хуже не будет

Глава 1.
Счастливый билет.
Я вытащил тогда свой счастливый билет… А понял это только сейчас. И я рад этому, рад, что всё – таки понял. Как это было, и как я сорвал этот куш? Всё по – порядку. Я постараюсь не вилять нитью своего рассказа и не «уводить его на соседние улицы» как писал великий советский еврей, живший некогда в славной Одессе и прославивший её бандитов, милицию, музыкантов и ещё много чего. Он был не один, этот великий еврей, он был один из многих, и, наверное, один из всех одесситов которые любят и прославляют свой город. Но я уже не держу обещания, нить начинает вилять, мысль хочет рвануть в укромные переулки с главной и прямой улицы ведущей меня тогдашнего к счастью, величину которого я осознал только спустя двадцать пять лет. И, чуть позже вы узнаете, почему я вспомнил за Одессу.
Мне было двадцать четыре года, я был весел и бесшабашен, я упивался жизнью, потому что когда ещё ей упиваться? Я отслужил в советской армии вернувшись живым и здоровым, я заканчивал университет, и передо мной лежала целая, почти не тронутая тогда ещё ни кем жизнь. Моя жизнь. Ах, да – я тогда знал ответы на все вопросы. Это теперь я во многом сомневаюсь. А тогда….
Тогда был последний курс, девчонки добросовестно писали мне диплом по социологии, я наслаждался после армейскими суточными бдениями и их, девчонок, невероятной красотой, которая была тем загадочнее, чем больше мне подливали в граненый стакан эссенции выменянную у соседки, работавшей на лимонадной фабрике на мою кожаную куртку. Зачем мне куртка? Зима кончилась, а до следующей я куплю себе новую и гораздо лучше той которой пожертвовал ради весёлого счастья студенческого сообщества. Не беда, что завтра сдавать физо, мы все сдадим его на отлично, потому что здоровья и задора в нас столько, что и без рычага мы вместе смогли бы без особых усилий поднять землю.
Я учился легко, не хорошо, а легко. Мне не приходилось ничего, кроме редких исключений зубрить по ночам, я всё схватывал на лету, а то, что считал не нужным в дальнейшем просто не засоряло мою голову. Преподаватели, которые видели во мне перспективу «тянули» меня на красный диплом, но мне этого было не нужно, зачем? Поняв, что их усилия тщетны, они отправили меня в свободное плавание. Ни кто, ни на кого не в обиде.
Но и при таком положении дел всегда возникают почти неразрешимые, как казалось тогда проблемы. На меня со всей своей неизбежностью навалилась, даже не навалилась ещё, а угрожала раздавить всмятку всю мою счастливую студенческую жизнь последняя практика.
Дело в том, как это всегда бывает, неожиданно надвинулась эта пора. Пора всего последнего: практики, сессии, подписи обходного листа…. А весь вопрос заключался в том, что я ничего не знал и выучить, что – либо было практически невозможно. Если, конечно, забыть, хотя бы на время, шумные гулянки, весёлых подруг, грустные закаты, дарящие надежду, небо с огромными звёздами, неожиданные рассветы позволяющие надеяться уже на другое. И ещё очень много, много, много всего. Всего того, что уже не успеешь увидеть, почувствовать, поучаствовать…Ты ж в тридцать уже постареешь. Ну, вот кто бы это всё бросил? Кто – то может быть и бросил бы, но, точно, не я. Как ни странно я не ощущал присутствия какой – либо опасности, кроме опасности неожиданно жениться. Меня вызывали в деканаты, беседовали, описывали последствия моих «хвостов» и так далее и тому подобное. Я обещал до сдать, пересдать, занести, прийти вовремя и так же далее и тому же подобное. Но настал день, когда меня вызвал сам ректор.
«Зачем я понадобился ему?» — думал я – «Я де не преступник. Подумаешь «хвосты», у кого их нет. Ну, могли бы ещё разок пожурить в деканате. Я ж не совсем разгильдяй. В это раз, уж, точно бы всё принёс бы, до сдал бы, пришел бы вовремя. А тут сам РЕКТОР! Зачем? Выгонят, отчислят, как пить дать, отчислят! А, что потом? Вот об этом я ещё не думал. Что ж делать – то?»
