Сердце дома

***Ступень 1***
«В последнее время у меня постоянно ком в горле. Надеюсь, это рак, а не истерика».
– Жан Поль Катрэ.

Очередной отмученный день, да? Проваливается в ночь, чтобы завтра терзать тебя с новой яростью. А каждое сегодня отпечатывается клеймом так глубоко, что даже в эту короткую передышку ты не можешь отвлечься и отдохнуть. Понимаю. Когда каждый день, как пляска на углях, сложно думать о чем-то хорошем. Но, знаешь, постараться стоит. Твоя память и так уже превратилась в кунсткамеру перетерпленных дней. Сколько лет назад ты последний раз получал удовольствие от жизни? От настоящей, а не от той, которую ты с панической жадностью вырываешь с поверхности подсознания, проходя по этому короткому перешейку между язвой действительности и идеальным, но неуловимым небытием? Когда ты последний раз ел, не чувствуя на языке привкуса заспиртованной радости? Ты помнишь? Когда-то ярмо на плечах не мешало тебе выпрямить спину.
Хорошо, что у тебя остался хотя бы этот перешеек. Пока твоей фантазии хватает на грезы о чем-то лучшем, чем самоубийство, ты, возможно, сможешь вытерпеть еще какое-то время.
Но, в конце концов, ты ведь знаешь исход. Суицид и безумие. Третьего не дано. Это выбор всех, кто не хочет умереть наяву, став мясной марионеткой вынужденных условностей и картонных ценностей. Ты как никто это понимаешь, я знаю.
Кстати, позволю себе заметить, что это самая отчаянно-смехотворная надежда избежать очередного мучительного утра – ложиться спать со жвачкой во рту. Ты действительно думаешь, что тебе так повезет? Боже, извини, что говорю тебе это так прямо, но ты жалок в своей слабости. Нужно было брать тогда нож с нормальным лезвием, а не это кухонное недоразумение. Чем тебе не угодил канцелярский? Если бы ты сразу обратил на него внимание, возможно, сейчас у тебя на глаза не наворачивались бы слезы тоски по упущенному облегчению. Но, это не то, из-за чего стоит себя корить. Все-таки инстинкт самосохранения физически тяжело перебороть, а он – почти единственное, что еще осталось в твоей душонке помимо усталости и раздражения. Костить себя стоит скорее за то, что больше ты не попытаешься. Сколько гонору было, а все, что осталось – жалкий шрамик на шее и знобящий ужас от одного только помысла повторить попытку. Ну да, и унижение. Взрослый ведь мужик, а не смог провернуть фокус, который тринадцатилетние девочки всего мира с легкостью проворачивали на протяжении всей истории. И смех, и грех. Как это глупо – таким идиотским выбором ножа обречь себя на продолжение этих прометеевских мук без всякого шанса на условно-досрочное. Хотя каких там прометеевских. Прометей свое истязание героически заслужил и так же героически выносил, а ты просто вляпался в говно – с размаху и с головой, и вместо того, чтобы встать и умыться, расплакался, лежа в нем, растирая его по лицу. По банальнейшей дурости и мягкотелости, которые в итоге обернулись этой пыткой. Медленно и неотвратимо погружаться в сыпучие пески, только вместо каждой песчинки – бритвенное лезвие.
Единственная радость – ты все равно сдохнешь рано или поздно, так что все пройдет. Мог ли Соломон подумать, что его великая мудрость будет поддержкой для такого бесхребетного существа как ты, которое даже не может собрать в кулак достаточно воли для простейшей вещи – начать жить по-своему. Делать, что оно хочет, а не что ему на шею привязали, как козе рельсу.
О, боже… Извини. Ладно, извини, только не плачь. Хватит пускать сопли, ну. Черт… Слушай, извини, но у меня самого настроение ни к черту. И ты сам виноват – что это за способ уснуть такой, срывать злобу на себя на самом себе? Успокойся, соберись, ты выглядишь жалко. Фу, посмотри на себя, скорчился под одеялом, сморщил подбородок и пускаешь пузыри на подушку, как ребенок. Хотя бы наедине с собой побудь тем, кем ты хочешь себя знать.
Ладно, просто успокойся. Для слепой мотивации самообманом сегодня уже поздно.
Слушай, извини, ОК? Давай я помогу тебе заснуть, по крайней мере, в не настолько разрушительно щемящем расположении. Забудь всю эту муть, что я наговорил, забудь это кошмарное сегодня, ну его, фу-фу, сейчас я его прогоню. Забудь даже себя, дай себе отдохнуть.
Лучше представь меня. Я все сделаю.
Закрой глаза. Хватит пялиться в потолок. У тебя так глаза пересохнут. Вытри слезы со скул. Хватит оттягивать этот момент. Тебе в любом случае завтра придется просыпаться. Попробуй хотя бы немного выспаться.
Сомкни веки так сильно, как только сможешь, чтобы тьма была концентрированно-черной. И продолжай жмуриться, пока по изнанке век не потекут эти космические узоры. Северное сияние на небосводе твоей зауныви. Фрактальные вихри еженощной агонии. Кровавые прожилки безнадежного предчувствия.
А потом расслабься. Глубоко вдохни. Пусть тьма разожмется. Примет тебя и проглотит.
Теперь мы здесь.
Молодец.
Боже… Сколько тебе лет?
Вот, значит, как ты меня представляешь.
В твоем возрасте уже не смотрят аниме, ты знаешь? Ладно, по крайней мере, спасибо, что не вообразил меня розововолосой школьницей с сиськами четвертого размера. Хотя, если ты ассоциируешь себя с таким образом…
Черт, тебе будет сложно. Тебе и сейчас сложно, но в дальнейшем легче не станет, даже не пытайся спорить. Найди себе какую-нибудь подработку через интернет и сиди дома в компании дакимакуры со своей вайфу. Тебе ведь большего и не надо, да? Интернет, не сдохнуть от голода, высыпаться и крыша над головой. Это все можно иметь намного проще, так зачем ты до сих пор находишься в аду своей «зоны комфорта»? Хотя ты просто не сможешь сам инициировать свое увольнение, да? Я не буду это комментировать, ты опять заплачешь, нерешительный ты…
Ладно, мы отвлекаемся. Если хочешь, чтобы я был этим худощавым доходягой со всклокоченной копной волос и мешками под глазами, хорошо, хорошо. Твоя голова – твои грезы. Хорошо, что хотя бы это ты всегда осознаешь. Может, благодаря этому пониманию ты еще не стал шестеренкой статусной гонки за потребительскую булемию. То есть, «нормальным человеком», да? Быдлом. Да, так и скажи – «быдлом». Правильно. Это славно, хотя бы такое загнанное и огрызающееся, но хоть какое-то чувство превосходства ты имеешь.
