многих знаешь…
Егор сидел, молча склонив голову, и когда Григорий проорался, тихо сказал:
— Не кричи зря, свою половину ты получишь, ну а со мной она после рассчитается…
— Дурак, — заключил Григорий и повернул к дому бабки Зайцевой.
***
Григорий всё больше и больше недопонимал Егора. Какая-то сердобольность, глупая и давно людьми в себе изжитая, сидела ещё в нём и постоянно вмешивалась в их с Григорием дела. Правда же, то той бабке надо помочь, то те старики очень скромно живут, или Дарья-брошенка с двумя детьми… Гришкину долю он всегда отдавал сполна, но сколько оставалось ему, Гришка не знал. Однажды он опять не вытерпел:
— Послушай, ты зачем мне бизнес портишь. Уже все в деревне, зная твои скидки, к тебе обращаются. Ты не думай, это не только тебя касается, но и меня. Самому не надоело почти бесплатно работать. Тебе же ещё и жениться надо, неужели не понимаешь?
— А я уже женился, — Егор мечтательно заулыбался.
— Это на Насте, что ли? Она же почти на десять лет тебя младше, да и говорят, у неё таких, как ты…
Егор, внимательно посмотрев на брата, громко и чётко заговорил:
— Мне всё равно, что говорят, языки у людей без костей. А я сам вижу и знаю. И осенью свадьбу хотим сыграть и жить, как люди, по совести, — он замолчал и отвернулся к окну.
Гришке вдруг стало по-настоящему стыдно, словно он зашёл в чужой дом и учит хозяев жить. «Ну и пускай живут, господи! Что он мало натерпелся, может, теперь наладится? Да и она… Как просто осудить человека, но надо ли судить его за то, что он жил и живёт как умеет?..» Гришка, сжав зубы, всю дорогу молчал, а высаживая Егора, сказал:
— Прости меня, брат. Больше не услышишь плохого про неё. Но попом переставай быть, люди видят, что работа трудная, видят и понимают. А вам, — он сделал ударение на «вам», — жить!
— Хорошо, — Егор соскочил и, торопясь, пошёл домой.
***
Дело к осени. Люди, понимая, что лето заканчивается, начинают нервничать. Братьев тянут на разрыв, торопят, ругаются. Григорий, зная, что есть те, кто может подождать, хитрит, оттягивает, клятвенно заверяя, что без дров никто не останется, а сам везёт в первую очередь торопливым: «Немного подороже за спешку, годится?» — «Годится!» И слава богу!
Десятого с утра началось. Григорий злой:
— Лесник забыковал. Ругается, что горелый лес не берём. Говорит, его всё равно пилить придётся, хоть помаленьку выпиливайте…
Егор с пониманием молчал. Горелый лес точно такой же по качеству, но кора обожжённая и грязная. Дачники, у которых камины, такие дрова не любят. Но не послушаешься лесника, вообще работы лишишься…
Они быстро напилили машину и Гришка объявил:
— Мне сегодня в город, в ночь, надо с ребёнком. Поэтому поехали вывалим чурки дачнику и по домам…
Егор, всё более и более увлекающийся новой для него, уже хозяйской жизнью, рад быть дома и делать что-то такое, за что его хвалила Настя.
В дороге младший брат вспомнил:
— Ты, Егор, про машину-то не забывай, техобслуживание иногда делай. А то всё я, да я, а это наша кормилица, согласен?
— Согласен. Но я смотрю иногда, когда есть время.
— Вот сегодня и посмотри, меня не будет. А то что-то в передке постукивает противно. Дома поставлю, ты поешь и приди, хорошо?
— Хорошо…

Григорий остановил машину у огромных, приоткрытых ворот. Но ограда была так глупо огорожена, что места для разворота, не въезжая вовнутрь, не было. Напротив, за дорогой, вплотную стояли большие сосны.
Егор открыл, и Гришка, въехав во двор, остановился и пошёл навстречу толстому мужику. Улыбаясь подал руку. Хозяин небрежно тронул за пальцы мокрой, мягкой ладонью, и попёр в карьер:
— Ты зачем привёз жжёный, грязный? Мне куда такой девать, выбрасывать?
— Но ведь у вас же есть баня, в бане и сожжёте, тут грязных всего чурок пятнадцать. Я и так вам меньше, чем другим, положил, понимаю же…
Но хозяин, сквасив широкое, с тяжёлой челюстью, словно бульдожье, лицо, запричитал:
— Не надо, не надо мне этого добра. На ограде сажи насыпите, чистить потом плитку… Мне вон алкаши руками из лесу натаскают за бутылку. Уезжай, пока масла не накапал тут…
Григорий, скрипнув зубами, резко развернулся и, проскочив десять метров, запрыгнул в кабину. Егора не было. Ещё больше запсиховав, он выжал сцепление и повернул ключ. Верный газик с готовностью зарычал, Гришка, не отпуская ног со сцепления и тормоза, рывком включил заднюю и взглянув в зеркало, отпустил левую ногу. Груженый газик резко тронулся и неожиданно прыгнул передком. Григорий перенёс взгляд вперёд и увидел брата, лежащего на серой плиточной ограде…
Дико закричав, он выскочил из кабины и кинулся к нему. Егор лежал лицом вниз, на левом боку. Правая рука закинута за спину и неестественно изогнута, и виден был ребристый след переднего колеса с плиток, через тело, с полопанной кожей сквозь рваную рубаху.