Вот с такими, примерно, мыслями я медленно брёл к новому зданию нашего универа, в котором и находился кабинет ректора. Я ругал и ненавидел себя за всё, за всё. Я понимал, что достоин самого сурового наказания за всё, за всё. Я готов был понести это суровое наказание за всех, за всех. «Только не отчисляйте! Милый, дорогой товарищ ректор! Только не отчисляйте! Как же я в глаза родителям своим посмотрю? Бабушке? Она меня, между прочим, «студент» называет. Никого так не называет только меня! Меня не жаль, так может над старушкой – то хоть сжалитесь. Не в моё, в её положение войдите. Ей – то на свете жить – то осталось годок, другой. А она так мой диплом и значок хотела увидеть! Так порадоваться за меня хотела! Не лишайте её радости. Пожалуйста!» Я был готов всё это произнести на «ковре» у ректора. Может быть, даже получилось бы пустить «суровую мужскую слезу». Но, нет, ректор не купится. Не тот человек. Афганец, орденоносец, кремень, в общем. И, странно, что за себя перед самим собой мне не было стыдно. Кроме родственников мне было стыдно за себя именно перед ректором.
Чем ближе я подходил к кабинету, тем более становились ватными мои ноги, и тем более ощущалась наипротивнейшая дрожь в коленях. Я вяло отвечал на шутки своих знакомцев студентов, пытаясь «держать хвост пистолетом» и бодро отвечая на дружеские поддёвки мой голос, дрожал и срывался на фальцет.
Вот и приёмная. Милая и очень красивая секретарша ректора Света расплывалась в моих глазах. Её белая с какими – то модными оборками блузка, юбка – карандаш, волнующе облегающая полные бёдра и подчеркивающая красоту прелестных ножек почему – то не вызывали у меня сладострастного азарта, как бывало прежде, а вонзались в меня какой – то острой безнадёгой и тоской.
— Валентин Палыч тебя уже ждёт – мило улыбнулась она, отчего стало ещё тоскливее.
«Она же ничего не знает!», — в отчаянии думал я. Потом на мгновение пришло озарение: «А, что она должна знать? А ты, что – либо знаешь?». А потом вновь эта пронзительная тоска, и страх, и дрожь, и ватность ног, и, что хуже всего к ногам добавилась ватность всех мышц: рук, плеч, лица. Было неподдельное ощущение того, что оно лежит на полу перед дверью кабинета, вместо коврика о который вытирают ноги при входе. И очень скоро об меня их вытрут. И по делом.
Я не помню, что отвечал Свете, но точно, что – то отвечал, так как запомнил её сильно обескураженно задумчивый взгляд. Да это было и не важно. Важно то, что мне уже нужно было входить в кабинет. Пауза затягивалась. Я набрал в грудь как можно больше воздуха, что немного привело меня в чувство. Шумно выдохнул и открыл дверь кабинета.
— Разрешите? — спросил я, переступая порог кабинета. Меня обдало приятным, бодрящим и прохладным воздухом кондиционера. Я немного растерялся. Кондиционеры в то время были необыкновенной редкостью, а этот ещё и работал почти бесшумно. Мне показалось, что я попал в какую – то другую реальность, как минимум в другое время года. За мной захлопнулась дверь. Я очутился в просторном, чистом, светлом и прохладном кабинете ректора отделанным светлыми мебельными панелями из ДСП, т-образным столом из тех же панелей, на стене висел портрет Ленина, на столе был письменный прибор с перекидным календарём в центре и с двумя остроконечными ручками по бокам. «Вот на этих вот остриях ручечек меня и распнут. Или, может быть, под ногти он мне их будет вгонять? Или глаза ими выколет?». Эта была последняя мимолетная мысль, перед тем как начал говорить ректор.
— А… Здравствуй, Семён, здравствуй – произнёс ректор поднимаясь и выходя из – за своего рабочего стола.
Я сделал пару шагов ему навстречу на своих негнущихся ногах, ибо любая попытка ступить нормально могла привести к тому, что колени просто бы переломились, и я мог упасть на…, в общем, очень невыгодно упасть.