Ты молодец, расслабься, продолжай. Погружение идет как надо, продолжай.
Второй шаг – мир. Представляй. Где мы? Представляй и заходи сюда, куда ты хочешь. Твоя голова – твой мир. Поживи своей жизнью хотя бы так. В конце концов, какая разница. Жизнь – это просто воспоминания на смертном одре, которые мы видим прямо сейчас, горящий семейный альбом, так чем хуже предсонные мечтания? Что там, что там – судороги мозга, проваливающегося в неизвестность.
Так, дверь. Хорошо. Если так тебе проще. Деревянная, теплого орехового оттенка, мне даже смотреть на нее уютно. По позолоченному шарику ручки плавают блики. Отличная дверь, смотрю, ты поднаторел в визуализации за последнее время. Учитывая цели всей этой фикции, не могу сказать, хорошо это или плохо.
В любом случае.
Заходи. Почувствуй себя здесь. Подойди к двери. Шаг за шагом. Вот так. Возьмись за ручку. Почувствуй ладонью прохладу металла. Ощути упругое сопротивление пружины. Услышь щелчок замка и легкий скрип петель.
Открывай.
Вот так?
Ну, на самом деле, это логично. Представить себе единственное место, в котором ты чувствуешь себя счастливым.
Но все-таки, я почему-то ожидал чего-нибудь вроде солнечного пляжа, сонные волны, с ленивым зевом накатывающие на берег, знаешь, место, которое словно дышит спокойствием и непринужденностью. Или тот же анимешный городок в стиле провинциальной Японии, где школьницы в форменных мини-юбках и чулках, плотно облегающих стройные ножки, наслаждаются повседневными делами, которые только в идеальном мире могут казаться легкими и милыми развлечениями, а не каменной рутиной. В таком месте тебе даже не понадобился бы я, ты мог бы просто гулять под ручку со своей Мио и наслаждаться жизнью.
Но даже во сне ты выбрал оказаться в своей каморке.
Опять же, не могу не признать – логично, черт побери.
Я это понимаю. Отсюда ты каждый день уходишь с тяжелой от ненависти душой, будто поднимаешься на эшафот. И сюда ты возвращаешься каждый вечер, постаревший на десяток-другой лет, обессиленно бухаешься на кровать и наслаждаешься просто тем, что здесь тебя никто не тронет. Боже, я как никто понимаю любовь к своей раковине. Это как возвращаться в объятия любимой, за исключением того, что любовь квартиры не нужно заслуживать, за нее не нужно бороться и не нужно доказывать свою. Думаю, – извини, что опять начинаю, – это любовь именно для людей твоего типа. У которых под боком лежит огромная подушка с принтом тарелкоглазой школьницы-басистки. Которые ничего не могут заслужить, отвоевать, доказать… Да и зачем все это нужно, когда есть такая твердая скорлупа? Бороться за что-то другое – просто глупо.
Я понимаю, да. Опять же – отличный выбор для визуализации, место, которое ты знаешь, как свои пять пальцев, которое уже выжжено у тебя на сетчатке. Но все-таки, что ты будешь здесь делать? Ты что, сейчас представишь, как ты лежишь на кровати? При этом лежа на кровати? Или, может, что Мио сошла с подушки, и теперь ты будешь, лежа на кровати, лежать на кровати, но уже не один?
Знаешь, в этом можно найти ключ к твоей депрессивности. Только посмотри на свою квартиру. Это же ода суицидальным наклонностям. Я понимаю, что квартира съемная, но ее можно было бы хоть немного облагородить. Ковер стоит не так уж и дорого, а смотрится намного лучше голых досок. От этой краски — темно-малиновой, почти бурой – веет несколькими поколениями почивших стариков. Да и ходить по ковру было бы удобнее – ни заноз, ни порванных носков. Еще на твоем месте я поменял бы шторы – твои нынешние пылесборники сводят меня с ума. Тяжелые темно-коричневые, они напоминают скорее театральный занавес, за которым ты смущенно прячешься от тысяч нежелательных зрителей. Прочерневшие насквозь деревянные рамы окон. Заклеенная скотчем трещина на стекле. На форточке – кондиционер, который уже может стать лакомой находкой для любого археолога. Страшно представить, что творится внутри него. Ты хоть раз в жизни в него заглядывал? Мне кажется, он скоро сдохнет, он хрипит, как астматик в задымленной комнате. Да и зачем он тебе, все, на что способен этот кондиционер, – беспрестанно гонять по комнате смесь пыли и сажи, называемой в этих местах воздухом. Могу поспорить, у тебя в легких найдется пара-тройка неприятных уплотнений. Эти блекло-бежевые обои с каким-то жиденьким узорчиком – идеальный фон для предсмертной тоски. Они пропахли старческим предчувствием даже сильнее, чем полы. Всего лишь пара незатейливых картинок в простеньких рамках – и все это выглядело бы, по крайней мере, нейтрально. И все это так резко вырвано из пространства, так беспощадно освещено болтающейся на голом проводе голой же лампочкой, так четко выделено, что даже тени здесь, кажется, пытаются забиться поглубже под шкаф. И вишенка на этой могиле – пыль. Черная от вездесущей сажи, влекомая сквозняком из щелей с палец шириной в оконных рамах, она гуляет комьями по полу туда-сюда, как перекати поле, цепляется к одежде, заползает в кровать. Это самая наглая пыль, что я видел. Эта пыль чувствует себя здесь хозяином.
И это только комната. Я даже не буду напоминать тебе про состояние твоей кухни, в которой уже некуда прятаться распухшим от мусора мешкам. Не буду говорить про ржавые трубы, ухмыляющиеся в растрепанные усы – рыжие пучки пакли, торчащие из каждого стыка. Зеленые. Зеленые трубы. И зеленые стены в ванной. Как в армии. Или тюрьме. Или психушке.
Или у тебя на работе, зачем ты опять вспоминаешь? Я про твою квартиру говорю.
В таких условиях даже человек, каждое утро радостно бегущий на любимую работу, рано или поздно начнет задумываться о целесообразности топтания нашей бренной.
Но нормальный человек давно уже скрыл бы всю эту печаль. Не так это и сложно. Повторюсь – ковер, пара картинок, абажур, шторы. Еще бы, кстати, обновить штору в ванной, твоя нынешняя похожа на выплывший из канализации целлофановый пакет. И уже в голову не лезут голоса, спорящие между собой о бритвенных лезвиях и скользящих узлах, даже не обращая внимания на твой панический писк о помощи.