Скорее всего, он услышал, как Григорий заскочил в машину, попытался вынырнуть из-под колёс, но не успел…
Григорий перевернул мягкое, как ему показалось, тело и отшатнулся. Глаза брата были открыты, но кровавые и без зрачков, и оскаленный в болезненной улыбке рот с белыми зубами и сочившейся между ними чёрной слизью…
Он упал на колени и прижал лицо Егора к груди, словно пытаясь остановить время, закричал по-волчьи, подняв голову:
— Как это, брат, ты зачем так? — и отстранив его от груди, прижался лицом к его лицу — уже сплошной кровавой маске.
Егор вдруг вздрогнул грудью и смотря невидящими глазами куда-то мимо Григория, в небо, выдохнув кровавый комок, пробулькал:
— Там палка за тягу зацепилась и стучала… Убрал… — затем вдруг обмяк и закатив один глаз, уронил голову совсем…

***
Гришка, отпустив тяжёлое вдруг тело, оглянулся по сторонам. Дальше, в ограде, стояла машина хозяина с открытыми настежь дверями и багажником. Парень вскочил и побежал к ней. Ключ торчал в замке зажигания. Он, не задумываясь, завёл её и в одно мгновение оказался около брата. Открыв заднюю дверь, аккуратно попытался поднять Егора. Тело было неимоверно тяжёлое и совершенно мягкое.
— Наехал прямо на грудь и рёбра. Всё раздавил… Тонны три, четыре… — опять, по-звериному зарычав и уже не думая, стал запихивать Егора в машину. Брат не говорил, не шевелился и только кровавая пена на губах пузырилась, давая надежду Григорию, что брат жив. Захлопнув дверцы машины, он увидел бегущего к нему хозяина. Тот размахивал руками и кричал:
— Стой, я вызвал полицию, тебя арестуют! Там чехлы новые, замараешь! — и поняв, что не догонит, упал задохнувшись и заплакал в голос…
Ближайшая больница была в соседнем селе. Григорий, постоянно глядя на брата в зеркало заднего вида, ни разу не затормозив, проехал по деревне. Уже вывернув на основную трассу и снова посмотрев на брата, увидел, что тот смотрит в зеркало и шевелит губами. Парень остановился, выскочив, снял с себя куртку и, комкая её, открыл заднюю дверь. Он, аккуратно приподняв голову, подсунул под неё куртку и снова посмотрел в лицо брата…
Господи! На него смотрели глаза, которые он запомнил ещё тридцать три года назад, когда мать прижимала его к своей груди. Глаза, полные отчаяния, безысходности, совершенно не понимающие, что случилось — и понявшие сразу всё!..
Егор обессиленно пошевелил губами и Григорий, поняв, наклонился.
— К отцу, к отцу меня…
— Какой к отцу, — Гришка плакал, капая на брата слёзы, — мы в больницу… Тебя спасут, ты знай, Егорша…
Тот закрыл не закрывающиеся глаза и еле заметно улыбнувшись, через запёкшуюся кровь, утвердительно повторил:
— К отцу… сделай брат… и Настю… не гони…
Потянувшись телом, он замолчал, лицо в секунду посерело, и полоска крови изо рта остановилась… Григорий, не отдавая себе отчёта, потянул тело из машины и, положив его на дорогу, на коленях плакал над ним. Непередаваемая боль оглушила и ослепила его… Вокруг собирался народ, подъехала полиция с толстым, который всё орал, что они угробили его машину и дров их ему не надо…
Егор, прижимая к животу родное лицо и ничего уже не видя и не слыша от горя, по-волчьи выл…
***
Хоронило Егора всё село. Ладно бы погодки, те, с кем рос и жил, но нет, бо̀льшая половина — люди взрослые и даже старые. Все знали его, многим он успел помочь. А старые люди памятливы, и доброе слово любят, что дети.