— Мне тебя хорошо характеризовали. Да и по парткому я тебя знаю, и доволен твоей работой, да и достижения твои в спорте, учёбе и общественной жизни нашего университета, я бы сказал, довольно значимы. Ну, не скромничай – улыбнулся ректор, заметив, что я ошалевший от его тирады заметно покраснел. — И я решил, что именно ты подойдёшь для экспедиции, в которую я, в числе более опытных наших коллег хочу тебя направить – продолжал говорить ректор, пожимая моя вялую ладонь и с интересом глядя мне прямо в глаза.
Его голос не заполнял пространства всего кабинета, он не был густым и напористым, как принято обычно считать, что, мол, начальники обязательно должны говорить поставленным басом или на худой конец баритоном. Нет, голос ректора звучал совершенно нормально и никаких начальственно – повелительных аномалий мой слух не улавливал, что меня немного успокоило.
Говорили, что он, ректор — генерал. Его так и называли студенты, кличка у него была такая. Не знаю, уж, генералом он был или нет на самом деле, но выглядел он мощно. Фамилия его была Серебрянников, а звали Валентин Павлович. Он был ростом где – то под метр девяносто, широкоплеч. В свои лет шестьдесят он выглядел довольно атлетически, хотя и приобрёл себе где – то совсем небольшой живот, который, умело, маскировал широким синим в голубой горошек галстуком. Развёрнутые плечи, прямая чуть приподнятый, не задранный как у Муссолини, подбородок правильная и простая речь внушали одновременно интерес, уважение и спокойствие. Складывалось ощущение, что этот человек справедлив, то есть не будет в буре разразившейся в стакане воды командовать визгливо и грозно крича матросами, которые перевернут его корабль при самой ничтожной волне. В нём чувствовался масштаб. Да, наверное, это самое правильное слово – масштаб. И ещё какая – то, да простят меня люди более культурные и образованные чем я за следующее сравнение, породистость, что ли, в хорошем смысле этого слова. Он был похож на некую такую огромную собаку, нет не овчарку, скорее на Водолаза, который не вызывал ужаса при встрече, а даже импонировал своим внешним видом и повадками, но внутренне ты совершенно отчётливо ощущал, что сокращать дистанцию и тем более фамильярничать ни словом, ни жестом смертельно опасно. Так как вся эта масса симпатии может в мгновение ока превратиться в сгусток праведной агрессии и тебе от этого наката, как от волны цунами никуда не деться.
Как только я стал приходить в себя, впрочем, ещё не вполне представляя, что именно происходит, я стал вспоминать, что да, я единственный из студентов был членом партийной комиссии университета. Я ужасно не хотел становиться этим самым членом, но под напором массы студентов и преподавателей им стал.
Власть как – то с детства сама шла ко мне, то есть даже припала и порабощала меня, начиная с октябрятской звёздочки, потом пионерской дружины, комсомола и вот став членом КПСС она вновь нагнала меня, воткнув в партком университета. Я всегда бежал от неё. Кто – то может мне не поверить никогда, не являясь диссидентом и врагом советской, на тот момент, власти я как – то понял ещё с октябрятских времён, что власть – это, прежде всего ответственность и не за себя, в большей степени, а за других. А эти другие, как ни парадоксально, заискивая перед тобой, норовят побольнее тебя ударить. И, что бы ты ни делал, что бы ни придумывал для блага тех, которые приданы в твоё подчинение рано или поздно ты будешь оболган, растерзан, распят ими же, теми, кому ты помог когда – то. За что? Да за всё подряд. За то, что не отнесся к их проблеме с должным, по их пониманию, вниманием, за то, что отнесся к их проблеме с повышенным, по их мнению, вниманием, за то, что, в конце концов, решил их проблему, за то, что не решил их проблему, за всё, уверяю, за всё. Все наделённые властью это знают, но не все ещё это поняли. Мне повезло. Я это понял вовремя. И мне в дальнейшем посчастливилось «не вляпаться во власть», как и не критиковать её не щадя горла и выпученных глаз на баррикадах.
Да, как я и опасался, меня качнуло в сторону, извините. Вернёмся к событиям в кабинете «генерала».