Как тебе такое? Всего-то и нужно один выходной не просто пролежать в кровати в дурной полудреме под звуки опостылевшего сериала, а сходить в два магазина и немного поработать руками. Это ведь поможет отвлечься тебе от твоих проблем. Да и возвращаться в чистую и светлую квартиру, а не в мрачный бичевник будет приятнее.
Боже, в конце концов, ты мог бы хотя бы полить, наконец, этот цветок!
Хотя да. Я вижу. Тебе все равно. Ты чувствуешь себя здесь в уюте и безопасности несмотря ни на что. Ведь это твое убежище, твоя мышиная норка, и эту его суть не скрыть и не усилить парой картинок на стене. Как бы это место не выглядело, попадая сюда, ты будто падаешь в объятия любящей матери.
Я думаю, таким светлым чувствам некоторые могли бы и позавидовать.
Но, в любом случае, такая зацикленность на этом месте, привязанность к этому клочку пространства кажется мне ненормальной и даже болезненной. Ты мог бы хотя бы мечтать о чем-то другом.
Или…
Наверное, за этим я тебе и нужен. Понятно.
Что же, хватит гонять мысли из пустого в порожнее, начнем сеанс. Позволь мне только присесть на этот разваливающийся под весом заношенной одежды пережиток революционных времен, называемый стулом, и пустимся по потоку дремотных фантазий. А о чем-то более плотном ты можешь подумать и завтра.

***Ступень 2***
«Я из тех солдат, которые хотят не стать генералом, а чтобы война закончилась».
– Иосиф Клитцки

Я тоже ненавижу домашних животных. Лишние заботы, истинно так.
У меня был кот. Я подобрал его в подъезде. Вообще-то, я не хотел, он сидел у меня под дверью двое суток. Я уходил из дома. Он сидел. Я приходил домой. Он сидел. Забившись в угол около двери, съежившись от холода. Я взял его, потому что он меня развлек. Когда я вернулся домой во второй вечер его монашеского испытания, под дверью соседей была огромная лужа и кучка дерьма. Я оценил этот поступок и забрал мерзавца. Он был чистым, на удивление чистым для кота, который греется под чьей-то дверью в подъезде. Меня какое-то время даже мучила совесть. Вдруг он просто убежал от хозяев? А они теперь скучают по нему, ищут своего любимца. Какой-нибудь мальчишка, возможно, бегает по соседнему двору и выкрикивает какое-нибудь идиотское кошачье имя, типа: «Мурзик, где ты? Барсик, вернись домой! Вася! Колокольчик! Карасик!» С другой стороны, вдруг он сбежал от них, потому что они были дерьмовыми хозяевами? В любом случае, у меня ему было неплохо. Я его кормил и гладил, а он мурчал у меня на груди, когда я засыпал, надеясь, что этот теплый вес сможет придушить меня. Что моя чахоточная грудь ослабнет и прекратит дышать, и мне не придется опять просыпаться. Конечно, я его бил и возил мордой по ссаке в углу, но так и надо воспитывать животных, разве нет? Хотя мне до сих пор стыдно, что я получал от этого подлое удовольствие властьимущего… Показывать свою силу коту, что может быть унизительнее. А потом наступила весна, и у мехового ублюдка разбухли яйца. Он начал орать, как резаный, помечать каждый угол, до которого мог добраться, и недовольно вылизываться, когда я его мордой и вытирал эти ссаки. В конце концов, я просто сорвал с форточки на кухне москитную сетку и сказал ему: «Вот, хочешь киску – иди и ищи. Ты свободный кот, поступай, как знаешь. Можешь возвращаться в любой момент, я пущу тебя». Он так и не вернулся. А на работе все явно думают, что я его убил. Я понимаю, что я выгляжу странно, но я не живодер. В жизни никого не обижал… Неужели я и правда выгляжу, как маньяк?
В любом случае, посмотри на этого кота. Он не похож на уличного. Не разбираюсь в породах, но этот похож на британца. Он выгибает спину, и его пепельно-серая шерсть в тошнотном свете ламп переливается, по ней проходят волны шоколадного оттенка. Он трется боками о ножки стула и о мои брюки, его поднятый хвост игриво подрагивает. Красавец. Морда довольная. Он идет к тебе. Только у котов может быть такая походка – до наглости самодовольная и грациозно неповоротливая.
Толстый кот приседает, примеривается и неуловимым порывом запрыгивает на кровать. Он притаптывает одеяло, демонстративно выпуская коготки. Мне становится не по себе.
Хороший кот.
Хороший кот вальяжно заползает мне на грудь и пристально смотрит мне в глаза. У него огромные круглые зрачки, я вижу в них насмешку.
Прекрати, это просто кот.
Хороший кот.
У него должны быть зрачки-щели, ведь в комнате светло, но они круглые, как блюдца, и глаза у него странные, они не кошачьи, он смотрит на меня и бормочет под нос: «К завтрашнему дню, готово. На столе, но сделай, умри. Завтра утром, мнэ-э, заявление и рапорт».
Черт! Ты не можешь просто не думать…
Ноздри горбоносого кота раздуваются, а глаза у него человеческие, губы толстые, а зубы скрежещут и узкие, будто у зайца, длинные и узкие, он ворчит про отчет о выполненных объяснительных, задание было до пятницы, ты будешь мучиться, просто так я тебя не отпущу, не надейся, перевод, увольнение, куда тебе, не надейся, ты будешь здесь, мучиться».
Твою мать!
Кот разбухает, его морда становится все больше лицом, когти впиваются мне в грудь и месят кожу, будто тесто, я не чувствую боли, я чувствую, как мое сердце заунывно воет и пытается зажаться как можно глубже в грудную клетку, забиться меж ребер и плакать оттуда. Мне тошно. Ненавижу завтрашнее утро, почему я продолжаю снова и снова, и снова, опять, опять, опять просыпаться, я не хочу просыпаться.
Морфей подскакивает к кровати, грубо сгребает в охапку кота, вцепившегося мне в грудь когтями, и сжимает его в ладонях, кот извивается, сучит лапами и визжит, как ведьма, но Морфей ужимает его в подобие шерстяного клубка, а потом растирает в прах, в порох, в пыль и развевает над головой. Кошачья пыль медленно оседает на пол, как снег.
Кошачий снег медленно оседает на толстые корни сосны и смешивается с опавшей хвоей.
Постарайся уйти подальше от всего этого, как можно дальше. Посмотри: здесь спокойно и свободно.
Посеребренные снегом мириады хвойных ветвей утопают в густой синеве ночного неба, и кажется, что это не снег, а россыпь звезд седыми прядями впутывается в хвою.