Григорий увидел всё это и ещё большее чувство вины заполнило его душу. Он ничего не мог говорить, ничего не мог делать и лишь повторял каждому подошедшему:
— Я говорю ему, стучит, вечером глянь, мне самому в город надо. И брат залез под колесо… А я не видел, взад тронул… — он повторял это всем и каждому, по несколько раз, морщась, как от зубной боли, и добавлял, — а там палочка за тягу рулевую, стук-стук по нервам… — Григорий замолкал и тут же искал глазами, кому ещё объяснить эту пропащую ситуацию…
С матерью, сидящей на стуле из-за отказа ног, находилась местная фельдшерица, без конца капая ей в стакан валерьянку.
Настя, испуганная и растерянная, молча стояла справа, держась левой рукой за гроб, а правой придерживая заметный уже живот.
Когда стали закрывать гроб, она, не выдержав, заголосила и, обращаясь к покойному, запричитала:
— А я только в жизнь поверила… И любовь узнала… Как же так? — и смотрела на людей, никого не видя…
— Всяко бывает в жизни, — отвечал ей местный могильщик, Лёха Косой, забивая гроб на гвозди, не надеясь на магазинные замочки, — на том всё и стоит.

Жизнь человека — алфавит, где каждое действие — очередная буква. Вот «А» — начало жизни, крик ещё не сознательного существа, только начавшего жить и рассказывающего всем об этом. И в конце «Я», где человек говорит Богу: «Я такой-то, такой-то, жил так-то, так-то...» И рассказывает историю свою, где каждая последующая буква — действие, плохое или хорошее, которое человек совершил. Длинна жизнь — как долог и труден алфавит ребёнку. Но как же проста и коротка жизнь человеку, уже прожившему и испытавшему её трудности…
***
Ещё одна зима прошла, как проходит всё. Многое прошло, но впереди весна и столько ещё будет! И не остаётся времени грустить, и даже просто глядя на улицу сквозь оконное стекло, человек улыбнется. Ну никак иначе, только хорошее впереди. Жизнь!

…Григорий впервые после неотложных, весенних сует шёл с кладбища. Вчера он, как сел на ловкую лавочку, сделанную Егором у отца на могиле, так и просидел до ночи, уже с ними двоими. Ох, сколько он передумал, ох, сколько услышал и сколько сказал им обоим. Засидевшись до ночи и крепко выпив горькой, он, непривычный к алкоголю, уснул в лесу по дороге домой, и сейчас ему было неудобно перед женой, не очень уважающей его, пускай редкие, но пьяные часы. Проходя мимо дома Егора, где жила Настя с ребёнком и их мать, он немножко пригнулся и проскочил незаметно, спрятавшись под высоким забором. Хотя было очень рано, Гришка знал, что мать встаёт с рассветом, да и сноха была ранняя птаха. И уже радуясь, что всё прошло спокойно, уткнулся в стоящую в его калитке бабку Анну Кротову. От неожиданности он растерялся.
Вообще, это интересная бабка. Говорили, что в молодости она была весёлая и компанейская. Но в восемьдесят пятом в Афганистане погиб её сын. Вернее, пропал. А в восемьдесят шестом ушёл её муж туда же, в Афганистан, искать сына. И до сих пор ни одного, ни другого. Но она ждёт. Только каждую осень закрывает ворота и лишь по дыму из трубы видно, что там есть живой человек. И до конца апреля. Потом снова появляется, в тёмной одежде, со строгим лицом, каждый вечер у ворот. И почти ни с кем не общается. А если вдруг появятся на пути её какие бабушки, даже если её бывшие подруги или знакомые, обходит она их стороной. Может, это обида, что у неё одной такое случилось. Или не хочет, чтобы кто жалел её, ведь она ждёт ещё и знает, что они придут…
— Доброе утро, баба Аня, — Гришка, как мог приветливее улыбался, пытаясь скрыть своё похмелье. — Что тебя занесло ко мне в столь раннее время?
— Да не к тебе шла… к Егору, — Гришка немного растерявшись, замолчал, пытаясь разглядеть в её глазах издёвку или безумие.
Нет, она, как обычно, не моргая и не улыбаясь, смотрела в глаза.
— Мы в том годе с ним договаривались, что как мне надо станет, так он и привезёт дрова… А я, как на грех, в середе октября захворала, да и закрылась ранче… И до мая, почитай, не выходила со двора. Чичас вот пензию получу за зиму, так и надо запас пополнить. Он обещал мне навсегда скидку, как матери героя! И ещё говорил, сложить поможет… А тут третий день подхожу, а его нет и нет. И мать ваша, и ещё девка ходят — его нет. Передай, пускай не прячется, коли обещал. А я в цене немного добавлю, не обижу, не чужие. Так и передай, мол, баба Аня ещё зиму хочет переждать с его помощью!
Она большой чёрной птицей быстро пошла в сторону дома, заметая подолом тяжёлую утреннюю пыль.
Григорий смотрел вслед уходящей в пустую ещё улицу бабке и вдруг всей душой, и сердцем, и нервами понял простую, но такую сложную истину — надо жить. Жить вопреки!