Пересказывать дословно, что говорил и в чём убеждал меня ректор, нет смысла, да и не помню я уже нюансов. Суть состояла в следующем. В университете к тому времени сформировалось множество сообществ по научным и около научным интересам, чего до восемьдесят девятого года не было. Например, у нас было научное общество уфологов. Они ездили в научные командировки в, так называемую, пермскую зону, привозили отчёты, в том числе и видео, снятые на любительскую камеру. Эти чёрно белые плёнки были то, немного засвеченные, то промокшие, то ещё Бог знает какие, но всегда отвратительного качества. И на семинарах, устраиваемых каким – либо сообществом в зале, где кинопроектор «Украина» позволял нам увидеть позволял нам увидеть кадры этих экспедиций и экспериментов, царил дух научной дискуссии, неподдельного энтузиазма и какой – то причастности к, какому – то созиданию. Не важно было к какому, не очень важно было, что не совсем разбирались в проблеме, но спорили, спорили до хрипоты и созидали, созидали, созидали. Следует отметить, что преподаватели были полноправными участниками этих споров, хотя, конечно же, и получали скидку на статус. Вот в этой – то бурлящей каше, когда ещё, далеко, не всё было разрешено, и никто не знал, сколько времени продлиться эта свобода, все ринулись к открытиям. В числе всего вышеупомянутого формировалась экспедиция в один из колхозов николаевской области для испытания на практике разработок одного из видных московских учёных. Ему в помощь придавалась группа преподавателей и студентов, точнее одного студента – меня, нашего университета для практической помощи в организации испытаний сепаратора изобретённого упомянутым мной московским учёным. Участие в этой экспедиции сулило мне успешное завершение обучения в нашем университете со всеми вытекающими. И потом: «Может даже аспирантура. Нигде – нибудь, а в самой Москве!» — заговорщицки шепнул ректор.
— Ну, что согласен, студент? – неожиданно пророкотал «генерал», улыбнувшись, намеренно предавая голосу силы и тембра, делая при этом весёлое и почти дружеское ударение на слове «студент».
Он просто сиял! Складывалось ощущение, что он только что открыл мне и только мне дорогу к несметным сокровищам Джона Сильвера, и просто счастлив от этого.
Куда мне было деваться? А если вспомнить, зачем и с какими чувствами я шёл в этот кабинет и, что, в конце концов, получилось. Я был, очередной раз за день ошарашен и просто потерян во времени и пространстве. Ну, разве нужно было объяснять ректору, что я студент факультета психологии, что всё связанное с техникой для меня – тёмный лес, что для меня невероятная тайна почему показывает телевизор и, что, к моему великому стыду в свои двадцать один год я не знаю что такое сепаратор. Я просто кивнул, а в глазах моих была благодарность искренняя и честная. Источники этой благодарности тоже не обязательно было знать ректору. Он воспринял мою благодарность как должное, и этого достаточно.
— Славно, — быстро произнёс ректор, снова усаживаясь за стол, — зайдёшь к Веронике Владимировне Губке, она тебя подробно проинструктирует.
«Генерал» подписал, какую – то бумагу, протянул её мне. Взяв подписанный «генералом» листок я почему – то по-армейски браво, почти прокричал, пожирая начальника взглядом:
— Разрешите идти?!
Генерал вздрогнул от неожиданности, поднял на меня глаза, и довольно хмыкнув, сказал:
— Свободен, студент. Да, и по прибытии из экспедиции отчитаешься передо мной лично. Советую вести дневник. Начинай прямо сейчас.
Последние слова генерала я услышал, уже закрывая дверь его кабинета. В приёмной меня неожиданно обдало жаркой и густой волной последнего лета моей бесшабашной юности. «Боже!!! Я жив!!! Я жив!!! Спасибо тебе, Господи… Не знаю есть ли ты вообще, но твой студенческий коллега существует на самом деле!»
Ах, как всё же прекрасна Света, я, как и многие или правильнее будет все студенты мужского пола люблю тебя, и готов посвятить тебе жизнь, день, ночь, утро… но, нет…у нас ничего не выйдет…и спасибо тебе за это!
Света посмотрела на меня весело, ответила на мой воздушный поцелуй, сделав вид, что поймала его в свой правый кулачок и приложила его к груди.
«Я обязательно вернусь и подарю тебе коробку хороших конфет или может цветов, или даже решусь пригласить тебя на свидание. И обязательно услышу твоё «да». И мы поедем ужинать в лучший ресторан города, у мен тогда уже будут деньги. И я буду читать тебе стихи. А, потом,…а потом, страшно подумать…» — мечтал я. А на самом деле я её больше никогда в жизни уже не увидел. Только сейчас поймал себя на этой мысли. Стало немного грустно. Но грустить некогда. Мне нужно ещё к Веронике Владимировне Губке.