Крупные, как овсяные хлопья, снежинки не смешиваются в один снег, каждая из них выделяется на фоне других, как листья в кроне дерева или кирпичи в кладке. Они опускаются на разрозненный снежный настил с металлическим звоном монеток, падающих в копилку. Их становится все больше и больше, и каждая снежинка по-своему узорчата и прекрасна, из-за чего охватить их все одним взглядом невозможно. Глаза не выдерживают такого напора деталей и против воли будто бы «скашиваются» вбок, закатываются под веки и вращаются в глазницах.
Если тебе так больно – не смотри. Зачем тебе смотреть на снежинки. Лучше посмотри вокруг.
Черные, будто бы опаленные, и гладкие до блеска стволы деревьев теряются в мягком голубоватом полумраке. Но там, глубже в лесу, морозная синеватая дымка сгущается в настоящую тьму.
Прежде чем идти куда-то, стоит подумать, куда ты хочешь попасть… Хотя, нет, не в твоем случае. Мы оба отлично знаем, куда ты придешь, тебе как раз лучше искать наобум, иначе ты найдешь все то же. Отпусти поводья, насладись неконтролируемым потоком. Почувствуй хаос. Если негде пристать, позволь реке самой вынести тебя куда надо. Потратишь меньше сил и нервов. И окажешься уже хоть где-то.
Где-то в чаще, среди проблескивающих сквозь густую, почти черную синеву стволов видны уютные огоньки, похожие на пристанище.
Ты снова вернешься, да?
Я здесь не один.
Где-то рядом кто-то есть.
Я знаю, что за мной бегут.
Успокойся, ты так далеко, что тебя здесь никто не сможет найти, ты в самой чаще никому не известного леса на самом краю пустой темноты.
Наощупь снег сухой. Каждый шаг звучит трагедией на кухне. Медный звон и стеклянный треск. Снежинки трутся о босые ноги каждым своим ледяным изгибом и впиваются в кожу каждым своим острым шипом. Это должно быть хождением по битому стеклу, но похоже на щекотку.
Да, ты же видел огни, черт… Иди к огням, где они? Там будет избушка…
Огни стали значительно ближе, хотя я сделал всего пару шагов.
Ты слишком спешишь. Зачем? Умерь шаг, вдохни поглубже. Поглазей на деревья.
Битое стекло снега пригибает кривые узловатые ветви черных елей. Откуда-то издалека звенит эхо моих шагов.
Не оборачивайся.
Там между стволов вихляют огненные шары. Они совсем маленькие и далекие, но их вихляние осмысленно. Они напали на след. Я опускаю глаза и вижу в снегу следы своих босых ног. Полные моей червонной крови, они похожи на рубины, разбросанные по хрустальной пыли. Ноги саднят и чешутся.
Ты сам превращаешь все в кромешный ад.
Морфей стоит, оперевшись спиной на дерево, и смотрит на меня тоскливо. Маленькие вихри у его ног рвут ему брюки острокрылыми снежинками. Он не обращает внимания. Огни приближаются. Морфей устало встряхивает головой.
Мог бы придумать мне не такое пафосное имя. Иди уже к избушке, попробуем начать оттуда что-нибудь поспокойнее.
Там, куда я шел, уже можно различить окна, из которых на заснеженную поляну ровными прямоугольниками ложится медовый уют. Снег в этих местах парит и сплавливается в твердую стеклянную корку.
Я слышу крик. Он строг и требователен, и произносит мое имя.
Я ускоряю шаг. Ноги саднят все сильнее.
Грудь стягивает паника. Кишки собираются в пучок.
Пока что я могу терпеть.
Я будто бы бегу сквозь расплавленный пластилин. Каждое движение требует усилий, окна не приближаются, а в рот заползает густой воздух с приторным привкусом.
Крик повторяется ближе.
Я не могу вспомнить, что я забыл сделать.
Успокойся. Чем больше ты стараешься, тем больше сковываешь себя.
Крик уже совсем над ухом. Это крик из каждого дня.
Успокойся. Остановись, переведи дух. Потом иди. Я помогу.
Я останавливаюсь, ведь больше мне ничего не остается. Я не знаю, как переводить дух во сне. Я не устал, я будто бы застрял в глине, а она засохла прямо поверх моих исцарапанных и изрезанных ног. Я вижу, как глина смешивается с кровью и запекается вокруг моих щиколоток, икр, коленей, бедер, таза, живота, груди, горла, подбородка, заливается в рот сквозь плотно сомкнутые губы и душит изнутри.
У Морфея лицо перекошено от раздражения. Он взмахивает рукой – и глиняный панцирь идет трещинами и крупными, толстыми осколками обваливается с моего тела. Становится легко дышать и шевелиться. Морфей заходит ко мне за спину. Оттуда слышится шлепок, «ой!» и низкий рык: «Уп**дывай из его сна, ему тебя и днем хватает!»
Все. Теперь успокаивайся, пока не успел вытянуть из своей тупой башки еще больше неприятностей.
Избушка уже совсем близко. Я стою на поляне, залитой теплым светом.
Быстрее.
Меня тянет обернуться еще раз, но Морфей грубо толкает меня к избушке.
Крик сзади множится и превращается в гомон.
Снег опять становится острым прямо внутри моего живота.
Из темноты, густящейся вокруг поляны, проступают огни. Их тысячи, и все это выглядит так, будто звездное небо душит мой мир змеиным кольцом.
Морфей грубо толкает меня к избушке, нервно озираясь по сторонам. Я никогда не видел в нем признаков затравленности, а сейчас он смотрит на меня со смесью ужаса и злобы. И грубо толкает к избушке.
На крыльце я запинаюсь и задницей сажусь на ступеньку.
От тьмы отрываются фигуры в строгих костюмах, и у каждой на месте головы горит огненный цветок. Они медленно стягиваются ко мне.
Морфей резко поднимает меня и заталкивает в избушку.
Дверь захлопывается.
Я падаю на свою кровать в своей квартире, понимаю, что все это – просто какая-то бредятина и просыпаюсь.
Темно. На стене – зашторенные квадраты лунного света. Морфей сидит на стуле, закинув ногу на ногу, и пристально смотрит на меня. Я замечаю, что он босой. Он с удивлением смотрит на ноги и хмыкает.
На моей груди что-то шевелится. Я приподнимаю голову и напрягаю глаза. Несколько крепко сбитых гномов с топорщащимися бородами и густыми бровями с хмурой деловитостью на лицах копают мою грудь. Маленькие лопаты входят в кожу и разгребают ее. Кожа, как песок, снова ссыпается в получившиеся ямки, по краям которых остаются некрасивые белесые гребни, похожие на незажившие шрамы. Иногда гномы раздраженно поглядывают на меня и шипят.
Я откидываю голову и смотрю в голубоватый ночной потолок.
Морфей молчит. Изредка я поглядываю на него. Он сидит, замерев на стуле.
Я уже почти начинаю верить, что этот тихий и спокойный момент так и останется вечностью. Но эта вера такая слезливая и тоскливая, что в ней не остается ничего, кроме фальшивой надежды. Сердце режет. Я снова приподнимаю голову. Над краем дыры в моей груди видны только бренчащие колпаки гномов. Все-таки, докопались. Снова.
Как всегда, докопались.
Е**ные мрази.
Даже ночью.
Я хочу расплакаться и завыть, но вместо этого сжимаю зубы.
Как же я их ненавижу, этих гномов. Все, что им нужно, – залезть мне в самую душу, выковырять ее наружу, обосрать, да закопать обратно. Засунуть, запинать ее ногами мне в самую грудь, приплюнуть сверху, да засыпать, как попало.
Гномы недовольно выглядывают из ямы и с удивленным прищуром смотрят мне прямо в глаза, с*ки е**ные. Не нравится им, что мне они не нравятся. Наглые, б**ть, как рыночные зазывалы, и манеры, как у бомжей вокзальных, а все туда же – каждый х*й требует обращения, как с царем. Х*ли, они же заработали. Х*и друг другу сосали по своим шахтам е**чим, толку никакого, света божьего не видели, знают только, как на сталактиты жопами насаживаться на радость всем коллегам и ради забавы презабавной для бригадира, а вот – зато люди как люди, молодцы, честь, почет, вот это да, вот это славно…
Меня разбирает злоба на этих гномов. Красноватое свечение внутри моей груди выхватывает из темноты их лица. Одно е*ло знакомее другого, я этих у**ошных гномов каждый день вижу. Что они сейчас-то здесь забыли?
Гномы переглядываются, перекидываются невразумительными репликами и выкидывают лопаты из ямы. Спешат. Х** им на рыло, пи**расам. Я накрываю яму ладонью и закрываю глаза. Мимо проносятся дни, один за одним, но все они такие одинаковые, что сливаются в тягучий поток раздражения, плотнеющий и натягивающийся струной ненависти. Я хочу, чтобы эти е**чие гномы горели заживо, чтобы их глаза плавились, кожа волдырилась, кости трещали, зубы выпадали из расползающихся неб, бороды, брови и волосы тлели, чтобы все они растаяли и стали, наконец, просто кучей дерьма, которым они и так являются. Я слышу испуганные крики, приглушенные ладонью. И чем они громче, тем мне спокойнее. В конце концов, они тонут в хрипах и стихают, а я, полностью удовлетворенный, переворачиваюсь на бок. Морфей одобрительно кивает.
Наконец-то. Правильно. Теперь, думаю, можно перейти к чему-то более приятному.
Представь себе поле. Огромное поле с высокой сочной травой, кроме которого до самого горизонта нет ничего. Представь себе предзакатное небо – нежную лазурь с густой розоватой взвесью – нимбом уставшего солнца. Представь себе, как по зеленому ковру проносится теплая волна ветра, будто оглаживая его огромной и легкой рукой, под которой трава играет золотом и приобретает солнечный оттенок, а потом успокаивается, вздыхает и темнеет, будто тлеющий в камине уголек. Почувствуй густой аромат надвигающейся ночи. Насладись покоем, который несет тебе ночь. Розовая взвесь стекает с неба к горизонту, уплотняется и проваливается вниз, оставляя после себя ночную синь – густую и гладкую, как бутылочное стекло, – усыпанную мелкой звездной пудрой. Огромная золотистая монета луны выкатывается откуда-то снизу и поднимается, будто бы заезжая на небольшой холмик. Очертаниями покрытый травой холм похож на тень диковинного животного, свернувшегося в клубок мирного сна. И ты последуй его примеру – ляг в душистую траву, закинь руки за голову и смотри вверх, там…
На спине холма, ровно в том месте, где брюхо луны касается травянистой шерсти, виден изящный силуэт.
Нет, не так. Пусть… Изящный олень гордо поднимает голову и смотрит…
Небо темнеет и густеет.
То есть, теплеет и опускается на поле, с материнской лаской накрывая его заботливым одеялом…
Тушь закрашивает звезды, оставляя только самые крупные.
Нет, я не хотел… Зачем ты это делаешь?
Благородная позолота облезает с луны. Луна бледнеет.
Морфей запинается и пытается стиснуть зубы. Но он слишком далеко отсюда, на самом краю бескрайнего поля.
Мир становится серебристо-черным, каждая травинка вырисовывается на фоне поля резким чернильным контуром, будто обведенная пером.
Все не так, я ведь… Зачем моим голосом, я ведь…
Каждая угольная тень приобретает значение. Все складывается в единую картину, скручивающуюся вокруг нее.
Нее? – голос Морфея звенит от напряжения, каждое его слово искрит болью стиснутых скул.
Она торжественно спускается по холму, и бескрайнее поле вздрагивает, как потянувшийся во сне кот. Каждая травинка распрямляется и вытягивается, рвется в ее сторону, будто под напором страстного урагана.
Фу, что за пошлость…
Каждое ее движение вырисовывается игрой света и тьмы, она похожа на черную дыру, в которой плещутся и перекатываются чернила и ртуть. Даже издалека я вижу блеск ее глаз.
Девушка, да? – Морфей расслабляется, он принимает это. – А как же твое уютное одиночество? Ты никогда никого не пускал сюда. Ну, если хочешь так, может, оно и к лучшему.
Встань. Поднимись с травы и встреть ее.
Еще один голос? А ее ты как назовешь? Гипнос?
Даже твоя тень вытягивается в ее сторону.
Если ты решил взять на должность своего хранителя снов кого-нибудь посимпатичнее, я, конечно, рад, это хорошо, что наш мальчик начал думать о девочках, но зачем тогда я?
Я не знаю. Мое тело тяжелеет и наполняется свинцом. Тени начинают течь быстрее, истерично проносятся по траве и взмывают в небо. Мир становится мутным и расплывчатым. В фокусе остается только она.
Стой, может, хватит?
Каждый ее шаг звенит хрусталем и откликается в твоем сердце нежной мелодией.
Ладно…
Ты уже можешь рассмотреть детали. Гибкое тело. Стройные ноги. Осиная талия. Черные волосы по пояс. И огромные глаза.
Мио что ли? Тебе надо завязывать с аниме, боже… Тебе уже снится твоя дакимакура.
Подойдя ближе, она протягивает тебе руку – аристократично белая ладонь с длинными тонкими пальцами – и нежным голосом говорит:
Зачем ты здесь? Возвращайся.
Ты киваешь ей.