Губка это была наш проректор по науке. Кабинет её располагался этажом ниже ректорского и в состоянии космонавта только что вернувшегося из полёта, я как – то передвигался к её кабинету. Меня толкали плечами, со мной здоровались, о чём – то спрашивали, я отвечал, жал кому – то руки, отшучивался, но всё это не имело никакого значения. Я ещё не вполне осознал, что со мной происходит. Я шёл к Губке и думал как бы мне пограмотнее уточнить у неё, что такое сепаратор, что бы не упасть в её глазах.
Вот и табличка на двери, облицованной светлым шпоном «В. В. Губка». Скромно. Хотя Веронике Владимировне было чем гордиться и чем похвастаться. Она была обладателем двух докторских степеней в различных научных областях технической и гуманитарной. Она лауреатом множества премий и награждена всевозможными знаками научного и общегражданского значения, не говоря уже о дипломах и грамотах. О ней писала местная и всесоюзная пресса. Однажды даже еженедельный журнал «Огонёк» опубликовал о ней статью, а на местном телевидении и радио были программы, участником которых она являлась. В общем, дама была известная и уважаемая. О ней в университете говорили разное. Восхищались, например, тем, что она положила на алтарь науки всю свою молодость и была непревзойдённой королевой интриги и всего сопутствующего продвижению вверх по служебной лестнице. Говорили, с некой ухмылкой, что всю жизнь занималась она какой – то белибердой, и что её состояние в науке – это просто её состояние и ничего больше. Ну, как словоблудие в литературе или графоманство. Следующие судачили, о её романах, и как виртуозно она могла, обманув выдающихся своих научных руководителей поставить дело так, что все дивиденды и последующая слава от совместных работ доставались именно ей, а не тем, кто был реальным вдохновителем и реализатором совместных проектов. И, уж, самые неумеренные твердили о том, что держат её в университете на этой должности лишь за тем, что она не утратила ещё возможности, ставить под документами совей подписи. Вероника Владимировна была не молода. Увы, возраст берёт своё. А если чуть подзадержаться, поддавшись иллюзии, отчасти подпитываемой лестью окружающих, в состоянии своих былых пятидесяти, когда тебе уже почти восемьдесят – это всегда чревато.
Я совершенно не юродствовал сейчас. Я, таким образом, себя пытаюсь обезопасить. Мне уже давно не восемнадцать, и даже не сорок, и так не хочется стареть и потерять чувство меры. Нет ничего предосудительного в том, что и в девяносто можно чувствовать себя на двадцать один. Но, когда ты обладаешь правом подписи, и это подпись может иногда по-настоящему влиять на судьбу хотя бы одного человека, нужно уходить вовремя. Быть может в свои восемьдесят, мне попадётся этот рассказ, и я прочту то, что сам же писал в сорок шесть, и если, не остановившись меня всё – таки понесёт в дебри самовосхваления и почивания на лаврах меня остановят эти мои же строки. Дай – то Бог.
Теперь в кабинет Губки.
Постучавшись, я открыл двери кабинета за столом, которого сидела худощавая семидесяти с хвостом лет дама. Её прямая спина удерживала гордо поднятую голову на морщинистой шее, сплошь увешанной всевозможными бусами и какими – то ещё украшениями. Локтями Вероника Владимировна упиралась в стол, поддерживая тем самым торс, а на крышке стола лежали её широкие жилистые ладони с длинными узловатыми пальцами унизанными перстнями. Создавалось какое – то глубокое ощущение того, что на её голове не хватает чепчика. Такого чепчика как у старухи графини в «Пиковой даме» Пушкина. Я почувствовал себя Германом. Была во всей этой обстановке какая – то таинственная безнадёжность страх. Вот – вот графиня поведает мне тайну трёх карт и я узнаю все простые и манящие к богатству и славе условия, и я не обращу внимание на самое главное, и произойдёт, что – то страшное. Но я узнаю всё же, что такое сепаратор, зачем, конкретно, я нужен в этой экспедиции, когда она состоится, и на кой ляд студент последнего курса психологического факультета нужен, как я понял, в чисто техническом эксперименте с химическим уклоном.