В ту же секунду мечущиеся тени начинают рвать траву, растирать очертания угольного мира, размывать чернила неба и вспенивать их в густую серебристую массу.
Ты моргаешь.
А открыв глаза, снова оказываешься здесь.
Дома.

***Ступень 3***
«– Что я делаю со своей жизнью? – спрашиваю я сам себя. Впрочем, ответ очевиден: – Живу. Как умею. Живу».
– Август Юнкель

Это все затянулось. Все должно было быть не так. Все должно было быть как обычно. Ты представляешь меня, чтобы отвлечься от мыслей о прошедшем дне. А я плавно провожаю тебя до царства грез и оставляю там.
Не более чем коротенький сеанс психологической помощи. Всего лишь подстраховать тебя, не оставлять тебя в одиночестве, пялящегося в потолок, чтобы ты не полез в петлю от отчаяния. Или опять в кухонный шкафчик.
Я полагаю, что сеанс, во время которого терапевт сам провалился в безумие пациента, должен оплачиваться по двойной ставке.
И все-таки, как же так получилось, что я провалился в сон вместе с тобой? И кто была эта девушка?
На кухне раздается глухой стук.
Снова она?
Ты встаешь с постели и идешь туда посмотреть, что упало. Ты не надеваешь тапки. Гладкие доски пола отдаются в ногах приятной прохладой. Кухню освещает только приглушенное шторкой сияние ночных фонарей. На фоне окна резко выделяется угловатый и громоздкий силуэт. Включи свет. Щелчок выключателя, тусклая вспышка, предвещающая скорую смерть лампочки, и, наконец, чахоточный свет. Посреди кухни стоит гроб, стоит твердо и самоуверенно, будто бы он всегда здесь стоял, и тут ему самое место. Снаружи гроб выглядит дешево и сердито – он сбит из обычных досок и, судя по глянцевому блеску, покрыт лаком. Крышка гроба наполовину открыта. Ты видишь, что она крепится к стенке гроба дверными петлями, а изнутри на ней висит массивный навесной замок, чтобы в гробу можно было закрыться и спокойно заснуть. Вместо обивки в гробу лежат подушка и одеяло с приветливо откинутым уголком. Ты узнаешь в них те самые подушку и одеяло, которые постелены на твоей кровати. На подушке виден след от головы, а одеяло немного взбито, будто бы ты только что лежал на них и видел сладкие сны. Они выглядят так тепло и уютно, что на тебя накатывает зевота, а веки начинают слипаться. Слабость, вялость, усталость, все это смешивается в одну томную массу, стягивающую тело зудящей паутиной. Тебе хочется только поскорее лечь под одеяло, потянуться, свернуться калачиком и…
Стой, что это?
Что-то резко тянет меня за руку и выдергивает из шага, который мне оставалось сделать до гроба. Я поворачиваюсь и вижу, что Морфей держит меня за руку.
Ты это слышишь? Разве у тебя был звонок на двери?
Спрашивает Морфей, а сам смотрит мне в глаза и медленно качает головой, будто предостерегает от чего-то.
Тебе так хочется спать, что звонок в дверь не кажется…
Звонок стряхивает с тебя дрему, как наваждение, ты словно встряхиваешься, просыпаясь от гипноза.
Перебивает Морфей.
Звонок становится все настойчивее.
По быстрой и сбивчивой речи Морфея, по нарастающему в ушах звону я понимаю, что Морфей сильно встревожен.
Звонок – это всего лишь…
Помеха.
Перебивает Морфей.
Пока он звенит, ты точно не сможешь заснуть. Да и зачем тебе засыпать в собственном сне, тем более – в гробу. Это ведь твой сон, а не ее.
Морфей делает упор на последних словах, все так же смотря мне в глаза. Он выглядит испуганным.
Это ведь твой сон.
Повторяет Морфей.
И он затягивается. Разве ты видел когда-нибудь такие длинные сны? Разве так должно быть? Разве кухня сейчас не начинает плыть перед глазами? Разве сквозь нее ты не видишь ночной потолок твоей реальной квартиры?
Ты слышишь убаюкивающую мелодию на мотив «спи, моя радость, усни», которая нитью прошивает кухню и стягивает трещину в реальности, закрывая твой «настоящий» потолок.
Почему она управляет твоим сном? Она не может им управлять. Зачем она управляет? Она такая же твоя фантазия, как и я. Ее голос глохнет и… я таю.
Вдруг говорит Морфей сломанным голосом, и начинает таять.
Сон – это твое убежище, а теперь тобой командуют даже в нем… а я испаряюсь.
Меня прошивает судорога, я вздрагиваю и смотрю на Морфея.
От него идет пар. Кожа на его лице стекает ему на рубашку, обнажая пустоту, рубашка проваливается внутрь себя, ведь в ней ничего и не было, а…
… а из пустоты на месте лица раздается звонок, в котором тонет все – и кухня, и гроб, и сонливость, и все голоса, и ты остаешься наедине лишь с этим звонком, и ничего больше…
Я стою перед дверью, а над моей головой истерично визжит звонок. Это действует отрезвляюще. Из меня будто бы изгнали беса. В голове становится пусто и чисто. Я открываю дверь, и меня подхватывает поток образов и мест, я словно проваливаюсь в калейдоскоп событий, которые мягко проносятся сквозь меня, не оставляя после себя ничего, кроме туманных воспоминаний о чем-то, что было, и каждое из них похоже на налипший внутри черепа кусочек сахарной ваты, а больше в голове ничего и нет, и так легко и спокойно меня несет и несет, и я расслабляюсь и просто плыву по течению.
А потом ты останавливаешься и оказываешься…
… в спортивном магазине…
… в нем…
… играет ненавязчивая меблировочная музыка…
… сквозь которую…
… ты ничего не слышишь!
Иногда меня будто бы разрывает на части. Будто бы в этом мягком потоке я нарываюсь на подводные камни. Реальность ожесточается, словно снаружи дети дерутся за мяч. А я стою посреди спортивного магазина среди рядов полок с кроссовками. Я не могу понять, одинаковы они или нет, мне кажется, что все они черные, но как только я отвожу от них взгляд, я сразу же забываю, как они выглядели. Наверное, потому что они меня не волнуют. У магазина приятная, освещенная яркими белыми лампами, но навязчивая, выкрашенная в кислотно-«экстремально»-«спортивно»-зеленый цвет, атмосфера. Впрочем, так и должно быть в магазине спортивной одежды.
Раздается шипение, и незнакомый голос по громкой связи объявляет: «Я так мало сплю, что мне приходится выдумывать собственные сны. Мне приходиться осознанно жить в мире фантазий, потому что вне его мне пусто и скучно. Потому что я не приспособлен к настоящему. И потому что я никак не могу научиться запоминать даже те редкие сны, что я вижу. А они такие… приятные. Там всегда так хорошо, так спокойно, а я на своем месте. Я хочу спать и видеть сны, но так выматываюсь, что, засыпая, проваливаюсь слишком глубоко. Всем спокойной ночи. Цените спокойную ночь. Спасибо за внимание».
Я иду вдоль бесконечных полок с бесформенно дрожащими кроссовками. Они кажутся бесконечными. Иногда я вижу мелькающие между рядами тени, такие же расплывчатые, как и товар этого магазина, и такие же однообразные. В ком-то из них я различаю покупателей, в ком-то – продавцов-консультантов. Внешне они ничем не различаются, их подспудная суть ощущается инстинктивно, изредка проглядывая в жестах и позах. Покупатели иногда останавливаются перед полками и долго всматриваются в одинаковые кроссовки. Я мимолетно задаю себе вопрос о напряженности их поз в эти моменты. Разве выбор из двух одинаковых пар туманных завихрений может представлять такую сложность? Продавцы-консультанты же стоят поодаль с видом гепардов, готовящихся к прыжку на косулю. В этом они обычны, хотя, опять же, учитывая ассортимент, их работа кажется мне предельно простой.
На такие рассуждения я перебиваюсь крайне редко, хотя кажется, что иду уже часа два. По одному и тому же проходу между одними и теми же полками. Тени встречаются совсем нечасто и обычно где-то вдалеке либо на периферии зрения. Пару раз я слышал в соседнем проходе неразборчивые диалоги, состоящие, преимущественно, из неразличимого бубнежа под нос и отрывистых шизофазических фраз, брошенных в ответ на такие же короткие и бессмысленные фразы. Один раз, слушая такой разговор, я представил себе двух актеров, которые ходят по одной гримерке из угла в угол, не обращая внимания друг на друга, и пытаются выучить свои роли. Пару раз я останавливаюсь и прислушиваюсь к этим беседам. Некоторые из них я стараюсь запоминать, те, которые имеют привкус философского безумия.
«– Я из поколения пресытившихся, но так и не ставших счастливыми, – отстраненно, будто в пустоту говорит один.
– У меня переломовывих четвертого бедра, – говорит другой невпопад.
– Я выхожу из себя в окна, – меняет тему первый.
– Счастье – это взрыв, после которого остается только выбоина, – не слушая собеседника, отвечает второй.
– Жизнь – игра с неизвестными правилами, – продолжает первый. – Футболист и шахматист заведомо в неравных условиях, а я не умею петь».
Мне это очень понравилось. Некоторые мысли показались весьма здравыми. Но по мере развития разговора собеседники стали все чаще скатываться в агрессивный глухой бубнеж, канцеляризмы и напоминания о завтрашней докладной и заданию, которое они давали вчера вечером. Мне стало страшно, и я торопливо пошел дальше, больше не останавливаясь послушать покупателей здешних кроссовок.
Иногда громкая связь снова подает голос. В первый раз она разрождается истеричной тирадой:
«Вся моя графомания в итоге – это просто цель, которую я поставил сам перед собой. Даже не цель, а срок. Мне незачем жить. Поэтому я сам нашел себе причину. Пока у меня есть идеи, которые я могу реализовать, я буду жить. И когда они кончатся, я буду жить, надеясь, что появятся новые. Я просто придумал себе, зачем жить. Не более того. Оправдание существования. И поэтому: смысла нет, и с этим я никак не могу… Не мериться, но жить? В итоге, у меня появляется одно желание: уничтожить все. Уничтожить все это бессмысленное дерьмо. Устроить теракты, убить всех людей, разрушить все города, сжечь все леса, разорвать планету, сжать до точки всю вселенную, схлопнуть ее. Убить самого себя мне уже недостаточно. Я не просто хочу умереть, я хочу не быть. Я хочу, чтобы я никогда не был. Это совсем другое. Если я просто умру, все равно станется так, что свою жизнь я провел в абсолютной бессмысленности, в пустоте, притворяющейся чем-то большим. Я хочу небытия. Вечного. С начала времен и до их конца. Возможно, так проявляется желание прийти к единственной возможной цели, к единственному, что имеет значение. К какому-то первоначалу. К пустоте. Все, в конце концов, закручено на желании заполнить пустоту или желании вернуться к пустоте. Бессмысленность – это ничто, а ничто – это уже что-то. И что я имею? Мне приходится придумывать оправдания, потому что я все-таки взращен внешним миром. Мне приходится. Если бы его не было, я бы был свободен. Мне не приходилось бы выворачиваться. Спасибо за внимание».
После этой тирады голос всхлипнул и выключился.
Во второй раз он предался рассуждениям маркетингового толка:
«Внимание-внимание всем посетителям! Я напоминаю, что наш магазин называется «Мир спортивной обуви черного цвета»! И это ужасное название. Какой идиот мог назвать магазин так? И что за придурок нанял на должность голоса громкой связи человека, который задумывается об этом и, что самое страшное с рекламной точки зрения, делится своими измышлениями с посетителями? Я бы никогда не назвал свой магазин планетой или миром. «Планета обуви», «Мир дверей», «Вселенная тапок». Все эти потенциальные параллельные измерения представляются мне в высшей степени скучными местами. С другой стороны, «Мир дверей» – довольно философское название, это нельзя не признать. Конечно, вряд ли хозяева подобных магазинов имеют это в виду, но если дверь здесь – это метафора выбора, то я могу только поаплодировать такой тонкой отсылке к Кьеркегору и вообще всему экзистенциализму. Но «Мир спортивной обуви черного цвета»? Мои познания в философии слишком скудны, чтобы оценить это название. Хотя, возможно, оценивать там нечего, а я был прав, и это название – полное дерьмо. Спасибо за внимание».