— Здравствуйте, юноша, — произнесла Вероника Владимировна, тоном старухи – графини, — я знаю, зачем Вы пожаловали.
У меня во второй раз за день ослабли колени. «Мистика» — пронеслось у меня в голове.
— Я сейчас расскажу вам о цели этого экспэрэмента (да, именно так, везде «э»), но сначала я хотела бы услышать ваши вопросы. И дайте мне бумагу, которую держите в руках. Я подпишу. Это же бумага от ректора?
— Да, — сглотнув слюну, ответил я. С удивлением заметив, что во рту у меня пересохло: «Ну и денёк» — пронеслось у меня в голове.
Я протянул проректору бумагу, данную мне ректором, Вероника Владимировна стала внимательно вчитываться в содержание. К удивлению проректор не пользовалась очками и довольно быстро прочла текст. Немного подумав, она взяла чернильную наливную ручку, дрожь в её правой руке пропала и она поставила твёрдую в меру размашистую роспись на листке бумаги только что переданном мною.
— Вероятно вы, удивлены? Не беспокойтесь это видно по вашему состоянию – куда – то в стол улыбнулась она – я вас внимательно слушаю.
Проректор слегка набок наклонила голову и превратилась вслух.
Я постепенно стал говорить. Сначала робко, а потом всё увереннее и увереннее. Я пытался выяснить, в чём суть эксперимента, для чего я там нужен. Вдруг, я, совершенно осмелев, так как не слышал каких – либо признаков неудовольствия со стороны Вероники Владимировны, только лишь мерное ровное её дыхание вторило моим словам, и я почти крикнул: «И, что такое, в конце концов, сепаратор! Хотя бы Вы можете мне объяснить!»
Тут произошло неожиданное. Вероника негромко крякнула, наполовину сжала, потом разжала ладонь, под которой находился лист её только что подписанный и продолжила и также мерно и спокойно дышать, изредка поддавая еле слышное короткое похрапывание.
Вероника Владимировна уснула. Мне стало её почему – то жаль. Мне стало стыдно за тех, кто болтал про неё всякую чушь. Она напоминала мне мою бабушку, у которой в своё время было восемь или девять детей, но в перипетиях бурных семнадцато – сороковых выжила только моя мама. Она, Вероника, была такой беззащитной и такой несчастной сейчас. Она жевала губами, улыбалась… Что снилось ей? Не знаю, да и не очень – то было нужно. Она была совершенно одинока. Я знал это точно, и, именно, это, видимо, вызвало у меня такой приступ жалости. Нет, не похожа она на мою бабушку.
Я аккуратно вытащил слегка помятый лист с её росписью и помчался в бухгалтерию. Нужно было получить какие – то деньги, успеть объявить своим друзьям, что сегодня грандиозная вечеринка, рука не поднимется написать пьянка, по – поводу моего отъезда в научную экспедицию. Плевать, что я не знаю, что такое сепаратор. Раз, уж, вспомнил про бабушку, то к ней когда – то приезжал мой дядька на молоковозе марки «ЗИЛ», пока бабуля угощала его чаем и чем – то ещё, я «рулил» в кабине этого молоковоза. Мечтал, что когда стану взрослым буду носить галифе, хромовые сапоги белую шелковую рубаху с широкими рукавами и кепку как у дяди Лёни или шляпу как у Будулая. Вот тогда – то в бабушкиных с дядей Лёней беседах я неоднократно слышал слово сепаратор. Так как мы едем в колхоз, а станица где жила моя бабушка тоже входило в колхоз, значит, что – то связано с сельским хозяйством. Разберёмся.
Больше всего радовало то, что поедем мы куда – то под Одессу, значит, возможности побывать там, исключать нельзя. То есть как это нельзя?! Да, гори огнём вся наука и университет, и учёные эксперименты! Я буду в Одессе! Чего мне это не стоило. Одесса – город моей мечты. Не смотря на то, что к довольно юному возрасту я объездил уже почти все республики СССР, я не был в Одессе. Я столько читал об этом городе, я интересовался его историей, я заглядывал в рот слушая рассказы одесситов или тех, кому выпало счастье побывать в моём Рио де Жанейро. Значит, впереди меня снова ждёт счастье! Как хорошо! Деньги получил. Теперь на «соловки» за пивом.