Я так и не понял, к чему он это сказал. Пока я соображал, имеет ли все это вообще какой-то смысл, громкая связь опять зашипела, и голос обратился ко мне, – а мне почему-то стало казаться, что обращается он ко мне персонально, – с дополнением:
«Кстати! Я вот что вспомнил… Как-то раз я ходил по магазинам со своей матерью. Я был в достаточно благосклонном расположении духа, потому что моя роль заключалась в «тягловой мулости», грубо говоря, я просто помогал маме таскать сумки, что, безусловно, намного спокойнее, чем быть манекеном для наглядного отображения маминого видения хорошего мальчика, красивого и модного в достаточной степени, чтобы все девочки бросали своих нерях и липли ко мне, как перья к смоле. И, праздно блуждая по отделу женской обуви, я обратил внимание на то, что она, женская обувь, чертовски интересная. С точки зрения смелости и даже агрессивной броскости дизайна. Мне запомнились две прекрасные модели. Во-первых, чудесные сандали, полностью покрытые перьями. Совсем полностью, такими маленькими перьями, похожими толи на крупную чешую, толи на мелкую черепицу. Видимо, это были укороченные вороньи перья, но я не уверен, я не орнитолог и даже не модельер. В любом случае, увидев их, я потом полчаса пытался припомнить, не было ли у греков мифа об оброненных Гермесом сандалиях. В конце концов, я пришел к выводу, что у греков такого безвкусного божества быть просто не могло, разве что в роли шута, который обречен на вечные попытки пройти фейс-контроль на Олимп. Во-вторых, также сандали, видимо, олицетворяющие собой представление своего создателя о «панковости». Они выглядели как обычные уличные тапки, на верхней части которых было несколько рядов хромированных шипов. Острые, я трогал… Мне стало завидно, ведь у мужчин вряд ли когда-то будет такая многофункциональная обувь, которой можно в случае надобности и по мордасам кому… В качестве самообороны, естественно. Очень удачная модель для молодых девушек, которые в силу своего разухабистого образа жизни и вульгарных вкусов в одежде имеют большие потенции для становления в качестве жертвы сексуальных преступлений. Когда я поделился с матерью своими мыслями, она отстраненно и с абсолютно серьезным лицом сказала, что ими еще мясо можно отбивать и спину чесать. Мне это показалось остроумным, но мамка не поняла моего восторга и все-таки приобрела такие. В прошлом году, спустя несколько лет заключения в гардеробном шкафу, эти сандали увидели свет и были забракованы для ходьбы по причине маленького размера и, следовательно, волочащейся по песку, – а песок в тех местах, откуда я родом, – это основной материал уличного покрытия, – пятке. Так они превратились в игрушку для нашей собаки – французского бульдога, любящего кататься спиной по вещам, не знаю уж, что это за фетиш у него был. Выкинуты они были только после того, как наш пес в кровь разодрал себе губу, пытаясь разгрызть эти тапки. Однако, у меня есть подозрение, что на прозаической помойке их история не закончилась, и они еще не раз участвовали в бомжовьих драках в качестве кастета или дубинки. Спасибо за внимание».
Этим монологом голос по другую сторону громкой связи вызвал во мне приступ жалости, я подумал, что он принадлежит человеку одинокому и сильно скучающему, который говорит просто для того, чтобы звуком собственной речи отпугнуть окружающую его пустую тишину.
В размышлениях об одиноком человеке и холодных стенах, которые не хотят отвечать, я незаметно для самого себя дохожу до конца полок и останавливаюсь перед стеной, полностью состоящей из картонных коробок, таких же кислотно зеленых, как и все остальное в этом магазине, и с белой минималистичной эмблемой на боку. В обоих направлениях стена бесконечна. Я стою перед ней, как Буридан перед стогами, и вяло размышляю над ослиной дилеммой.
Что-то не дает мне покоя.
Мне неуютно, но я не могу понять, почему.
По спине пробегает волна холодной дрожи. Внутри зарождается ощущение подопытности. Что-то изменилось, условия как-то поменялись, и я должен на это как-то отреагировать, но я не знаю, как, потому что не понимаю, что случилось.
Стена тянется в обе стороны и, будто бы закругляясь, заходит за бесконечно отдаленные от меня ряды полок. Подвоха в ней я не вижу.
Я замечаю, что сердце в груди бьется слишком отчетливо, гулко и глухо, напористо.
Я оборачиваюсь и вижу только проход между полками, по которому я сюда и пришел. Сейчас по нему бродит тень-покупатель. Волочится вдоль рядов одинаковых кроссовок и иногда останавливается, видимо, пытаясь подобрать что-нибудь себе по душе.
Я делаю шаг назад и вжимаюсь в стену. Спиной я чувствую слабую вибрацию, и до меня доходит.
Музыка, достаточно непритязательная, чтобы восприниматься скорее в качестве ощущения этого места, чем его сопровождения, равномерная настолько, чтобы забываться уже во время прослушивания и оставлять после себя только чувство приятной размеренной прогулки, неброская, как чистый воздух, в общем, классическая магазинная музыка, единственное предназначение которой – не отвлекать покупателя от покупки, стала меняться. Ломаться. Ритм стал более замысловатым и непоследовательным. Часть ударов стала падать на другую долю, запаздывать или вообще пропадать. Скромные до полной безликости инструменты уступают место чему-то более агрессивному и веселому. Какому-то волнообразному лязгу, похожему на визг гнущегося полотнища ручной пилы. Это не похоже ни на какой инструмент.
Мне закладывает уши. Я пытаюсь прислушаться к сердцу и понимаю, что оно резонирует с до тупости монотонной басовой партией.
Туун, туууун. Тун-тун.
Два длинных удара, пауза, затем два коротких.
Музыка становится громче. Темп нарастает. Ритм превращается в отрывисто-дерганную пародию на какой-то марш.
В этом ритме тень покупателя и тени-кроссовки тоже дергаются и рябят, как изображение на ненастроенном телевизоре.
Коробки толкают меня в спину.
Я снова поворачиваюсь к ним. Они танцуют. Выскакивают из стены и задвигаются обратно, каждая в своем темпе и ритме. Огромный темброблок. Картонный эквалайзер. Кроссовки внутри коробок стучат, дополняя всю мелодию.
Удостоверившись, что я обратил на нее внимание, музыка отбрасывает все притворство и начинает играть в полную силу.
Предынфарктный бас дополняется аритмией сухих снейров. Космически-металлическому гулу гнущейся пилы подыгрывает примитивная партия двух высоких электронных нот. На передний план выходят сэмплированные звуки офисной техники – основной мотив задает жужжание сканера, ему подыгрывает гул принтера и шелест проходящей сквозь него бумаги, по бумаге шуршит шариковая ручка, вырисовывая кардиограмму парашютиста под спидами, каждый такт, укладывающийся в цикл сканирования одного листа, оканчивается резким и мощным ударом Большой Круглой Печати по подписанному документу, чьи-то быстрые пальцы стучат по клавиатурам, чьи-то нервные ручки стучат по столам, а солирует хор телефонных звонков, гудков и пищания, оповещающего о том, что абонент разговаривает или находится вне зоны действия сети.
Меня пробивает дрожь. Колени подкашиваются. Мне хочется выть. Я в панике. Я в истерике. Но я не знаю, что делать, поэтому просто смотрю на то, как коробки сходят с ума, почти вылетая из стены, как с них слетают крышки, как из них выпрыгивают кроссовки и как кроссовки застревают между коробками.
Кроссовки падают на пол и дрожат там, бьются в припадке. Под стеной уже на ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)